«Бесспорно! —подумала Ирина. — Я ведь предупреждала, предупреждала! Если ты уж так хочешьочутиться на самом дне общества, для того, чтобы упражняться в незлобии ибезропотности, — поезжай-ка лучше к своей милой бабушке в фешенебельныйсовминовский дом да поживи у нее недельку — она так тебя втопчет в самую грязь,обкормит такой словесной бурдой и так пообломает позвонки и ребра, что уже одноэто заменит тебе все вериги, бичевания, мученические венцы и вменится вправедность!»
— С твоейкрасотой еще бы мою жизнеспособность — гуляла бы сейчас по лондонским туманам изабот не знала, благодушно вздыхала мам Вика, запихивая колоду в коробку. —Такого человека проморгать! Надо было ковать железо, пока горячо: надо было начто-то решиться, когда этот твой иноземец звонил тебе чуть не каждый день, нежалея валюты, да когда наряды тебе возил чемоданами! Что ж теперь-то томновздыхать!.. Да и твое поведение у ложа умирающего Александра имело абсолютноиезуитский характер — казалось, что ты только и ждешь его смерти...
Ловя на себенасмешливые удовлетворенные взгляды матери, Ирина знала, что та чрезвычайнодовольна этим ее просчетом и даже готова прижать свою неудачливую дочь к своемумногоопытному материнскому сердцу, прощая ей все ее прошлые успехи, приемы,поездки, наряды, украшения, фейерверки, замки, поклонников и дажепрославленного богатого мужа.
— Ничего, —утешала она Ирину, опять вынимая карты и раскладывая пасьянс, — может, всеперетасуется, расклад поменяется... Но только — как ты позволяешь себе такпоступать с людьми? Взять хотя бы академика, который тебе все цветочки носит, —он правда и вялый какой-то и несвежий, но нельзя же как ты: «Ну, напейтесь,наконец, покуражьтесь, набейте кому-нибудь морду, но не будьте таким занудой!»Или этот скульптор — человек заслуженный, серьезный, а ты ему: «Не говоритеерунды! Жизнь, простите, не скульптурный ансамбль «Дружба», а душа — некаменная девушка с веслом!» Просто стыдно за тебя! Ты все-таки не забывайся,помни, кто ты и сколько тебе лет! Надо как-то помягче, погибче. Я ж учила тебяеще с детства: любого человека можно поставить себе на службу, надо тольконайти к нему ключик.
Почти накаждой странице чернело написанное большими буквами: «Сказать о. Иерониму!»,«Спросить у о. Иеронима!«. Ирина пыталась выловить себя в этом стекающем вконце каждой строчки вниз потоке слов, но ухватила лишь небольшую,заинтересовавшую ее запись:
-------------------------------
Я несколькораз слышал, как отец говорил: «Почему так трудно написать радость? И почему такбогата оттенками скорбь, отчаянье, тоска? Почему так монотонен рай иполифоничен ад? Может быть, человеческое творчество исходит не от Творца мира,а вопреки ему — из самых недр преисподней?» Это я к тому, что мне и в голову неприходит писать о чудесных, радостных минутах, но только в скорби я обращаюсь кэтой тетради, так что сделал ее юдолью плача.
Я спросил о.Иеронима. Он сказал — так трудно говорить о радости, потому что она естьотблеск Божественного Света, который выше всякого определения, неописуем. Онсказал — что может при одном взгляде на Него возгласить человек, кроме«Аллилуйя!». Но в этом созерцании и есть художество. «Как? — спросил я. — Акартины ада у Данте?» Он сказал — есть творчество душевное, страстное,питающееся пищей земной трагедии, а есть творчество высшее, духовное,новозаветное, творчество «умного делания», которое возводит человека при помощиблагодати Божией по лестнице Богопознания.
--------------------------------
Иринепоказались эти рассуждения слишком риторическими, но они вдруг напомнили ей,что, действительно, этот вопрос чрезвычайно занимал старого Александра.
Мой муж, —говорила она Одному Приятелю, — высказывал одну глубокомысленную идею о том,что Бог, сотворивший мир, создал человека в качестве зрителя, собеседника идаже соперника в деле творения. Бог вызывает его из небытия и ждет от негоответной реакции. И поэтому каждая личность — будь то художник, поэт, драматург— актом своего творчества как бы бросает вызов Всевышнему, свою неожиданнуюдерзкую реплику.
— Ну,вдовушка, пошла-поехала, — вдруг взорвался Один Приятель. — Да у тебя типичный«комплекс вдовы»: «Мой муж говорил то», «Мой муж говорил это». Хватит, надоело!Вся, как набор цитат. Если уж ты живешь со мной, то изволь...
— Вот как?Скажи нечто этому миру, чтобы мне хотелось и тебя цитировать!
— Что ты мнетычешь — «цитировать», «цитировать»! Да плевать я хотел на твое цитирование!Живешь в каком-то придуманном мире, который давно уже кончился. Нет у тебя ужезнаменитого мужа! Нет у тебя Англий и Франций! Нет у тебя дачи —«очаровательного старинного замка»! Ничего у тебя нет! Ты просто взбалмошнаясорокалетняя вдовица, и все, запомни это!
В церквивдруг погас свет, и Ирина подумала что служба уже кончилась и ей придетсяотдавать так и не дочитанную до конца тетрадь. Однако из алтаря показался монахс черненькими быстрыми глазками и курчавой всклокоченной бородой, тот, которогоона уже видела сегодня в церковном дворе. Он вышел на середину храма и, раскрывнебольшую книжечку, стал старательным и даже несколько форсированным голосомчитать что-то длинное и маловразумительное. Это позволило Ирине вновьуглубиться в чтение.
--------------------------------------
Мне оченьобидно, что я такой заурядный, неинтересный человек. Таврион говорит со мнойтогда, когда я сам его о чем-то спрашиваю, а о себе никогда ничего нерассказывает. Я сказал ему, что мечтал бы писать иконы, и он позволил мнетереть краски и левкасить доски. Я думал, что это он так, для начала, а потомпозволит и мне что-нибудь написать, хотя бы одежду, а он, кажется, об этом и непомышляет.
А Дионисийвообще меня презирает. То он с большим интересом слушал мои рассказы из прошлойжизни и даже смеялся, когда я изображал кое-кого в лицах. Я, например,развалился в кресле, закинув ногу на ногу и произнес значительно: «Религиознаяидея устала! Остается только идея национальная, племенная. Только она — в силусвоей элементарности — способна объединить русский народ. Но в России, где всеинстинкты так сильны и грубы, это может привести только к фашизму». Илинаоборот — вскочил стремительно, прижал руку к сердцу и сказал интонациямисветского человека: «Это был замечательный, просто святой человек, он умелпожить — ни в чем себе не отказывал, ел-пил в свое удовольствие, имел пять жен,обожал гостей и умер прекрасно — после сытного ужина и бутылки шампанского».Или:» Я хорошо понимаю Иуду — он оказался совершенно перед трагическим выбором:смерть одного человека или гибель нации. И он принес своего Учителя в жертвународу. А что ему еще оставалось делать? И потом — он смыл свое бесчестиесобственной кровью. Его самоубийство вполне оправдывает его поступок и искупаетвину». Дионисий качал головой, даже ухмылялся, а потом, когда я сказал: «Какбыло оставаться среди этих слуг сатаны?» — он вдруг спросил строго:
— Зачем тысюда приехал?
— Как зачем?— удивился я. — Служить Богу.
— И чем жеты, интересно, ему служишь?
Я оторопел,растерялся, а потом и отвечаю:
— Тем, чтоколю дрова, отапливаю храм, помогаю людям.
— И при этомсчитаешь, что, принося некоторую пользу, служишь Богу?
— Ну да, — ясовсем потерялся (ненавижу в себе это свойство — конфузиться в самыйответственный момент). Я считаю, что это доброе дело.
— А про себя,наверное, помышляешь: экий я подвижник — сбежал из теплого дома, от сытогостола, от греховных развлечений и мирских обольщений сюда, в этот полутемныйподвал, променял интеллектуалов на лютую старостиху и, вместо занятийхудожеством, пилю дрова и тру краски!
— А разве этоне так? — спросил я, чувствуя, как начинаю его ненавидеть.
— Так, —кивнул он. — И ты, наверное, считаешь уже, что у тебя теперь есть какие-топреимущества, какие-то особые заслуги перед Богом и гарантии, позволяющие тебегордиться своим поступком, считать себя выше этих людей, погрязших в страстях изаблуждениях, и даже осуждать их, так?
— Да вы незнаете, в каких грехах они все живут! Для них блуд и пьянство — это даже незло! Как же я могу не осуждать их? А это их тщеславие? А это самодовольство!
— А о себе тычто думаешь? Вот ты отстранился от них, погибающих в разврате, и теперьспасаешься своим высоким подвигом, так ведь?
— Так! —крикнул я ему назло.
— А Бог гдеже? Бога ты куда дел? — спросил он вдруг, совершенно спокойно и не раздражаясь,словно подчеркивая свое превосходство. — Бога, который помышляет о человеке идля которого каждая человеческая душа дороже целого мира? А вот Господьприведет их к покаянию, очистит и освятит, а ты все будешь лаяться состаростихой да думать, какой ты великий подвижник? А? что получается?
Я пришел вотчаянье и стоял перед ним как сопляк. А он сказал:
— Аполучается то, что все эти твои труды и страдания пропадут даром, да ещеобратятся тебе же во зло, ибо окажутся все той же гордыней и лицемерием.
---------------------------------
Ирина была ввосторге. «Нет, видимо, и здесь встречаются умные люди», — с удовольствиемподумала она и прочла дальше:
Пойду завтраисповедоваться в осуждении священнослужителя.
Внезапновспыхнул яркий свет, алтарные врата распахнулись, и Ирина увидела, как наамвоне появились юноши в голубых хитонах с длинными горящими свечами. Сойдя соступени, они встали симметрично лицом друг к другу по обе стороны от входа наамвон, по-видимому изображая неких стражников. Тот, который оказался к Ирине вполупрофиль, был Саша. Он ревностно вытягивал подбородок и при этом сильносутулился. У него выросло некое подобие бородки, и это делало весь егомальчишеский облик несуразным и жалким.
Из отверстыхалтарных врат торжественно и церемонно показалась процессия монахов в голубыхоблачениях. Прошествовав в центр храма, они, развернувшись, встали лицом калтарю то ли полукружием, то ли треугольником, со старцем во главе. По правуюруку от него Ирина увидела Калиостро — еще более загадочного и осанистого всвоем голубом наряде и спускающимся по нему с черной высокой шляпы недлиннымшлейфом. Напротив него очутился тот — русобородый со строгим внятным лицом,который сопровождал старца во время его послеобеденной прогулки. Рядом с ним,вытянувшись по струнке, стоял черноглазенький с всклокоченной бородой. Изалтаря важно и неприступно выглядывал Лёнюшка.
— Кто такойТаврион? — спросила Ирина, отыскав Пелагею и пробравшись к ней сквозь застывшиечерно-бурые фигуры.
— А вот он! —старуха кивнула на русобородого. — Иконописец, — добавила она уважительно.
— А Дионисий?
— А вот этот— грозный такой, — она показала на Калиостро. — Ученый! Богослов. А уж строгий!Тут одна к нему подошла на исповеди, говорит, мол, во всем, батюшка, грешна, вовсех грехах, какие только ни есть! А он ей: «Что — машину угоняла, банкграбила, в покушении на члена правительства участвовала?»
— Тише вы! —зашикали на них. — Нашли время разговаривать!
— А фамилия унего — такая звучная, такая благородная, наиблагороднейшая прямо, — все-такипрошептала Пелагея.
Старец вдруготделился от остальных монахов и, сопровождаемый юношами со свечами, медленно ичинно взошел на амвон. Предприняв несколько ритуальных переходов вправо ивлево, он спустился вниз и, шествуя через всю церковь, совершал, как заключилаИрина, какое-то чрезвычайно изящное магическое действо, обмахивая богомольцевдымящимися и дивно позвякивающим в такт каждому движению его руки кадилом. Приего приближении все, как по мановению, почтительно наклоняли головы, и этасцена показалась Ирине возвышенной и грациозной. Как только процессияпоравнялась с Ириной, обдавая ее дивно пахнущим дымом, она тоже чуть-чутьпоклонилась, словно выказывая, что и она согласна участвовать в этом прелестномобряде, и в то же время пользуясь случаем не встречаться до поры глазами сАлександром. Но она не рассчитала, выпрямившись слишком рано, и поневоле посмотрелана него в упор.
— Да если тыменя не отпустишь, — орал Саша, — я все равно убегу! Старец сказал, чтобы безтвоего разрешения я не приезжал, ну что ж — я тогда просто убегу к тем хипарям,с которыми мы случайно и попали в его Пустыньку. Накурюсь марихуаны, наколюсьдо одури, напьюсь в лоскуты! Буду ночевать по вокзалам и пустырям, а здесь неостанусь! «Тонкие образованные люди! Дивные концерты! Фантастические пикники!»А все только и знают, что тайно ненавидят друг друга, завидуют, сплетничают итщеславятся кто во что горазд. Прожженные лицемеры! Что ты думаешь — я не вижу,как они, делая сочувственные лица и набивая брюхо твоими угощениями, радуются ипотешаются твоему падению, твоему бесчестию, с интересом наблюдая, что ты ещетам выкинешь — какой фортель?
Ирина сухохохотнула:
— Ты бредишь,Александр, ты просто бредишь! Какому падению? Какому бесчестию? Что ты имеешь ввиду?
— Да ведьраньше ты была среди них как белая ворона — храбрая, откровенная, свободная. Тывсегда защищала слабого, ты могла сказать в лицо стукачу, которому все вежливоулыбались, что он стукач, и чиновному хаму, пред которым все расшаркивались итайно и явно, что он — свинья! Мама, ты была прекрасна, репутация твоя былабезупречна, ко всему прочему — ты оставалась первой красавицей, и богачкой, ищеголихой, но они чувствовали, что ты и это можешь отбросить во имя каких-товысших соображений! А теперь? Теперь ты стала, как они, и потому они все такпразднуют, так ликуют, ибо сладко, мама, грешнику — падение праведного. А этоготвоего подонка, — он вдруг взглянул на нее исподлобья, — который отсюда невылезает, — я просто спущу с лестницы.
Оназавернулась в шаль, потом выбросила вперед руку с указательным пальцем икрикнула звонко и сдержанно:
— Вон, вон изэтого дома!
— Так какаяфамилия? — спросила Ирина, как только старец вернулся на прежнее место. — Язнаю многих отпрысков аристократических фамилий — и в Лондоне, и в Париже,возможно, среди них отыщутся родственники вашего Дионисия.
— Да вот неприпомню, — добросовестно наморщила лоб Пелагея, — помню только, что онаблагородная.
— Волконский?Оболенский? Трубецкой? — спрашивала Ирина, чрезвычайно заинтересованная.
— Нет! Ещеблагозвучнее.
— Нарышкин?Юсупов? Гагарин? — перечисляла Ирина не без удовольствия.
— Куды! —махнула рукой старуха. — Бери еще выше!
— НеужелиРоманов? — прошептала Ирина, все более изумляясь.
Пелагеяпосмотрела на нее с досадою.
В алтарномпроеме вдруг выросла фигура Тавриона. Он поднял торжественно над головойбольшую золотую книгу и, выступив вперед, возгласил:
— Всякоедыхание да хвалит Господа!
— Да хвалитГоспода! — подхватил старушечий хор.
Это Иринепонравилось, она наконец-то поняла какой-то смысл, и он показался ей оченьемким и поэтичным. Однако она подумала, что если останется наблюдать за этимэффектным зрелищем, то никак не успеет дочитать тетрадь, каждая буква которой иволновала и уязвляла ее.
------------------------------
Хоть я илюблю отца Тавриона, а все равно на него обижаюсь, что он не дает мне иконыписать!
Какоеискушение! Обозвал старостиху жабой! Говорю — я не намерен строить вам дом, накоторый вы пускаете церковные денежки. А правда — откуда у нее деньги на такиехоромы, которые она для себя возводит, если не из церковной кассы? И ведь какаяхитрая — строит не на виду, а в соседнем поселке, и в то же время достаточноблизко, чтобы можно было каждый день ездить туда-обратно.
Не могу! Немогу больше! Завтра же пожалуюсь батюшке на старостиху! И потом — этибесноватые, которых мне подселили в подвал, всю ночь орут: ни спать, нимолиться!
А ведьстаростиха все специально подстроила — спрятала угольки, чтобы я не мог разжечькадило и чтоб о. Иероним от меня отвернулся. А вышло все равно не так, как онахотела — он же меня и утешал и даже назвал «деточкой».