----------------------------
Я спросил Дионисия— правда ли, отец Таврион гениальный художник? Тот промолчал, а потом пришел кТавриону в мастерскую и, разглядывая, как он пишет иконы, сказал: я вот слышалодну притчу, позволь отец Таврион, я и тебя с ней познакомлю. Жил некий монах —весьма строгой жизни, искусный, трудолюбивый. Целыми днями он молился, молчалда вырезал деревянные кресты с распятиями, раздавая бесплатно их по церквям ида по прихожанам. А как стал умирать — видит в тонком сне — огромная выгребнаяяма, а там все его поделки валяются. Является ему Матерь Божия и говорит: «Ненужны оказались Сыну моему твои изделия. А нужно было Ему от тебя толькопокаяние, чтобы познал ты все ничтожество дел своих пред делами Господними даперед крестной Его любовью!» Таврион ничего ему не ответил, а я защитил отцаТавриона — вы, говорю, отец Дионисий, лучше о своем покаянии подумайте. Потомучто он от ревности нападает так на Тавриона — ему кажется, что старец тогобольше любит — вон и келью ему дал в своем домике, а Дионисия отдельно поселил,да и служит все время с ним вместе, а Дионисия все чаще на исповедь ставит.
А Таврион,когда я ему все это сказал, по смирению своему, махнул рукой и стал меняразуверять, что все это — только мирские наблюдения и что все это совсем не так— просто о. Дионисий здесь временно, и хоть он и взял разрешение у архиереяздесь служить, а все равно — он тут только на отдыхе, а о. Таврион — младшийсвященник при настоятеле.
------------------------------
Однажды яспросил папу, что есть пошлость. Он сказал — пошлость начинается с одной и тойже фразы, повторенной с одним и тем же выражением. Это я к тому, что бесноватыеповторяют свои заунывные крики по несколько раз. Я спросил Дионисия — можетбыть, пошлость — это начало беснования? Он сказал — пошлость не в повторении,ангелы тоже славословят Господа троекратным «свят, свят, свят!» А в чем? —спросил я. Он сказал: пошлость в обессмысливании, в расхождении реальности исмысла, в отпадении от Бога. А потом добавил: геенна — вот апофеоз бессмыслицы,пошлость пар экселанс.
— А почему тывсе-таки вышла за него замуж? — спросил Один Приятель, ядовито прищурившись. —Ведь он был на тридцать лет тебя старше. Старик!
— Заурядныйчеловек всегда видит в незаурядном непревзойденного соперника, даже если тотмертв. Ты не способен расслышать музыку наших отношений. А знаешь, как мыпознакомились? В очереди за огурцами. Представь — была ранняя весна, и мы сподругой стояли в очереди, чтобы купить на свою нищенскую стипендию всего два каких-нибудьтам огурчика. А он стоял перед нами и накупил сразу кучу всего — и огурцов, ипомидоров, и оливок, и всякой зелени, и ананасовых компотов — и предложил насдовезти с нашим «неподъемным» грузом на своей машине. Мы нырнули в нее,пересмеиваясь и радуясь неожиданному приключению, а он повез нас на свою дачу,пугая сказками о Синей Бороде. «Теперь вы мои пленницы, а пленниц надо кормить,— говорил он, распахивая одну за другой стеклянные двери необъятных комнат. —буду кормить вас французским сыром и мясом, усеянным шампиньонами, а поить будусамым ледяным, сулящим ангину шампанским, с ананасовыми дольками. Другойбаланды у меня не припасено». А сам, между прочим, все время повторял, чтодача-де не его, а он только шофер хозяина... Ха-ха-ха! — она вдруг покраснела,чувствуя на себе скучающий взгляд Одного Приятеля, пытающегося зевнуть.
— Ну и что? —сказал он, прикрывая рот рукой. — Ну и что!
Иринаогляделась: священники, кроме Тавриона вернулись в алтарь, Саша стоял на амвонеза высокой узенькой кафедрой и читал по большой книге молитвы, стараясьпридерживаться общепринятых здесь специфических заклинательных интонаций. Емуаккомпанировал другой — черноглазенький и всклокоченный, уже без голубогонаряда, в одном черном подряснике.
ОколоТавриона, оставшегося на прежнем месте, стоял теперь женоподобный Лёнюшка снеподкупным выражением лица, с полотенцем, перекинутым через руку, и с высокимзолотым стаканчиком. Народ вытянулся в широкошумную очередь, чтобы получить отрусобородого таинственное начертание на лбу.
----------------------------
Отец Иеронимтакой добрый! Он весь — сама любовь. Дионисий говорит: отец Иероним принимаеткаждого человека, как ангела, и видит в каждом — образ Божий. А я вижу — духовноеповреждение. Я спросил о. Тавриона. Он сказал: это два способа видения одного итого же. Я спросил: как так? Он сказал: чтобы видеть истинное — надо отсечьискаженное; чтобы увидеть поврежденное — надо знать истинное. А потом добавил:но первое — благодатней.
------------------------
Исповедовалстарцу помыслы об о. Дионисии и даже не знал, что это будет так стыдно. Он таксокрушался, так сокрушался обо мне: вот видишь, что получается — ты осуждалсвоих знакомых за их гордыню и самолюбие, а сам поступил еще хуже, чем они, —поставил себя на место Бога, присвоив Его право судить о них! Когда мы осуждаемчеловека, мы тем самым превозносим себя до небес. И за это Господь попускаетнам самим впасть в подобное прегрешение, чтобы мы опомнились, познавсобственное свое ничтожество, и помирились с братом своим, сокрушаясь о нашемобщем грехе.
А как же, —спросил я, — если человек творит зло, мы что же, ничего не можем сказать обэтом? А он сказал: мы должны осуждать это зло, этот грех и даже ненавидеть его,но не самого человека.
Я спросилТавриона: как так? Он ответил: осуждая человека, мы выноси приговор ему самому,со всей той тайной жизнью души, о которой печется Господь и которая от нассокрыта. Это то же самое, как если бы мы, видя только кусочек уха вздумали бысудить обо всем лице и заключили бы, что оно безобразно. Поступок еще не естьпрямое свидетельство тех или иных душевных качеств. Можно швырять деньги наветер — и при этом быть сребролюбивым; можно совсем мало есть — и при этомчревоугодничать; можно унижать себя самого безмерно — и при этом костенеть всамолюбии.
— Тетенька,вы такая красивая, добрая, — подайте бедному сироте на дорогу.
Ирина поднялаглаза и увидела перед собой мальчика лет пятнадцати с типичным лицом дауна:характерные редкие зубы, высокие десны выглядывали из полуоткрытого рта.
— У менямамка умерла! Папки нет! Бабка одна меня сманила сюда да тут бросила.
Ирина вложилаему в руку бумажку, с которой он тут же отошел, в изумлении вертя ее в руках иразглядывая:
— Какаякрасивая! Новенькая. И пахнет хорошо, — он поцеловал купюру и засмеялся отсчастья.
-------------------------------------
Отец Дионисийспросил: ну что, не дает тебе Таврион иконы писать? Не дает, — сказал я. Иправильно, — сказал он, — а то ты еще будешь считать, что делаешь для Богавеликое дело. Я спросил его: отец Дионисий, почему вы такой недобрый? Вы женикого не любите, а Бог — есть любовь. А он ответил: это только светскиерассуждения — добрый-недобрый, плохой-хороший. А у христиан другие цели. Он неставит перед собой задачу сделаться тем, что принято называть в миру хорошимчеловеком. Я: как так? Разве ему позволительно оставаться плохим? Он поморщилсяи неохотно ответил: Господь наш сказал — «Возьмите иго Мое на себя и научитесяот Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем». Он не сказал — ибо Я —высоконравственный, морально устойчивый, добродетельный, добросовестный ипринципиальный, прост в быту, обходителен на работе, предупредителен сдрузьями, верен и честен, то есть не подхалим, не взяточник, не карьерист, нестукач, не шулер, и вообще Я этакий «добрый малый», этакий ходячийморально-нравстенный кодекс, как представляют некоторые интеллигенты. Я растерялсяи спросил: какой же Он? А он ответил: Живой. Я спросил: а как же? Он ответил:схема остается лишь мертвой схемой, идолом, не имеющим ничего общего с истиннымБогом. И потому наши рационалисты, вольнодумцы и моралисты, поклоняющиеся этомубезличному, безымянному, безответному и бездушному суррогату, превращаются всамых завзятых идолопоклонников.
Я спросилотца Тавриона: какая же цель у христианина? Он сказал: уподобиться Христу. Яспросил: а в чем? Он сказал: в послушании воле Божией. Прочитайте в Евангелии:«...отвергнись себя, возьми свой крест и иди за Мной». Я спросил: а как узнать,за Ним ли идешь? Он сказал: принимайте со смирением все, не зависящее от вас,как из руки Господней, не ропщите, храните заповеди Его, и Он Сам откроет вам вашпуть.
Я спросилотца Иеронима о том же, а он посмотрел на меня внимательно и сказал только однуфразу: Бог и душа — вот и весь монах, а место их встречи — мир.
----------------------------
Последниймесяц я старался много молиться, и дошло до того, что, подсчитав, я выяснил,что без труда делаю по 500 земных поклонов в день. Пошел к старцу проситьблагословение на пятисотицу. А он посмотрел на меня как-то особенно внимательнои говорит: надо начинать с малого. А если мы в малом верны, тогда и большоеполучить сподобимся. Делай по три поклончика с сокрушением, и довлеет.
Я пришелприунывший и растерянный — опять мне не доверяют! Вечером встал на молитву,вычитал правило и начал поклоны класть. Чувствую — ноги, будто свинцом налились— тяжелые, еле сгибаются. Спину ломит, плечи болят, мышцы ноют. Тяжело. Чтотакое? — думаю. — Еще вчера по 500 поклонов отбивал с легкостью, а сегодня итри — с трудом.
СпросилДионисия. Он сказал: те 500 поклонов ты делал по гордыне да по своеволию, какэтакий супермен, и потому тебе легко было. А эти три — по послушанию, какпростой чернец, поэтому тебе и трудно.
Я спросилТавриона. Он сказал: то же самое и во время поста. Если человек голодает посвоей воле — только плоть противится ему, только естество. А если он к тому женачинает этим гордиться — лукавый еще ему и поможет: человек практически совсемможет отказаться от еды. Когда же он постится во имя Господа — уже сам дьяволвосстает на него. Потому что, как писал апостол Павел, «борьба наша не с плотьюи кровью, а с духами злобы поднебесными».
Отец Дионисийназывает меня теперь «монашествующий ковбой», а я его — «ковбойствующий монах».
--------------------------
Почему,почему уже целую неделю старец не допускает меня к себе? Может быть, он нехочет меня видеть? Тогда мне здесь нечего делать, и я уеду, уеду! Что я такогосделал? В прошлый раз я исповедовал ему только помыслы против о. Тавриона, чтоон не дает писать мне иконы и, только я заканчиваю работу, сразу прощается сомной. А о. Дионисий остается у него пить чай. Почему он относится ко мне как кнаемнику, от которого можно отмахнуться? Я тоже учился рисовать у известныххудожников, и они часто приглашали нас с мамой в гости и не гнушались моегообщества. Почему отец Иероним тоже меня отвергает? Неужели я всем здесь надоел?
Ирине вдругстало жалко его. «И правда, — подумала она, — почему они не дают Александруписать иконы? Почему не дорожат им? Она вспомнила, что в детстве он был оченьчувствителен, ласков и плаксив, как девочка. Один раз старый Александр ударилего за то, что, расшалившись за обедом, он стал коверкать слова, все времяповторяя одну и ту же фразу «тюп ти мяти», что означало «суп с мясом».
— Прекрати! —старый Александр посмотрел на него тяжелым остановившимся взглядом.
Но Саша,поднеся ложку ко рту, вновь произнес, давясь от смеха:
— Тюп тимяти.
СтарыйАлександр схватил его за ухо, выволок на середину комнаты и дал пинка,демонстративно отряхивая после этого руки. Саша проплакал взахлеб до самой ночии несколько дней не произносил ни слова, поглядывая исподлобья не только наотца, но и на Ирину.
— Ты пойми, —говорила она мужу, — есть натуры грубые, невосприимчивые, переносящие слегкостью и плевки и побои, но твой сын имеет настолько тонкую организацию, чтоон, как мембрана, чутко реагирует на малейший раздражитель.
------------------------------
Господи,Господи, — читала она дальше, ничего не замечая вокруг, — что же теперь будет?Какой ужас! Как мне теперь смотреть в глаза о. Тавриону и о. Иерониму?Дионисию, наконец? Какой стыд!
Приезжал о.Анатолий с соседнего прихода и предложил мне великолепную идею писать с нимвместе житие старца Иеронима. Он, оказывается, уже несколько лет записываетрассказы его духовных чад о чудесах, пророчествах, кротости, мудрости и прочихсвидетельствах его святости. Даже собрал кое-какие биографические данные. Аменя зовет разделить его труд, потому что, говорит, у него стиль хромает, и онникогда не может догадаться, куда поставить запятые. На радостях мы с ним зашлив магазин, купили водки и красненького и выпили у меня в подвале, закусываяяблоками. Он-то ничего — уснул на дровах без памяти, и никто его не видел, а явылез на воздух да и упал во дворе и даже не мог доползти до кельи. А тутслужба кончилась, народ стал из храма выходить. Помню только, что надо мнойсклонился монах Леонид, перекрестился да как завопит: «Александр преставился,раб Божий!» Меня подобрал о. Таврион и перетащил к себе. А потом мне сталоплохо, и он сам мне тазы носил, умывал холодной водой и вытирал полотенцем. Апотом я уснул на его диванчике. А когда проснулся — он стал отпаивать меня чаемс вареньем и каким-то соком. И одеялом укутал, потому что меня бил озноб. А яеще, как дурак, стал у него выспрашивать: отец Таврион, как вы в Богауверовали? А он сказал: прочитал в 15 лет Евангелие да сразу поверил, что таквсе и есть. А потом он стал мне все о себе рассказывать — как отец от негоотрекся публично, когда Тавриона постригли в монахи, потому что он,оказывается, какой-то крупный обкомовский начальник. Меня удивило, что отцуТавриону только двадцать четыре года и он ровесник отцу Анатолию, хотя кажется,что он гораздо старше. Я хотел было идти в свой подвал, а он говорит:оставайтесь здесь, вам надо выспаться, — и уложил меня на свою постель. А сампримостился на узенькой скамеечке. Я говорю: отец Таврион, я так не могу. А онговорит: ничего, я привык.
Господипрости меня! Мне так стыдно!
----------------------------
Я пришел к о.Тавриону и подарил ему тоненькую французскую кисточку. А он говорит: она вамсамому скоро понадобится. Я говорю: зачем? А он: иконы писать. Я говорю: когдаона мне понадобится, мне Бог пошлет. Он улыбнулся и взял. А я говорю: отецТаврион, простите меня! Я вас так люблю, так люблю, может быть, только отцаИеронима чуть-чуть больше, чем вас. А он говорит: надо всех любить одинаково. Яговорю: что ж, я и старостиху должен любить так же, как вас? Он кивнул. Ядумал, что он надо мной смеется, и говорю: сердцу не прикажешь. А он говорит:надо в каждом человеке любить образ Божий, а если сердцу не прикажешь — то этоуже не любовь, а пристрастие. Я говорю: а это что — плохо? А он говорит: этовредит душе, как и любая страсть.
----------------------------
Я спросилстарца Иеронима: как же так? А любимый ученик Господа — апостол Иоанн? А старецответил: тот, кто больше любит Господа, тот и любимый ученик, потому что Богесть сама любовь.
А житие его —не благословил писать.
----------------------------
Я опятьпристал к о. Тавриону с вопросами о пристрастии. Он сказал: бывают между людьмитакие связи, построенные на пристрастиях, которые вредят душе. Их нужноослаблять, а порой и вовсе от них отказываться. Я спросил: что же, отецТаврион, если я вас так люблю и так к вам привязан, мне по этой самой причиненужно отдаляться от вас? Он ответил: если вас это смущает — конечно, ибо сказано— какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей навредит,или какой выкуп даст человек за душу свою? Я спросил: неужели так страшналюбовь Христова? А он отвернулся и ничего не ответил.
Ах, отецТаврион, отец Таврион! Как бы я хотел быть вашим «ты», быть вашим любимымучеником и другом!
------------------------------