Путь к женщине (сборник) - Н Никандров 6 стр.

   -- Стой, дьявол! -- сорвавшимся от злобы голосом закричал Федосеев, увлекаемый спиной дрогаля дальше.

   Дрогаль остановился.

   -- Иван Никитич, что вы, -- обернул он к Федосееву обиженное лицо.

   Федосеев, задыхаясь, молча рванул из его рук ведро. Вед­ро было пусто, и в тот же момент рядом, под товарным вагоном, между рельсов, шмыгнула пара черных дряблых старушечьих икр и проволочился по земле тяжелый мешок.

   Федосеев всматривался в дно пустого ведра, нет ли где там ячменного зернышка.

   -- Что вы, что вы, Иван Никитич, -- продолжал обижаться дрогаль и другим голосом, потише, прибавил: -- Дадите моему коню немного овсеца? За то, что напрасно подумали...

   Вернувшись в амбар и увидев там длинноволосую биб­лейски-внушительную фигуру профессора, Федосеев как-то сразу успокоился: при таком уважаемом человеке навряд ли кто осме­лится красть.

   И он дал коню дрогаля полведерка овса.

   -- Рюхин! -- позвал он затем со второго этажа вниз своего помощника и длинным шестом постучал ему в условленное место в потолок: -- Рюхин!

   Поручив Рюхину низ амбара, Федосеев обнял за талию профессора и со светлым, в муке, улыбающимся лицом повел его в контору.

   Там, за тем же простым столом, где несколько минут тому назад закусывали приемщики, Федосеев усадил профессора, расставил перед ним всевозможные вкусные яства, уговорил его отхлебнуть из жестянки глоток спирта, распечатывал коробку за коробкой разные консервы, соленые, маринованные, копченые...

   -- Кушайте! -- все время подталкивал он пищу в рот дорогого гостя. -- Чего же вы не кушаете? Разве так кушают? Вы отощалые, вам надо поправляться. Вот с этой рыбы человек очень хорошо поправляется, а вы ее совсем не кушаете. Берите больше!

   Профессор сидел, ел, а сам чувствовал, как в карманах его брюк зерно давило ему ноги двумя тугими колбасами. Что если карманы не выдержат напора, лопнут, и зерно с шумом хлынет к ногам Федосеева! Что если Федосеев вдруг расхохочется, похлопает его по плечу и скажет ему: "А ну-ка, великий ученый, высыпай из карманов народное зерно!" Что если Федосеев напьется спирта, освирепеет, выведет его на середину амбара, соберет народ, грузчиков, дрогалей, красноармейцев, тех баб, прикажет вывернуть его карманы и обратится к собравшимся: "Глядите, какие бывают у нас профессора!"

   От страха ноги профессора так ослабели, колени так дрожали, что его уже мучило новое опасение: хватит ли у него сил встать из-за стола, когда он изложит цель своего визита Федосееву и будет уходить. Вообще эти пять-шесть фунтов зерна, напиханные в его карманы, без сомнения, обойдутся ему в пять-шесть лет жизни. И как только он мог поддаться такому недостойному искушению? И многое он дал бы, чтобы сейчас незаметным образом высыпать зерно обратно!

  -- Не знаете ли вы, каким путем я мог бы добиться полу­чения своего академического пайка? -- спросил он у Федосе­ева и поспешно снял с пуговки своего пальто предательское зернышко ячменя.

  -- К сожалению, -- быстро говорил, выпивал и закусы­вал Федосеев, -- к сожалению, не имею понятия. Сами мы не властны распоряжаться продуктами, имеющимися на складе. Нам прикажут, и мы весь склад отдадим. Что же касается пайков, то мы, безусловно, их выдаем, но только по ордерам. Приносите из города нам ордерочек, и мы паек вам выдадим.

   При прощании с профессором он еще раз выразил со­жаление, что не вправе разрешить его главный вопрос.

   -- А как простой русский человек, -- прибавил он, -- то я,

конечно, чем могу, охотно пособлю вам. Давайте сюда ваши

мешочки, вашу бутылочку...

   Он бегал по обширному амбару и весело насыпал ме­шочки профессора мучицей, сахарком, в бумагу завернул боль­шой пласт бледно-посинелой солонины, в бутылку налил черно­го, как деготь, горчичного масла...

   Профессор едва поспевал за ним, при каждом шаге огляды­вался на свои следы, не посыпает ли он за собой дорожку зерном.

  -- Смотрите, как бы вам не пришлось отвечать в случае недостачи, -- предупредил он Федосеева, глядя на не знаю­щую удержу щедрость того.

  -- Ничего, -- сказал тот и звучно обсосал с пальца гор­чичное масло.-- Мне полагается известный процент на рас­тряску, на усыпку. Опять же, глядя какая тара. И крыса тоже делает свое дело. Как-нибудь, общими силами, и натянем.

   От страха, от стыда голова профессора горела как в огне. В глазах стоял туман. Ноги едва волочились. Как он, с зерном в карманах, вышел из амбара, он сам не знал.

   "Похороны старого права" -- увидел он на одном заборе громадную свежую красную афишу, извещавшую о его лекции. "Похороны старого права" -- увидел он дальше, на другой улице, такую же афишу. "Похороны старого права", "Похороны старого права"... без конца зарябили в его глазах красные афиши.

VIII

   Раньше, все первые три года жизни профессора в Красном Минаеве, жители города, глядя из окон своих квартир на его одинокую бесприютную фигуру, шагавшую по тротуару, обыкновенно произносили по его адресу одну из следующих фраз: "Идет с глубокомысленным видом"; "с философским спокойст­вием, несмотря ни на дождь, ни на грязь"; "согбенный под тя­жестью своей учености"; "идет и думает о книгах своего со­чинения"; "идет и вспоминает о своих петербургских студен­тах..."

   А в последнее время все эти фразы заменились в устах всех новой, одной: "Идет и все думает, как бы получить свой академический паек".

   Весь город с большим вниманием следил за всеми этапа­ми борьбы профессора за свое право.

   Каждый день, в каждой семье, за чаем, за обедом, за ужи­ном, обязательно поднимался вопрос об академическом пайке профессора Серебрякова. Обсуждались новые полученные за день подробности этого дела. Старались не пропустить ни од­ного момента в развитии этой затянувшейся истории.

  -- Ну что, в деле профессора есть какие-нибудь пере­мены? -- справлялись друг у друга, сходясь за столом, в каж­дой семье.

  -- Да. Кое-что есть.

   И следовало изложение новости. Перечислялись учреж­дения, в которых был сегодня профессор, излагалось содержа­ние бумаг, которые он писал или которые ему писали.

   По утрам в домах города хозяйки, возвратившись с база­ра с провизией, нередко говорили:

   -- Встретили профессора. Идет, бедняжка, с мешочками, с бутылкой, за своим пайком. Наверное, все-таки обещали дать. Иначе бы не ходил.

   Вечерами, возвратившись с занятий, мужья рассказывали женам:

   -- Встретили сегодня профессора. Идет, бедняга, домой, с пустыми мешочками, с порожней бутылкой. Наверное, опять обманули, не дали.

   Затем высказывались сожаления:

   -- Похудел профессор за это время страшно. Только раз­рослись волосы да увеличились глаза. Смотреть жалко. Надо будет ему сегодня вечером пшеничных лепешек напечь. Пусть поест человек.

   -- Мама, я понесу! Папа, я снесу! -- начиналось соревно­вание среди детей, для которых таинственное путешествие в темноте к окну профессора являлось захватывающим спортом, испытанием героизма.

   Настала осень, невеселое время итогов и расплаты. Был серый, на редкость темный день, в глубинах иных кооперативных магазинов уже с трех часов дня печально желтели огни. Не переставал начавшийся еще три дня тому назад мелкий, надо­едливый, обложной дождь. Улицы Красного Минаева были без­людны, и в тишине и покое, разлитых во всей природе, было что-то безмерно тоскливое, кладбищенское. И стоявшие кое-где на углах улиц одноконные экипажи, неподвижные, намокшие, с глян­цевито сверкавшими от дождя верхами, почему-то напоминали собой погребальные кареты, ожидающие у подъездов своих невзыскательных пассажиров...

   Профессор Серебряков, в обычном виде, обычной поход­кой, шел улицами города, возвращаясь домой после обхода нескольких учреждений. Конечно, ему и сегодня нигде ничего определенно не ответили. Всю весну, все лето, все эти пять месяцев он убил на хлопоты по делу об академическом пайке. И все безрезультатно: вопрос не подвинулся ни на йоту.

   И профессор невольно бросил мысленный взгляд назад, на свое четырехлетнее пребывание в Красном Минаеве, по­следовательно припомнил, как, в сущности, ему не везло в этом городе. Поразительно не везло! Фатально не везло! Не было ни одной удачи. Были одни сплошные неудачи...

   Фантастическая вера в исключительную важность для человечества его нового труда о праве сделала то, что он в первое время пребывания в Красном Минаеве совершенно не заботился о физической стороне своего существования. По­том он начал делать попытки урегулировать свой материаль­ный вопрос. Он несколько раз поступал на службу в различ­ные советские учреждения в качестве канцелярского сотруд­ника. Но у него был плохой почерк, благородное происхождение, не совсем привлекательная наружность человека все-таки уже пожилого, и им не дорожили, и при первом же сокращении штатов он снова и снова оказывался без места, иногда даже не получив и тех ничтожных сумм, которые ему причитались за прослуженные недели. И он, раз навсегда покончив с мыслью о службе, занялся распродажей своего петербургского имущества. Но его родственники, охранявшие его квартиру, оказалось, уже давно прожили большую часть его вещей, а те деньги, которые они выручили от продажи последних остатков его добра, при­своил себе его коллега -- профессор, известный ученый, тоже впавший в нищету, любезно взявшийся привезти ему эти сум­мы лично в Красный Минаев. И он остался только с тем, что было на нем в тот момент, когда он спешно выезжал из Петер­бурга. К несчастью, в вагоне поезда, по пути в Минаев, какой-то негодяй похитил у него превосходную шубу и каракулевую шапку, оставив ему взамен свое непромокаемое пальто защит­ного цвета и такого же цвета суконную арестантскую шапочку. Как-то, уже в Минаеве, он получил письменное извещение, что в губернский город пришла на его имя трехпудовая продоволь­ственная посылка от американской администрации помощи "АРА". Он узнал, что посылка заключала в себе великолепную муку, больше пуда, рис, сахарный песок, сгущенное молоко, коко­совое масло, какао... Но в открывшемся в Красном Минаеве временном отделении "АРА" ему сказали, что где-то в пути Москва -- Красный Минаев затерялся какой-то "отпускной ордер" на его посылку, без которого посылка не может быть выдана. Вскоре после этого через Красный Минаев проезжал один довольно известный московский поэт, причастный к коми­тету улучшения быта ученых. Он предложил профессору за­полнить анкету для представления ее в комитет. Профессор анкету заполнил, поэт уехал, а когда спустя четыре месяца про­фессор написал поэту в Москву запрос, то вместо ответа полу­чил от родственников поэта протокольно составленное письмо, извещавшее профессора, что поэт в ночь с такого-то числа на такое-то скончался от чахотки в Гаспре, близ Ялты, в доме отды­ха для писателей. Затем, спустя еще несколько месяцев, в красноминаевскую государственную заготовительную контору, не знали от кого, пришла такая телеграмма: "Выдать профессору Серебрякову по наряду за октябрь: 20 ф. ржаной муки, 2 1/2 ф. перловой крупы, 1 1/2 ф. сушеных овощей, 1 ф. растительного масла, 10 ф. дров, 1/2 коробки спичек и 2 билета в кино". Телеграмма, посланная в октябре, пришла только в феврале, а согласно закону наряды, не использованные в заготконторе в октябре, были аннулированы в ноябре, т. е. еще в прошлом году.

   А сколько у него было в Красном Минаеве неудач более мелких!

   Его два раза обворовывали на квартире, несколько раз в булочной в очереди залезали в карман, в магазинах неодно­кратно сдачу подсовывали фальшивыми деньгами, однажды про­дали ботинки с бумажными подошвами, сплошь и рядом обве­шивали, ржаную муку отпускали за пшеничную, брусничный лист выдавали за цейлонский чай...

   И все-таки ничто его так не пришибло в Красном Минае­ве, как эта бесконечная история с академическим пайком!

   Напрашивался нелепейший вывод: не будь у него этой "Ох­ранной Грамоты" и этой надежды на академический паек, он был бы во сто крат и здоровее, и счастливее. И главное -- он работал бы, как работал до этого времени. А теперь его работа все лежит, а он все ходит и ходит.

   Но отказаться от своего права на получение академиче­ского пайка он чувствовал, что тоже уже не мог!

   Слишком горячо он поверил, что получит паек, слишком крепко он сжился с мыслью, что отныне он материально обеспе­чен. Мало этого. Теперь успех его работ вдруг стал в какую-то дикую зависимость от этого пайка: будет паек, и будет блестя­ще завершен его замечательный труд; не будет пайка, и рабо­та его выйдет далеко не такой, какой она могла бы быть.

   И ему вовсе не надо полного академического пайка! Для успешной работы ему хватило бы половины пайка...

   И мозг ученого первый раз в жизни серьезно занимали такие низменные предметы, такие чуждые ему слова, как мука, масло, сахар, чай, соль, спички, когда он шел по улице этим осен­ним днем и самым подробнейшим образом высчитывал, сколько какого продукта необходимо его организму, чтобы его работа увидела свет...

   Дайте ему сейчас пятипудовый куль муки, фунтов 10 мас­ла, фунтов 5 сахару, фунт чаю, соли, и человечество в самый короткий срок получит его удивительный труд. А разве тот же Федосеев, при желании, не мог бы всего этого ему дать? А между тем он в своей биографии обессмертил бы имя этого человека, сделав его как бы соучастником своего последнего большого труда. Бессмертие за куль муки! За пять пудов хлеба!

  -- А-а! -- раздалось вдруг с середины дороги властное, самоуверенное и вместе приятельское восклицание. -- Наш профессор! И в какую погоду! О, это, товарищи, подозрительно! Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых, ха-ха-ха!

  -- Хо-хо-хо! -- хором подхватили там же, на середине мостовой, несколько здоровых молодых мужских голосов.

   Профессор обернулся и увидел знакомую ему однокон­ную линейку, принадлежавшую заготовительной конторе. На линейке сидели все сотрудники склада No 1: Федосеев, его помощники, весовщики, писарь, складской рабочий. Красные, возбужденные, с широко раскрытыми хохочущими ртами, с пьяно блуждающими глазами, они махали профессору поднятыми ру­ками и настойчиво звали его к себе. Заморенная, исхлестанная лошаденка, вся в мыле, стоя посреди мостовой, раскорячила врозь все четыре ноги и жалобно озиралась одним глазом назад, на своих безжалостных ездоков.

   Профессор отрицательно помотал компании головой и продолжал свой путь.

   Федосеев моментально спрыгнул с линейки и, балансируя широко расставленными руками, в кожаной куртке, в высоких сапогах, побежал наискось через дорогу на тротуар, вдогонку за профессором. Линейка продолжала стоять.

   -- Профессор! -- запыхавшись, пробормотал Федосеев, догнав Серебрякова и крепко вцепившись в его руку повыше локтя. -- Поедем с нами! Такому человеку мы всегда рады! Мы сознаем!

   Голова его непослушно моталась на шее, как слишком тяжелый колос на тонком стебле. Профессор остановился.

  -- Куда это? -- недовольно спросил он.

  -- Ко мне! Мы сегодня празднуем день моего рождения! Смотри, как мои люди тебе рады! Мы тебя любим! Тебя все любят!

  -- Нет, я не поеду, -- спокойно, но решительно сказал профессор и сделал попытку высвободить руку из железных клещей Федосеева.

   Тот, как только почувствовал это, еще сильнее зажал руку профессора в своей руке.

   -- Как! Ты мне отказываешь! Мне!

   В глазах Федосеева вспыхнула злоба, и на момент он как бы ослеп и зашатался от слишком бурного чувства...

  -- Иван Никитичу! -- слащаво, нараспев приветствовали его проходившие мимо люди, делали угодливые лица и снимали шляпы, в особенности местные частные торговцы. -- Иван Ни­китичу наше почтеньице-с!

  -- Смотри! -- указывал профессору, весь дрожа, Федосе­ев. -- Смотри! Видишь, как все в Красном Минаеве мне кланя­ются! Вот это, знаешь, кто пошел? А это, знаешь, кто пошел! Я всем тут даю жить! Разве без меня они так жили? А ты ломаешься, не хочешь ехать ко мне на пирог! Не поедешь? Ну тогда смотри! Если не поедешь, тогда смотри! Тогда помни!