Путь к женщине (сборник) - Н Никандров 5 стр.

  -- Как же все-таки мне быть? -- спросил смущенный профессор.

  -- А вы в четверг вечером пришлите мне конспект ва­шей лекции, -- перебил его тов. Аристарх. -- Чтобы мы могли ознакомиться, о чем вы будете говорить.

  -- Нет, я не о лекции, я о пайке, -- тяжело произнес про­фессор. -- Неужели ждать две недели?

  -- Подождем, что вам ответят в исполкоме, -- успокои­тельно заметил тов. Аристарх. -- А пока что я могу вам ска­зать? Там больше меня знают. Говорите, вы и во всех отделах исполкома были? Что же вам там говорили?

   Профессор рассказал, а тов. Аристарх жадными глазами въедался в его седину и думал о том, как, в сущности, скоро промчалась его молодость: кажется, недавно делали революцию 1905 года, совсем еще вчера провели Октябрьскую револю­цию, а между тем уже прошло столько лет!..

   -- Знаете что? -- выслушав до конца профессора, с обычной своей возбужденностью сказал тов. Аристарх, немного подумав. -- А ведь они были правы, те отделы, в которых вы были! В центре раздают разные такие "Грамоты", а мы за них расплачивайся! Где же тут справедливость? У нас свой круг обслуживания, и кто вам выдал эту бумажку, тот по справедливости должен выдавать вам и ежемесячный академический паек! Мы едва справляемся с местными нуждами! Итак, значит, до четверга? Чтобы мы все-таки успели познакомиться с вашими тезисами...

   Прощаясь, тов. Аристарх встал с кресла и горячо, по-брат­ски пожал руку профессора. Он так долго и так энергично тряс ее в своей руке, низко нагнув правое плечо, точно крутил за­водную ручку автомобильного мотора. А сам не отрывал при­стальных глаз с белых висков профессора: ай-яй-яй, неужели у него столько же седины!

   На улице у ворот сада стоял автомобиль -- видимо, под­жидавший тов. Аристарха. В автомобиле сидел шофер с ма­ленькой головой без шеи и с широкими плечами, похожий на черепаху. От нечего делать он читал помятый клок прошлогод­ней газеты, подобранный тут же на дороге.

   Профессор был подавлен неудовлетворительным резуль­татом беседы с тов. Аристархом и чувствовал неодолимую потребность излить пред кем-нибудь свою душу.

  -- Вот, -- пожаловался он шоферу, как родному брату, -- и имею такой хороший документ, а толку никак ни от кого не могу добиться! Хожу и хожу.

  -- А ну-ка покажите, что за документ, -- довольно равно­душно проговорил шофер, бросив клок газеты на дорогу и протянув руку за документом.

   И как ранее от скуки он читал клок старой газеты, так те­перь не спеша принялся разбирать строку за строкой "Грамоты". На него самое сильное впечатление произвели подписи.

   -- Такие подписи, -- сказал он, тыча тупыми пальцами в бумагу, -- и они ничего не хотят дать вам!

   Он осторожно глянув в сторону сада и тише прибавил:

  -- Вот если бы об этом узнали в Москве!

   И профессора осенила новая мысль.

  -- Разве послать в Москву телеграмму? -- спросил он.

   -- Нет, -- тихо ответил шофер. -- Телеграмма не поможет. Самому бы поехать...

VII

   Июнь, июль, август, сентябрь -- все эти четыре месяца профессор проходил за справками.

   -- Ну что? -- неизменно спрашивал он, появляясь то в одном учреждении, то в другом.

   -- Запрос сделали, но ответа еще не получили, -- неизменно отвечали ему всюду.

   Потом его вопросы и даваемые ему ответы приняли еще более лаконическую форму.

  -- Что-нибудь есть?

  -- Нет, ничего нет.

   Потом, когда его везде сразу узнавали в лицо, ему не да­вали времени даже раскрыть рта для вопроса и просто объявляли:

   -- Для вас еще ничего нет.

   И наконец настал момент, когда барышни, сотрудницы различных учреждений, годившиеся ему в дочери, едва он появлялся в дверях, не давали ему переступить порога ком­наты, как уже помахивали ему издали своими изящными руч­ками, чтобы он уходил, так как для него еще ничего не полу­чено. Профессор, не снимая головного убора, поворачивал обратно и направлялся в другое обнадежившее его учреж­дение...

   И почему-то особенно постыдным казалось ему носить по городу бутылку, болтавшуюся на веревочке, на пальце, тем бо­лее что все встречные всегда видели ее у него пустой. Но не брать с собой мешков и бутылки он тоже не мог.

   -- Только смотрите, не забудьте захватить с собой мешки и бутылку! -- строго всюду предупреждали его. -- Потому что ни мешков, ни бутылок мы не даем!

   В числе мест, куда профессор приходил за справками, был главный продовольственный склад красноминаевской госу­дарственной заготовительной конторы или, как его в городе называли, просто склад No 1.

   Конечно, относительно его профессорских прав на получе­ние академического пайка в складе No 1 меньше всего зна­ли. Но самым фактом его первого появления в складе заинте­ресовались и сам заведующий складом Федосеев, крупный специалист своего дела из лабазных приказчиков, и двое его помощников, и двое весовщиков, по числу десятичных весов на складе, и складской рабочий, и бабы, сортировавшие на складе порожние мешки, и грузчики, и дрогали, и случайная публика, явившаяся сюда с ордерами получать продукты для своих учреждений.

   -- Профессор! -- пронесся шепот по длинному темному амбару склада. -- Видали профессора? Вон он. Значит, и ему тоже круто пришлось, если сюда пришел.

   Войдя в темный амбар после яркого солнечного света, профессор в первую минуту как бы ослеп. Потом он стал различать возле себя самые близкие предметы, потом перед ним возникали все более и более дальние вещи и люди, но конца длинного амбара ему так и не удалось разглядеть: он тонул в черной тьме.

   У левой длинной стены амбара, уходящей в темную даль, правильной батареей были искусно сложены до самого потолка белые как мел мешки с мукой. У противоположной правой стороны, тоже до самого потолка, было насыпано прямо на пол бледно-желтое, сухое, очень твердое, звенящее на вид зерно ячменя, с воткнутыми в него в нескольких местах деревянными лопатами. По сравнению с горой ячменя лопаты казались ма­ленькими, игрушечными, такими, какими этого зерна ввек не перебросаешь. Под ногами у профессора перекатывались и поскрипывали твердые и круглые, как пули, отдельные горошины и похрустывал все тот же ячмень. Середина амбара была за­нята аккуратной кладкой ящиков с чаем, табаком, яблоками; бочек с солониной, жирами, селедками; рогожных кулей со свек­лой, картофелем, луком...

   Из темных глубин амбара навстречу раскрытым на солн­це дверям осязательно тянуло прохладой, мучной пылью, цвелым картофелем... И когда глаза профессора окончательно пригля­делись к темноте, он вдруг увидел недалеко от себя человек двадцать баб, чинивших худые мешки. Бабы, среди которых были и почернелые старухи, и светлоликие девочки, сидели на полу, широко раскинув врозь босые, заголенные до колен ноги, крои­ли большими хрустящими ножницами грубые заплаты к меш­кам, шили толстыми нитками и негромкими, очень согласован­ными, срамными голосами самок пели большею частью любов­ные, распаляющие страсть песни. Старухи басили, сдерживали девчонок, девчонки разливисто визжали:

   ...Понапрасну, мальчик, ходишь...

   Понапрасну ножки бьё-ошь...

   В городе и уезде население поголадывало, и весь этот работающий в амбаре и случайно набившийся в амбар люд чувствовал себя здесь, возле гор муки и зерна, особенно безо­пасно и хорошо. Никто упорно не хотел уходить из амбара, как будто на улице лил проливной дождь. Каждый всячески оттяги­вал момент своего ухода, как будто тут его удерживал какой-то магнит. Работавшие в амбаре боготворили Федосеева, а рассчитанные им с работы падали ему в ноги и голосили ужасным слезным плачем, просясь обратно на работу. Даже караульные, в шинелях, с винтовками, молодые, ротозявые красноармейцы, которым был дан строгий наказ стоять по углам здания и не давать людям сверлить сверлами стены амбара и выливать наружу зерно, даже и те не могли перебороть себя, жались по обеим сторонам дверей амбара и с ущемленным восторгом неотрывно глядели из-за дверных косяков на гору ячменя, сле­дили, кому удастся урвать, кому нет.

   В ближнем углу склада, за дощатой переборкой с полу­круглым оконцем без стекла, как в цирковой кассе, профессор увидел отдельное светлое помещение, подобие конторы. Там на стенах висели раскрашенные картограммы, планы, докумен­ты, счеты, отрывной календарь. Посредине конторы за столом сидели двое весовщиков с этого склада, двое с соседнего, при­надлежащего губсоюзу. На столе стояли две разномастные бутылки, заткнутые вместо пробок газетной бумагой; лежал боль­шой, красный, растрепанный, точно его рвали собаки, окорок; валялись по всему столу большие обкусанные ломти белого хлеба. Весовщики пили из чарок, сделанных из жестянок от консервов, чокались, морщились после каждой чарки как от страшного ожога, крякали, рвали руками окорок, закусывали, и один из них, бледный, точно больной, с упавшими на потный лоб волосами, негнущимся языком говорил -- очевидно, в заключе­ние какого-то длинного своего рассказа:

  -- Я из ста пудов на двадцать пять пудов каждого-всякого обвешаю, самого хитрого человека!

  -- А я... -- пробормотал другой и пьяно клюкнул носом в стол. -- А я на пятьдесят...

   На втором этаже амбара в это время кипела горячая работа. Литые фигуры грузчиков, одетых в одинаковые, очень просторные брезентовые штаны и рубахи, без поясов, круто пригнув вниз головы, вонзив подбородки в груди, с одинаковыми, тугими, как камни, мешками на плечах, непрерывным гуськом, одной бесконечной лентой, поднимались наверх по деревянной, оседающей под ними, тяжко скрипящей лестнице. Другие такой же непрерывной лентой порожняками спускались вниз, усталые, измученные, ничего не чувствующие, с хмуро опущенными в землю лицами, как бы не желающими смотреть на такой бо­жий свет. И здесь, в нижнем этаже, все время было слышно, как по потолку топталось множество стопудовых чудовищ, точно там происходила борьба допотопных гигантов.

   С третьего этажа амбара через открытое окно ссыпали по желобу вниз, прямо в вагоны, пробную американскую посевную кукурузу для отправки в дальние места округа...

   На верхних этажах следили за операциями помощники Федосеева и другие особо уполномоченные лица. А сам Федо­сеев находился все время внизу, поближе к конторе, к телефону. Он метался по амбару, принимал участие сразу во множестве самых разнообразных дел, и его фигура, с головы до ног в муке, беспрестанно мелькала то здесь, то там. Когда он пробегал мимо широких, раскрытых настежь дверей, снаружи, с яркого солнечного света, налипшая там друг на друга детвора, мальчики и девочки в лохмотьях, протягивали к нему длинные тоненькие ручки с пусты­ми жестянками из-под консервов и на разные голоса молили:

  -- Дяденька, миленький, дайте нам хоть немножечко ячме­ню зажарить на кофий! Нам много не надо, нам только по горсточке! Дяденька, миленький...

  -- А, вы опять тута? -- большерото спрашивали их кара­ульные. -- Р-разойдись сейчас, а то я вас!

   Дети с жестянками мгновенно проваливались.

  -- А-а, профессор! -- обрадовался неожиданно гостю Федосеев, подал ему свою белую в муке руку, дружески обнял его за талию. -- Наконец-то пожаловали к нам поинтересо­ваться. Посмотрите, посмотрите, как мы работаем тут.

  -- Да, -- улыбнулся со вздохом профессор.-- Заставила необходимость.

  -- Ну ничего, ничего, -- поняв в чем дело, приласкал его Федосеев. -- Пойдемте...

   В этот момент за переборкой резко затрещал телефон, и Федосеев бросился на своих молодых быстрых ногах туда, оста­вив профессора среди амбара.

   Профессор еще не успел проводить глазами убегающую от него белую, припудренную мукой спину приветливого Федо­сеева, как его слух поразила моментально наступившая в амба­ре такая тишина, какой он никогда и нигде не слыхал. Только наверху все еще продолжали тяжко ворочаться в смертельной агонии мамонты; но потом и у них в возне почувствовалась какая-то заминка. Еще более странный, тихий, плещущий, мас­совый звук, в следующее мгновение наполнивший собой весь амбар, заставил удивленного профессора обернуться за раз­решением загадки к находящимся в амбаре людям. Но фокус запутывался еще более: профессор не видел в амбаре ни одного человека! Они не выходили из амбара, но их никого не было и в амбаре. И только всмотревшись пристальнее, профес­сор убедился, что они были тут, но каждый из них каким-то чудом уменьшился на аршин ростом, на целый аршин осел в землю, по живот погрузился под пол амбара. Тогда профессор еще ближе подошел к ним, еще внимательнее уставился в них... Оказалось, и грузчики, и дрогали, и сотрудники различных уч­реждений, штатские, военные, дамы, гимназисты, все без исклю­чения, стояли на полу на коленях, вдоль всего нижнего края насыпи ячменя, и быстрыми движениями рук, как совочками, насыпали себе ячмень во все карманы, за пазуху, за голенища, на голову под картузы, за яростно отдираемую подкладку паль­то... Бабы, враз оборвавшие пение, стояли в линию со всеми и, раскорячась, наклонившись наперед, с хищно перекошенными глазами, наплескивали себе ячмень за ворот блузы, прямо на голые груди, точно в лесу, у ручья, в жаркую погоду, прохлажда­лись холодной водой. И среди напряженной тишины было слышно, с какой невероятной спешкой, каким множеством брызг плес­калось в разинутые карманы сухое, тонко звенящее зерно.

   У профессора права, когда он увидел, как нагло среди бела дня расхищается казенное добро, заныло от негодования сердце, зашевелились на голове волосы. А в следующий мо­мент он сделал не свойственный ни его возрасту, ни социаль­ному положению прыжок к насыпи ячменя, припал на одно колено к земле и обеими руками принялся яростно набивать свои карманы пыльным зерном. Кабинетный ученый, он никогда не умел различать породы хлебных зерен, и теперь он не знал, что, собственно, он берет: пшеницу ли, рожь ли, овес ли. И вы­полнял он эту непривычную для своего звания работу плохо: спешил, жадничал, боялся, чувствовал, что погибает. И зерно ли­лось из его рук большею частью мимо карманов, по животу, по ногам, затекало в ботинки. И никогда в жизни сердце профес­сора не колотилось так сильно, так гулко, так страшно. Еще секунда -- и оно разорвется. А какой позор известному уче­ному умереть от звериной жадности на куче зерна с набиты­ми чужой собственностью карманами!

   -- Ой, что я делаю, что я делаю! -- каким-то мучительным мысленным свистом повторял про себя профессор, доверху на­бивая свои карманы зерном. -- Ой, что же это такое я делаю, что я делаю! Сошел с ума!

   Из конторки в то же время доносился сюда четкий, энер­гичный голос Федосеева, кому-то доносившего в телефонную трубку:

   -- Крыса точит зерно! Что? Я говорю: крыса точит зерно! Письменно донести? Составить акт? Хорошо! Напишу! Составлю!

   Федосеев за перегородкой бросил телефонную трубку, и все в амбаре, как в балете, враз повскакали с колен, всплесну­ли руками, с мягкой грацией неслышно разлетелись по своим обычным местам.

   И тотчас же в сумерках амбара снова негромко и очень стройно зазвучали нарочно бесстыдно-обнаженные, какие-то говядинные голоса старых и молодых самок, широко разметав­ших по полу голые икры ног.

   ...Д-да дураком домой пойдешь!

   Федосеев не вошел, а точно на крыльях влетел в ам­бар. Ячмень имеет свой особенный запах, и он обонянием почувствовал, что без него ворошили слежавшееся зерно. Гла­за его еще издали старались охватить всех, кто был в амбаре. Одновременно он смотрел и на выражение их лиц, и на со­стояние их рук. Только за секунду перед его появлением гро­мадный, кособокий, рябой дрогаль пугачевского вида в старой, прожженной, серой солдатской папахе, насунутой на глаза, ловким движением зачерпнул с кучи полное ведерко ячменя и теперь быстро нес его вон из амбара, держа ведерко впере­ди живота, как пушинку, на одном пальце. Федосеев думал было ринуться за ним, но его внимание более соблазнила мелькнувшая в глубину амбара другая столь же подозритель­ная тень, и он погнался за той, второй, тенью. Но тень, по-видимому, была и на самом деле только тенью, и через полми­нуты рука Федосеева, подобно орлиному клюву, со всего нале­та впилась в гигантскую, уже освещенную солнцем спину дрогаля.