— А вот надоначать с того, как Лёнюшка ко мне попал. Когда при Хрущеве-то разогналиГлинскую Пустынь да Киевскую Лавру, много было тогда бездомных монахов...
Отложив всторону Сашину тетрадь, Ирина вдруг подумала, отчасти вдохновляемая идеейнекоего соперничества с сыном, что все это может быть очень интересным этнографическимматериалом, которого еще не касалось ни перо писателя, ни рука исследователя, ичто ее занесло в некий мифологический заповедник. Она вспомнила, как ее муж прикаждом экстравагантном рассказе всегда вынимал блокнот и что-то, как он выражался,«чирикал» в нем. Ирина знала, что такие блокноты называются «творческойкладовой писателя», и она решила, чтобы не терять времени даром, использоватьсвое пребывание здесь еще и в целях служения отечественной словесности. Онапредставляла, как это можно будет потом, записав несколько — ну, скажем,десяток — народных историй, изящно их подправив и отредактировав, выпустить,может быть, даже небольшой книжкой. Она достала тоненький фломастер иеженедельник, который использовала в качестве телефонного справочника, и вывелааккуратно: «Из рассказов монашествующей сказительницы». Она не зналастенографии и потому записывала пунктирно, так сказать, тезисно, дабы привозвращении в Москву восстановить услышанное в колорите всех деталей.
— Жила я вобщежитии при порошковой фабрике — вон руки мои до сих пор помнят. Жила я сосвоей сестрой девицей Варварой. Она совсем больная была да безногая, а такаятихая, ясная. Комната у нас была что твоя, Тихоновна, кухонька — чуть может,поболее. А я так-то — работала, а уж как руки кровью начинали сочиться из-подчешуек-то заскорузлых — и не брезговала на паперть сходить...
— Вот это,видишь — дама-то с ним: с одной стороны пиковая, с другой стороны бубновая,молодая, а ты выходишь у нас червовой, так ты в ногах у него, — говорила Ирине,«выбросив» на Ричарда и колдуя над раскладом, мама Вика. — Доруг ему многовыпадает, но к тебе — вот видишь: десятка-то твоя с краю — какая-то уж больносомнительная. А в голове у него, видишь, денежный интересе какой-то крупный,казенный дом, хлопоты, но все не твои-то хлопоты, а этой — молоденькой, чтооколо него пристроилась. А вот тут, погляди, — мать снова перетасовала карты ивновь раскинула их, — тут он с ней, с этой-то бубновой, прямо все вместесодержит: и дом, и дороги, и хлопоты, и денежный интерес. Как бы там дело досвадьбы не дошло! А ты — опять у него в ногах оказалась, потоптал он тебя!
— Там-то напаперти, и Лёнюшка ко мне подошел. Смотрю — глаза у него ввалились, самгорбится, припадает на одну ногу, тощий такой — сил нет глядеть. «Матушка, —говорит, — не найдется ли у тебя пристанища голодному монахе-горемыке? Я —инвалид детства, у меня идиотизм, шифрания. Погибаю, — говорит, — зима-тобольно лютая, может, пригреешь меня, всеми презираемого да гонимого?»...
— Женщины,берегите фигуру, как говорят французы, а лицо всегда можно сделать! — говорила,впуская Ирину в дом и поправляя перед зеркалом в прихожей поясок вокруг своихплоских бедер, Аида — косоглазая загадочная медиумистка, обслуживающаямосковский бомонд. — Теперь — максимум напряжения, внимания и почтительности —это очень влиятельный, очень высокий дух.
Она усадилаИрину за круглый столик, накрытый большим листом бумаги с написанными на немкрупными буквами.
— Руки мыдержим вот так, — она расположила Иринины пальцы по краю перевернутого блюдца.— О, высокий и влиятельный дух! — начала она шипящим и торжественным голосом. —Мы хотим задать тебе несколько вопросов и рассчитываем получить ответ.
Блюдце неожиданнопоехало туда-сюда, и медиумистка глубокомысленно прочитала: «Валяйте».
— Теперьспрашивай! — она кивнула Ирине.
— Дух, —спросила Ирина, чуть-чуть заикаясь, — где он сейчас?
Блюдценеистово заметалось по столу, и Аида изрекла:
—«Килиманджаро». Это может быть не буквальный ответ, а символический, — пояснилаона. — Это может означать, что он сейчас на пике своей славы.
— А с кем он?— спросила Ирина, мучительно следя за пассами, которые стало проделыватьблюдце.
— «С утреннейлуной», — уважительно прочитала спиритка. — Это понятно.
— Как? Что? —заволновалась Ирина.
— Ну этозначит, что у него с этой пассией все кончается, — снисходительно объяснила та.— Луна с наступлением дня гаснет.
— А он менялюбит? — спросила Ирина, переходя на шепот.
Блюдцепоехало лениво и как бы нехотя, и сама Ирина, собирая отмеченные им буквы, небез трепета прочитала: «Тебя любит Бог».
—Оригинально! — зааплодировала Аида.
— СталЛёнюшка у нас жить, такие задушевные разговоры ведет, бывало, с сестрой-томоей, Варварой. Грамоте обещался ее выучить. А Варвара лишь так кротко емуулыбается — мол, что ты, Лёнюшка, какая ж мне грамота, уж дай Бог до смерти впростоте дожить да беззлобии. Ну, оставляла я их, а сама то на фабрику, то напаперть. А Лёнюшка да сестрица моя Варвара-блаженная совсем расхворались — донужника дойти не могут. А я как приду с работы — сразу за стирку: простынистираю да в комнате их так и развешиваю. Во дворе ж не могу вывесить Лёнюшкиныподштанники. А как соседи донесут — на какого такого мужика стираешь, когопрячешь?..
— Да-да, явсегда знала, что Бог меня любит! — шептала Ирина вслух, выскочив от Аиды ибыстро идя по темной кривой улице.
Ветер дул ейв лицо, развевая наподобие шлейфа ее длинный шарф и распахнутые полы невесомойшубы. Вдруг ей мучительно захотелось есть, и она, повинуясь не столько зовужелудка, сколько высшей логике судьбы, низведшей ее на эту глухую и темнуюступень бытия и при этом мистически заверявшей в божественной любви, зашла вполуподвальную забегаловку. Печальным и полувоздушным шагом подошла она кдушной раздаточной, скорбным и всепрощающим голосом попросила горячих щей истакан компота и, примостившись за колченогим столиком, стала покорно хлебатьиз кисловатой чаши своего дымящегося страдания.
— Да тыкороче, короче, Пелагея, ишь — все о себе да о себе, — недовольно забормоталЛёнюшка.
— Сейчас,сейчас, все по порядку. Наконец, чувствую, не могу больше, не выдержу жизнитакой. Матерь Божия, говорю, — не взыщи — как зима кончится, так я Лёнюшку ивыгоню, скажу ему: иди, свет-Лёнюшка, на все четыре стороны, мир не без добрыхлюдей, свет на мне не сошелся клином — может, кто и приютит тебя,злострадального. Только вижу я в ту ночь — сама Царица Небесная является ко мнеи несет два светлых венца. Это, говорит, Лёнюшке твоему, ненаглядному моемутерпеливцу, а этот — твой будет, если от него не откажешься. Потерпи его, это яего к тебе привела, смотри за ним, да ухаживай хорошенько, да во всем егослушайся, ибо как ты за тело его несуразное ответственна, так и он за душу твоюответ даст на Страшном Судилище. Я же вас, чада мои незлобивые, не оставлюсвоею помощью.
— Пелагея! —задергал носом Лёнюшка. — Что это так гарью пахнет, аж глаза щиплет!
Ириназахлопнула блокнот, где она записала беспристрастным, артистически небрежнымпочерком: «Работница химического предприятия, проживающая в общежитии с увечнойсестрой, скрывает беглого монаха-олигофрена, находящегося под мистическимпокровительством Мадонны. Когда работница замышляет отказать ему от дома, нанее находит наитие в виде небесной царицы, которая дает ей повеление оставитьего у себя. В награду сулит свою золотую корону».
Действительно, в избе уже давно попахивало горелым, и Ирина ерзала на месте, струдом дослушивая историю до конца.
— Картошечкаподгорела! — заморгала Пелагея виновато. — Прости Лёнюшка! — Она готова быласама положить поклончик.
— Не беда! —бодро сказала Ирина.
Она быстродостала из сумки небольшой пульверизатор и, сняв колпачок, стала щедро прыскатьв воздух.
— Что это ты?— испугался Лёнюшка.
— Это — изстарых запасов. Запах альпийских лугов! — радостно прокричала она, направляядушистые струи дезодоранта во все стороны. — Альпийские луга, альпийские луга —в пору цветения, в пору дождей, перед самым закатом!
III.
Лёнюшка оченьопасался за свое монашеское имя и потому на людях вел себя чрезвычайно сурово инеобщительно.
В прошломгоду ему перевалило за пятьдесят, а на его мягком нежном лице так и не вырослони малого волоса, ни короткой щетинки. Раньше, когда он поступал в тот или иноймонастырь, на него по этой причине поглядывали с недоверием и опаской. Тем неменее он свято хранил в сердце изречение святых отцов: «Когда дьявол сам ничегоне может поделать с монахом, он посылает к нему женщину». Именно поэтому он,хотя это и случалось с ним редко, неожиданно замыкался, и только таинственный,настороженный блеск в его глазах свидетельствовал о том, что это не просто«перепад настроения», а соблюдение монашеской тактики.
Вот и теперь— он намеренно отстал от Ирины и вошел в церковь уже тогда, когда она тыкалафитильком свечи в огонек лампады.
...Наконец,свеча зажглась, и она, увидев свое отраженье в стекле, покрывающем икону,поправила шапочку, сдвигая ее чуть набекрень. Один раз, когда они были с мужемв Риме и зашли, прогуливаясь, в огромный собор, она вот также ставила свечуперед большим распятьем. Там было все как-то возвышеннее и строже: игралпрекрасный орган, респектабельная публика сидела за узенькими партами, сквозьцветные витражи пробивалось солнце, и все располагало к созерцанию.
— Вот,«Заступница усердная», Матерь Божия, — вдруг подергала Ирину за рукав Пелагея,показывая на большую икону, — она сегодня именинница, Казанская-то, ей ипоставь. Она поможет.
О чем онатогда просила? О чем думала? Весь мир принадлежал ей, и она чувствовалаклавиатуру жизни, как хороший пианист. «Я могла бы управлять этим миром, лишьнажимая на нужные кнопки! — любила повторять она. — Но мне это неинтересно. Ялюблю экспромт, крутой вираж, неожиданность». О, тогда она была совсем молода,беспечна, прекрасна — прохожие на улицах оборачивались. О чем, собственно, онамогла тогда просить? Что ей было нужно? Ах, ничего-то, ничего-то ей не былонужно: она ставила ту свечу только так, чтобы ярко горела, бескорыстно — совсеминаче, чем эти нуждающиеся, замороченные люди. И потому, конечно, ее свеча былаугоднее Богу и горела выше и светлее других.
Онаогляделась: церковь была узкая и длинная, с высоты, прямо из-под купола смотрелбольшой грозный образ Спасителя. Одна рука его была поднята вверх свеличественным двуперстием. В другой — Он держал раскрытую книгу, в которойбыло написано: «Заповедь новую даю вам — да любите друг друга». Народа быломного — настолько, что нельзя было пройти между богомольцами, не задев кого-то рукавомили полами широкого плаща: все какие-то бабы, бабки, дядьки, старики —коричнево-серо-черные. Всякий раз, когда старушечий хор затягивал «Господипомилуй!» или «Подай Господи!», они крестились и кланялись.
Особеннопотряс ее один еще не старый, но седой растрепанный человек, довольноинтеллигентного вида, похожий более на опустившегося художника, чем настрастотерпца: он кланялся и крестился с таким неистовым рвением и в такомтемпе, что она, следя за ним взглядом, вдруг почувствовала усталость, словносамим своим наблюдением участвовала в его поклонах и тратила на них энергию. Онс такой силой ударял себя тремя перстами в лоб, в грудь, а потом — то в правое,то в левое плечо, что материя на его ватнике истончилась, изменила цвет, а налевом плече и вовсе прорвалась. Ирина решила, что это, должно быть , особый родсамобичевания, и посмотрела на него даже с некоторым уважением, ибо любила все,превышающее норму.
«Странновсе-таки, — подумалось ей, — почему они все чего-то просят, просят, кланяются,бьют челом, клянчат — подай, да подай? Как это корыстно, эгоистично,унизительно, наконец! Все-таки есть в этом что-то низменное, холопье». О, онаникогда бы не могла оскорбить Бога своими просьбами, она никогда бы не унизилаЕго своим утилитарным отношением! В самом деле, — усмехнулась она, — Он же незавхоз! С Ним-то, по крайней мере, можно было бы не торговаться: вот я тебесейчас поклонюсь, а ты мне сделаешь то-то и то-то! Надо же и самим доказатьБогу нечто, пополнить Его полифонию собственным голосом, приложить какие-тоусилия ума, души и воображения, вступить с Ним в полемику, наконец!»
«Женщины, чтонужно для того, чтобы удержать мужчину?» — спросил у француженок парижскийжурнал. — «Надо получше кормить это животное», — ответила некая читательница,не лишенная умственной пикантности, — Аида по-кошачьи заглянула Ирине в глаза.— Это же элементарные существа! Куда им до нашей витальности! Если этот мужиктак уж тебе понадобился — надо пронзить в астрале его «тонкое» тело — и все, онтвой! Навеки! Тает, как свеча! Предан, как японский пинчер!
—Приворожить, что ли? — заволновалась Ирина.
— Мне большенравится — духовно обезоружить. Есть масса способов — например, поставить вцеркви за него свечку «за упокой». Очень помогает. Хотя он, кажется, у тебякакой-то басурманин? Тоже, наверное, подействует, — Аида махнула рукой. — Аможно еще для верности вылепить его фигурку из воска, которая будетсимволизировать его астральное «я», и пронзить раскаленной иглой с заговореннымострием. Это как-то художественнее. Можно, наконец, накормить его отборнымужином, приготовленным на особый манер, хотя, ты говоришь — он далеко...
Иринараскрыла тетрадь Александра и принялась ее рассеянно перелистывать. Вообще она считаласебя человеком весьма щепетильным и гнушалась в людях любого проявлениянечистоплотности. Но сейчас она решила отбросить в сторону все эти, как онавыразилась, «церемонии» и ознакомиться с Сашиными записями, руководствуясьотнюдь не низменным и своекорыстным любопытством, но соображениями самоговысокого порядка.
Ей и раньшедоводилось совершать подобного рода ревизии, заглядывая в Сашины блокноты,испещренные трехзначными цифрами, восклицательными знаками и подчеркнутымижирной линией заголовками: «Долги», «Расходы», «Доходы». В последней графеколготился и тусовался разнокалиберный инфинитив, то так, то этак расставляяпечатные буквы: «Продать часы!», «Продать магнитофон!», «Продать диски!». Какона понимала из всех этих столбцов, сложений и вычитаний, Сашин дебет никак несходился с его кредитом. Но эта его подпольная, отдельная от нее бухгалтерияхотя и вызывала в ней чувство брезгливости, но и странным образом тешила еетщеславие, стоило ей лишь отыскать для этого свое «мо»: это какая-томатематически выраженная тоска флибустьера.
Эта жететрадь имела совсем иной голос — там шли какие-то бесконечные жалобы накого-то, на что-то: на саму жизнь, на самое себя, — жирное подчеркнутое нытье,крошечный бисерный скулеж. Ирина читала бегло, перескакивая через две строки:
Не могу! Немогу здесь больше! Завтра же пойду к старцу и попрошу его унять старостиху.Скажу — со света меня сживает, поедом ест, совсем загоняла! Я уж и помолитьсяне могу из-за нее: только я в церковь, а уж она — тут как тут — иди, дворподметай, иди, там трубы привезли, иди, там сарай надо красить. Не могу больше!Я не к ней приехал и не обязан служить ей мальчиком на побегушках! Или пустьотец Иероним скажет, чтоб она ко мне не лезла, или попрошу у него благословениена отъезд и уеду!
Иринаудовлетворенно улыбнулась.
Старец сказалмне сегодня — тот, кто берется служить Господу, встречает на своем пути самогодьявола. А я ответил, — я готов сражаться с дьяволом, бороться с бесами,поститься до полусмерти, молиться по пятнадцать часов в день, но терпетьизмывательства какой-то грубой базарной бабы я не намерен! Он мне возразил —надо терпеть те искушения, которые посылает Господь, а не надмевать себямыслью, что, если б они были бы какие-то иные, мы бы преодолели их с большимсмирением.