Путь к женщине (сборник) - Н Никандров 3 стр.

   У профессора вдруг остановилось сердце. Он похолодел, согнулся, стал среди дороги и с испуганным лицом полез прыга­ющей от волнения рукой во внутренний карман своего жест­кого непромокаемого пальто: не потерял ли "Грамоту"? Колени его подкашивались, локти дрожали.

   Испуг оказался напрасным: "Грамота" была на месте.

   Он тяжко-успокоенно вздохнул и пошел дальше. И потом, в продолжение всего пути, его сердце еще два раза пронизывал такой же страх, и оба раза он останавливался и прощупывал рукой "Грамоту".

   Мысль о "Грамоте" ни на минуту не покидала его. Вместе с тем все время жило в душе и хорошее теплое чувство к авторам этого замечательного документа. Вообще советская власть, по его мнению, гораздо лучше, несравненно лучше, чем о ней думают красные минаевцы. Она делает все, что надо, толь­ко делает это, правда, не сразу. Но разве сразу все сделаешь? Вот, например, уже и до него добрались и им занялись...

   Тут, в этом месте своих размышлений, профессор вдруг поймал себя на фальши.

   Откуда у него такая внезапная перемена во взглядах? Ему бросили кусок -- и дрогнули, заколебались его политиче­ские взгляды... Сразу позабыто им и прощено то, чего он до сих пор не мог забыть и простить... Что же его абсолютные мораль­ные критерии? Поколеблены они в нем или остаются незыб­лемыми? Предстоящее ему сегодня получение академического пайка -- что это? Сделка с совестью, компромисс или же нет? Честно или нечестно получать от правительства паек? Он на­учный работник в прошлом, научный работник в настоящем, научный работник в будущем; его научными исследованиями пользовались, пользуются и будут пользоваться при занятиях в высших школах. Неужели при таких данных он не имеет мо­рального права на материальную поддержку со стороны прави­тельства Республики? Не для правительства же он работает, не продается же он правительству...

   Однако как ни ломал голову над этими вопросами Сере­бряков, как он ни рассуждал, ни изворачивался, чувство неискрен­ности перед самим собой не оставляло его. Приходилось почти что сознаваться самому себе, что материальная помощь власти в одно мгновение смягчила его отношение к ней. Мгновенно! Что же это такое? Он это или не он? Профессор Серебря­ков это или не профессор Серебряков? До сих пор он привык думать, что подобные сдвиги во взглядах возможны только у других людей, у людей меньшего калибра, чем он. Какое неприятное, какое позорящее человека открытие... Какая обязательная зависимость души от желудка... Во всяком случае, в первое же свободное время над этим вопросом он специально подумает, найдет какую-то грань. Октябрьская революция сотрясла до основания самую природу человека; вдоль и поперек расщепи­ла ее; разверзла и показала миру самые скрытые ее недра...

   Был одиннадцатый час утра, время начала занятий в совет­ских учреждениях. И профессор спохватился: куда же он идет за получением продуктов, в какое, собственно, учреждение?

   В нерешительности он осмотрелся, стал перебирать в памяти все советские учреждения, потом достал из кармана "Грамоту", справился, нет ли там указания, от кого именно ему надлежит получать академический паек. Но в "Грамоте" на этот счет ничего не было сказано, и он решил зайти в любое имеющее отношение к продовольствию учреждение.

   Там ему обо всем подробно расскажут. Главное, иметь такую бумагу, а где по ней получать -- найти можно.

   И он направился прямо к комиссару продовольствия.

   Там ахнут, когда увидят, какая у него бумага, с какими подписями, когда узнают, какое он влиятельное лицо. Еще, по­жалуй, начнут извиняться, заискивать. Но он не заставит их особенно унижаться, он этого не любит, это удел душонок мел­ких, некультурных, случайно угодивших в начальники. Наверное, они сегодня предложат ему получить и за прежнее время, за все прошлые годы. Это составит добрый вагон продуктов, и за этим ему придется явиться в другой раз. Новая забота: как ему удобнее распорядиться со всем этим богатством? Торговля глубоко противна ему, а тут без продажи большей части про­дуктов не обойтись...

   Через несколько минут профессор, с ситцевыми пестрыми мешочками и зеленой бутылкой, уже входил в здание, подни­мался по лестнице на второй этаж. Наверху, на входных дверях, был прибит большой печатный плакат: "Каждый по своим спо­собностям; каждому по его потребностям".

   Когда он вошел в первую, самую большую, комнату, то увидел там сильно поразившую его картину. Перед ним, за барьером, было подобие швальни: наполняя всю комнату, пра­вильными рядами сидели за маленькими столиками барышни, в завитушках, с пудрой на спинках носиков, и наперебой провор­но стучали топкими пальчиками по клавишам пишущих маши­нок. Из всех других, дальних, комнат то и дело, плавно и немного накренясь, как на коньках, выбегали безусые молодые люди с прическами, и одни из них подбрасывали барышням новую работу, другие подхватывали готовое. Фабрика работала пол­ным ходом. Как мириады кузнечиков над знойной степью, су­хим треском трещали и трещали на своих стальных инструментах ловкие, как инструменты, барышни. В то же время все проходы у стен были тесно забиты разного рода просителями.

  -- Извиняюсь, -- наклонился профессор через барьер к одной из машинисток, -- как я могу попасть к упродкому?

  -- Идите в ту дверь под часами, а дальше вам укажут, -- сказала барышня, не отрывая загипнотизированных глаз от работы и продолжая автоматически бить пальцами по клави­шам машинки, уже и сама как бы обращенная в машинку.

   Осторожно пробравшись сквозь ряды машинисток, про­фессор прошел в следующую комнату, маленькую. Там, за сто­лом, окруженный полукруглой стеной посетителей, сидел всего один человек, быстрый, сухой, весь в морщинках -- очевидно, уже пожилой, однако остриженный, как молодой, ежиком.

  -- Вам кого? -- сразу поднял он лицо на профессора, узнав его.

  -- Мне к комиссару, -- сказал профессор.

  -- Как о вас доложить?

  -- Скажите, профессор Серебряков.

  -- По какому делу?

  -- По делу об академическом пайке.

   Секретарь, стройный, с военной выправкой, быстро метнул­ся в следующую дверь, в кабинет комиссара.

   Профессор остался ожидать в комнате секретаря. Сюда же беспрестанно входили и отсюда выходили бесчисленное множество разных лиц, тоже желавших попасть к комиссару.

   -- Посидите там, -- неопределенно указал профессору рукой за дверь секретарь, возвратясь из кабинета комиссара. -- Вас тогда вызовут.

   И секретаря тотчас же облепили другие посетители, не дав ему дойти до стола. Они лезли на него, как лезут на гору.

   Профессор прошел обратно в комнату машинисток и, облокотясь о барьер, стал ожидать вызова. Было душно, жарко, накурено. Клонило ко сну. Стрелки часов над дверями, каза­лось, не двигались. Задевая профессора, мимо него взад-вперед все время носились самые разнообразные люди, все как один с раскрытыми ртами и с таким взъерошенно-озабоченным ви­дом, точно их поезд с вещами ушел, а они остались на станции. Из разных комнат то и дело вырывался крикливый, разноголо­сый, спешный говор; обходя все комнаты, кого-то громко и раз­дельно вызывали по фамилии; за кем-то гнались по коридору, катились по лестнице; в нескольких местах надоедливо звонили телефоны...

   -- Товарищ Серебряков!

   Мешочки и бутылку профессор поспешно положил на пол, возле стены, а сам подобрался и пошел в кабинет ко­миссара.

V

   Комиссар, небольшой, крепкий, неопределенного возраста мужчина, весь наголо выбритый, точно выточенный из кости, в кругленькой тюбетейке из пестрой парчи, сидел за большим письменным столом и писал. Энергия, прямолинейность, опре­деленность так и сквозили в каждом его движении, в каждом взгляде, даже в манере сидеть и писать. Казалось, этот человек не пером пишет по бумаге, а резцом режет по металлу. Недав­но он вернулся из Крыма, из дома отдыха для ответственных советских работников, и теперь кожа его лица, шеи, рук, головы была черна от загара, точно смазана йодом.

   Работал этот костяной крепыш колоссально много, неимо­верно быстро. Пока профессор доставал из глубины своего непромокаемого пальто "Охранную Грамоту", он успел сделать несколько разных дел: прочел, исправил и подписал принесен­ную секретарем бумагу; ответил на телефонную справку из продовольственного склада No 1; отдал по телефону распоря­жение заведующему красноминаевской государственной за­готовительной конторой... Управляясь с текущей работой, он в то же время не переставал писать большой, очень важный док­лад, с массой цифр, выкладок, таблиц.

  -- Ну? -- скорее ласково, чем грубо, обратился он в сто­рону профессора, присутствие которого он чувствовал по тени на столе.

  -- Я к вам насчет академического пайка, -- сказал про­фессор невольно утоньшенным голосом, точно пропускаемым сквозь тесную трубочку. -- Вот "Грамота".

  -- Кому паек? Какая "Грамота"? -- продолжая работать, спокойно, с выдержкой, но круто спрашивал комиссар.

  -- Мне паек. "Охранная Грамота".

  -- Кому "мне"?

  -- Профессору Серебрякову.

  -- Я спрашиваю, какому учреждению?

  -- Лично мне.

  -- Личных пайков мы не выдаем.

   Атмосфера в кабинете комиссара, как и во всем здании, была до крайности нервная, спешная, деловая. Все, что не имело прямого отношения к делу, раздражало, приводило в бешенство. Профессор это чувствовал, тем не менее не утерпел и спросил:

  -- Как же так?

  -- А так, -- наконец в первый раз поднял комиссар лицо на профессора и заговорил более мягко: -- Представьте себе, товарищ, что у меня тут было бы, если бы со всего моего округа каждый человек отдельно для себя приходил ко мне за пайком! Вы меня простите, товарищ, но у меня тут не мелочная лавочка. Кто вас ко мне пропустил?

  -- Ваш секретарь. И вот "Грамота". -- Профессор под­винул по столу "Грамоту".

  -- Да что "Грамота"! -- с сожалеющей миной произнес комиссар, беглым взглядом скользнув по документу.

  -- Что же мне делать?

  -- А этого я не могу вам сказать.

  -- Все-таки вам виднее. Может быть, вы мне что-нибудь посоветуете?

   Комиссар резким движением руки схватил "Грамоту" и на этот раз пробежал ее всю.

  -- Ага, -- сказал он. -- Здесь сказано: "в размере сана­торного". Тогда сходите в куруп, это курортное управление. Или в собес, это социальное обеспечение. Может быть, это там. Я знаю, что там персональные пайки выдают.

  -- Вот благодарю вас! -- сказал профессор, раскланялся, спрятал "Грамоту" и направился к выходу. -- Хорошо, что сказали!

  -- Бутылочку, мешочки! -- вернул его секретарь. -- Это ваше?

   Профессор забрал свои вещи и вышел на улицу. Тут только он почувствовал, какие еще впереди ожидают его труд­ности! Куда идти? В куруп или в собес? Что ближе?

   Пока он разыскал курортное управление, было уже без де­сяти минут четыре, и все управление сидело и напряженно ожи­дало, когда пройдут эти десять минут, чтобы сразу, ни на секунду не позже, разлететься по домам. И на вопросы профессора все молча, как немые, указывали ему рукой на стрелку часов. Про­фессор понял и на другой день явился туда уже с утра. И опять в одной руке у него была пачка пестрых мешочков, в другой болталась на петельке зеленая бутылка для постного масла.

   -- Мы ведаем всеми курортными помещениями по реке Красной Минаевке, короче сказать, бывшими дачами местных купцов, -- предупредительно и сладко сказал ему делопроизво­дитель управления, седенький старичок с белыми усами, пожел­телыми вокруг рта от табаку, очень чистенько, по-старинному одетый, в сюртуке, с глаженой манишкой, манжетами, с лицом и душой многоопытного канцеляриста. -- У вас командировочка есть? -- ласково сказал он и сухонькой ручкой сделал в возду­хе царапающее движение, торопящее профессора достать из кармана документик.

   Профессор подал ему "Охранную Грамоту".

  -- Нет-нет, -- улыбнулся старичок. -- Вы нам командировочку дайте! А это -- что! Без командировки мы не имеем права вас на курорт назначить.

  -- Да я и не желаю назначения на курорт, -- сказал профессор. -- Я только хотел бы получать свой ежемесячный академический паек.

  -- А если не желаете на курорт, -- обрадовался стари­чок и уже, шаркая по столу глазами, приступил к другим очеред­ным делам, -- тогда толкнитесь в собес. Это скорей всего там...

  -- Я и думал туда пройти. Мне уже говорили.

  -- Конечно, это там.

   Отдел социального обеспечения произвел на профессо­ра впечатление учреждения крайне бедного. В громадной ком­нате, бывшем оптовом магазине, помещалось несколько подот­делов, и профессор долго ходил взад-вперед по этому застав­ленному столами манежу, разыскивая свой подотдел.

   -- Не к тому столу! -- едва он останавливался перед

каким-нибудь столом, оглушительно кричали ему со всех сторон,

и в спину, и в лицо, и с боков. -- Не к тому столу!

   Он поворачивался и шел в обратную сторону. Наконец он нашел' нужный ему подотдел.

  -- Скажите, вы инвалид? -- спросил его страшно исто­щенный молодой человек, у которого на месте левой руки болтался пустой рукав френча,-- "Грамота"? Мне нечего смот­реть "Грамоту", вы скажите: вы больной?

  -- Нет... Я ученый.

  -- Это что! Это нам мало интересно. Вот если бы вы были больной! Достаньте такую бумажку, что вы инвалид или больной, тогда приходите. Все дело в бумажке, без бумажки мы ничего не можем вам сделать. Следующий, кто там?

   И, обращаясь к следующему посетителю, однорукий тем же деловым голосом спрашивал:

   -- Вы инвалид? Вы больной?

   Когда профессор вышел из этого помещения на двор, из груди его вырвался тяжелый вздох. Как, однако, все это трудно!

   И он почувствовал, что увязал все глубже и глубже.

   Там же, во дворе, под столетней акацией, вокруг молодого расторопного малого, по виду лавочника или приказчика, как вокруг святого, дающего исцеления, толпился и дрался костыля­ми, отталкивая друг друга, разный убогий народ: дряхлые стари­ки, глухие старухи, хромые, безрукие, слепые, с обезображенными лицами, в струпьях, перевязках, на костылях. И всем им он бойко и четко давал советы, куда кому толкнуться: тому -- туда, друго­му -- туда...

  -- Вот спасибо! -- то и дело раздавались благодарности уходивших, получавших советы. -- Дай бог тебе здоровья! Роди­телям твоим царство небесное!

  -- А мне! А мне куда! -- наседали на него со всех сторон убогие и изобличали друг друга: -- А у этого дом свой, а он тоже ходит побирается! А этот тоже богатый!

   От тесноты, от жары, от спешки малый разопрел, то и дело снимал с головы мужицкий картуз и вытирал платком со лба пот.

   Профессор заинтересовался зрелищем и подошел по­ближе.

   -- А вам чего, папаша? -- сразу заметил его остроглазый малый и окликнул его через головы калек: -- Тоже какое-нибудь дело?

   Профессор сделал уклончивое движение и улыбнулся.

   -- Нет, отчего же, папаша, -- настаивал малый услужливо. -- Здесь совеститься некого!

   Сделав выпученно-внушительные глаза, он что-то шепнул в толпе и протиснулся от акации к профессору. Толпа калек молча ему повиновалась, подавляя в себе недовольство.

   Серебряков в двух словах рассказал малому о своем деле.

   -- А-а, -- в секунду сообразил тот. -- Вы профессор, стало быть, учитель, научаете детей. Тогда вам больше некуды, как в наробраз.

  -- А не сюда, не в собез, -- указал рукой назад, на здание собеза профессор.

  -- Ни в коем случае! - почти что закричал ротастый малый. -- Только в наробраз! Вроде по своей специальности! И там все-таки более гениальные люди сидят! А здесь кто!

   И он скривил по адресу собеза жалкую гримасу. Профессор на другой день шел в отдел народного обра­зования и по пути спрашивал себя, на самом деле почему ему не пришло в голову сразу пойти в этот отдел? Ведь по существу этот отдел ближе всего к нему!