«Ирина, —написал он, кто там пришел? Кто там с самого вечера сидит у тебя? Кто это?»
— Спи,Александр, — сказала она с легким раздражением. — Уже поздно, очень поздно. Тамтебе принесли лекарства.
«Кто?» —по-печатному вывел он.
— Ах,Александр, ты становишься просто невыносимым. Я же говорю: тебе принеслилекарства — очень дорогие, очень редкие.
Тогда оннаписал так, что продралась бумага, одно только слово: «Он?»
— Лёнюшка-то,— Пелагея вдруг закрыла лицо руками, — как увидел, что банька горит синимпламенем, возопил отчаянным криком ко Господу, так одна стена горящая перед ними упала. Ну а там, глядит, сама Царица Небесная в сонме святых угодников. Чтода как, и сам толком сказать не может — а только очнулся в стогу — прохладномтаком, мягком. А как в себя пришел, так и к матери с отцом является — мол, вонон я, сын ваш, пришел, прошу любить и жаловать! Их чуть Кондратий не хватил; аон и говорит им милостиво: прощаю вам все от чистого сердца — все мои скорби дазлострадания — и отправляюсь от вас по земле Российской — авось и отыщется дляменя обитель! Да и поклонился им в пояс...
«Ирина дитямое лучшее мое произведение ангел мой демон умоляю дождись моей смерти и толькотогда а сейчас скажи поздно скажи ты устала пусть он уйдет пусть потом Иринабожество свет не уходи там тьма там нет тебя», — писал он уже без знаковпрепинания.
— Александр,— холодно сказала она и поежилась. — Ты бредишь. Это от боли. Я дам тебеснотворное. Спи. Не мучай меня. Там давно уже нет никого! Я умру, наверное, ещераньше тебя!
— Ну так вот,— продолжала Пелагея, — молимся мы с Лёнюшкой за папашу-то его, за Сидора, ая-то, грешная, все Лёнюшке норовлю пожаловаться, — мол, стара я, не могу большени читать, ни поклонов ложить, боюсь, не вымолим мы, Лёнюшка, отца-то твоего изгеенны огненной! А он-то как закричит на меня опять: «Молчи, несмысленная,молчи, окаянная! Не нам ли сказано, что мы и душу свою положить должны за другисвоя и что нету большей любви, чем эта!» А я-то хоть и попритихла, а все плачуи плачу от усталости. Наконец, снится мне на сороковой день папаша-то этот,Сидор, уж как бы и в кепке какой, как бы в каком картузе, да и местность нетакая, вроде унылая, вроде бы и снежок покрыл осеннюю-то распутицу. И Сидорэтот совсем не так злобно, а совсем как-то мягко смотрит, да поновее выглядит,да, чуть не кланяясь, говорит: ох, из какого же вы меня места страшного дапоганого вытащили! Поклон тебе, Пелагея Марковна, и Лёнюшке, сынку моемуненаглядному, калечке моему несчастливому — отцовская моя благодарность!..
«Ну, это —фольклор!» — подумала Ирина, захлопывая еженедельник и засовывая свой тоненькийфломастер в сумку.
Дверьраспахнулась, и на пороге выросла Лёнюшкина скособоченная фигура.
— Мамаша! —проговорил он гнусавым голосом. — Принимайте сынка!
Из-за егоспины выглядывал Саша и молодой черноглазенький монашек, читавший в церквинепонятные изречения.
— ОтецАнатолий! — торжественно объявил Саша, пропуская его вперед.
Татьяна иПелагея подошли к черноглазенькому и с благоговением поцеловали ему руку. Иринапоморщилась:
«Целоватьруку мужчине! Фи, это уже просто извращение какое-то!»
— А это — моялюбимая маменька! — Саша звонко поцеловал ее в щеку. — Не растрясло ли вас вкарете? Не сильно ли гнали лошадей? Не одолела ли вас морока станционныхкатавасий?
Иринаотметила, что, куражась, он сильно волнуется, и это деланное его бодрячествоуспокоило ее и придало духу.
— ОтецАнатолий, ты уж, прошу тебя, — взволнованно говорил Саша, когда они, ежась отрезкого ветра и подхватив для скорости спотыкавшегося Лёнюшку, поспешили кНехучу, — не удивляйся и не смущайся: мать моя женщина светская, с фантазиями.Она и ляпнуть может что-нибудь экстравагантное, и выкинуть что-нибудь этакое.Больше всего я скандала боюсь! Если уж задумала меня увезти, так уж и увезет,не беспокойся! А так как я не уеду — она тут все раскурочит, все перевернет сног на голову, все сметет могучим ураганом. Без скандала не обойтись! Ты уж,прошу тебя, разряди как-нибудь обстановку — расскажи ей что-нибудьдушеспасительное. Она вообще впечатлительная — во всякую мистику верит.Расскажи ей какую-нибудь крутую историю с прозрениями, с чудесами, какой-нибудьзабойный сюжет — ну хоть из тех, помнишь, ты мне рассказывал? Может, если мыздесь и сейчас всем миром на нее насядем — она и сдвинется с мертвой точки?
Отец Анатолийкивал понимающе и даже как будто тоже начинал волноваться, готовясь кпредстоящему сражению.
— Она что — ввысших сферах у тебя вращается?
—Рассказывать о чудесах неверующему, — вдруг строго заметил монах Леонид, — тоже самое, что слепому показывать на солнце. Лукавый может ее так искусить, чтоона и поглумится, а мы согрешим.
— Ну, Леонид,— заныл Саша, — ну, пожалуйста! Защитите меня! Может быть, она еще увидит вовсем этом что-нибудь романтическое, какую-нибудь этакую экзотику да и оставитменя здесь. А сама она — погибает просто: в нее бы сейчас хоть малую заквасочкуверы вложить, а остальное — приложится как-нибудь... молитвами святых отец. Ятак и чувствую, так и чувствую: сейчас или никогда. Другого ведь шанса может ине представиться!
— Христа надопроповедовать собственной жизнью и смертью, а не всякими там рассказами, —сказал Леонид. — Она как — крещеная?
— Она как —литературой интересуется? — полюбопытствовал Анатолий, выясняя дислокацию.
— Крещеная.Интересуется, — кивнул Саша уже без прежнего энтузиазма.
— Ну понятно,оживился отец Анатолий. — Интеллигенцию надо ее же оружием и разить. Мы еепримерами, примерами из литературы закидаем.
— Давай,давай, отец Анатолий, давай примерами, — воодушевился вновь Саша.
— А науку —как, уважает? А то я могу и за науку ей рассказать.
— Нормально!Давай за науку! — Саша пришел в восторг. — Может, и притчу ей какую расскажешь,может, и какое изречение святых отцов ввернешь, чтоб зацепило! А главное — есличто чего, кидайся мне на подмогу! — Саша знал, что будет стоять до последнего,не сдастся без боя и если и уедет отсюда, то не иначе как подневольнымпленником.
Несмотря нато, что Ирина была человеком первых реакций и действовала всегда «по наитию»,она поняла, что не вполне готова к разговору с сыном и что ей следовало бызаранее продумать линию поведения с ним. Она не знала, стоило ли ей подкупитьего ласковыми словами примирения или, напротив, притвориться жертвой егосумасбродства и держаться оскорбленно и холодно до тех пор, пока он сам непопросит прощения. Так и не сделав выбора, она предпочла вести себя до порытак, словно меж ними вообще ничего не произошло и они расстались лишь накануне.
— О, — онапротянула руку Анатолию, улыбаясь весело и даже кокетливо, — такой приятныймолодой человек и что, неужели уже монах? А какой — черный или белый?
— Как это —белый? — удивился он.
— Ну, черныеже, говорят, никогда не моются.
Молодоймонашек смущенно засмеялся:
— Ну тогда ядействительно белый — только вчера из бани.
— О, этовоистину подвиг, — продолжала восторгаться Ирина, — в самую пору молодости,сил, безумных желаний пожертвовать этим миром — знаете, я даже не найдуаналогий!
— А когда ж вмонахи-то идти, как не в пору сил да молодости, — с готовностью отвечал монах,— когда все это можно принести и положить к ногам Господа? А потом — ккаким-нибудь там сорока годам уж и приносить-то нечего — все ужерастерял-растратил, одна только усталость и воздыхание.
Иринапоежилась, но, не сбавляя молодого напора, продолжала:
— Так как жемне вас называть? Неужели и мне следует называть вас «отцом»?
— Да хотьгоршком называйте, только в печь не сажайте, — развеселился Анатолий.
— Вы так юны,и я почти гожусь вам в матери, неужели я должна, вопреки здравому смыслу,соблюдать эту нелепую условность?
— Священниковназывают «отцами» не за их возраст, а за чин, — строго вставил Лёнюшка.
— Все равно,простите, не могу, все мое нутро восстает против этого! Мне называть вас так,значило бы — профанировать...
— Пелагея! —вдруг скомандовал Леонид. — Чаю! А то у вас здесь рыбка, а рыбка водичку любит.
— Тихоновна, аты? Пожалуй-ка к столу! — обратилась Пелагея к хозяйке, которая сидела все втой же позе, что и днем, и уже сделалась как бы частью мебели.
— Не хучу! —отозвалась та.
— Так ведьвесь день ничего не ела!
— Не хучу!
— Мне быхотелось на всякий случай дать тебе некоторые наставления относительно моейсмерти, — Ирина жестко посмотрела в глаза Одному Приятелю, то и дело вертя напальце большое, но изящное кольцо с мутным голубым камнем.
— Вот как? —усмехнулся он. — Это что-то новое. Этот сюжет мы пока еще не проходили.
— И тем неменее, — продолжала она сухо. — Вот в этом шкафу на верхней полке стоитизваяние моей головы.
— Что-о? —Один Приятель вдруг расхохотался. — Ты хочешь подарить ее мне на память? Чтобыя никогда не забывал, что держал в своих объятиях самую фантастическую женщину,посланницу иных миров, место которой — ну разве что в музее восковых фигур!
— Я ненуждаюсь в твоих плоских дифирамбах, — она подошла к шкафу и действительнодостала оттуда выточенную в натуральную величину мраморную голову на длиннойшее, с беспорядочно струящимися вдоль нее змеевидными волосами.
— Вот, —произнесла она, — пусть это будет мое надгробие. Не надо мне никаких плит,надписей, эпитафий, бумажных венков — всей этой мишуры. Пусть все будет просто— только это лицо на длинной шее, обращенное к солнцу и подставленное всемветрам!
— Да, —одобрительно кивнул он, — настоящая Пифия! Только, что ты собралась делать? Ужне собираешься ли ты улизнуть из этого мира каким-нибудь изящным суициднымпутем, как этакая проштрафившаяся Клеопатра?
— Мне никогдане был понятен юмор подобного качества, — поморщилась она. — Всякое можетслучиться! — Она значительно посмотрела на него. — Меня могут арестовать, дажеубить...
— Ты что —прищучила какую-нибудь мафию или, напротив, подвергла остракизму представителейгражданской власти?
Она откинулаволосы с лица:
— Твоиостроты, как всегда, неуместны. Ты же сам говорил, что у всех этих попов подрясой погоны. Я могу сорваться, наговорить лишнего, ну ты меня знаешь!
— А вот ячитаю современные книги и все думаю — почему это теперешняя литература такаябездуховная? — как бы между прочим начал монашек. — Сплошной материализм! Алюди! Люди!
— А что люди?— удивилась Ирина.
— Да живуттак, словно над ними никакого Промысла Божьего. Вот у меня на приходе естьаквариум с рыбками — так там каждая рыбка про себя знает, что она — тварьГосподня. — Он спохватился, почувствовав, что уходит в сторону. — А вот влитературе...
— Да, — живоподхватила разговор Ирина, — мой муж говорил, что для литературы необходималичность, а личность во времена утилитаризма выдыхается. Вы только пройдите поулицам, загляните в эти унылые лица...
— А почемуэто так? — тонко улыбаясь, подхватил Анатолий. — Вы можете назвать причину?
— Безусловно!Люди перестали быть способными делать жесты, совершать поступки, — я имею ввиду поступки с заглавной буквы. Вы знаете, был такой художник Ван Гог, так он,когда ему все осточертело, отсек себе ухо ножом и швырнул его миру. — Онапроиллюстрировала это выразительным движением руки. — И в мире прибавилась ещеодна краска!
— Господипомилуй! — перекрестился Лёнюшка, озираясь.
Молодоймонашек тоже, кажется, был поражен.
— Это былнастоящий художник! — продолжала она. — А настоящий художник всегда рискует,всегда против ветра, всегда — вопреки. Он раскурочивает условности, разбиваетканоны, опрокидывает штампы, все выворачивает наизнанку. Для него не существуетзакона толпы. Он может нарисовать человеку квадратную голову, посадить на нейоранжевые кусты и деревья, очертить глаза в форме замочных скважин, треугольников,звезд, лун, серебряных монет, золотых рыбок, кошачьих голов: вместо рта —прицепить цветок, жабу, черную дыру, кляксу; выпустить из его носа змей иящериц, огонь и дым, и все это — будет правда! Он — как бы вам это объяснить? —прораб духа!
Ленюшка сноваиспуганно перекрестился.
— А почемураньше литература была духовная? — не отступался Анатолий, сглатывая отволнения слюну.
— Скажите, апочему у вас такой странный выговор? Это что — диалект какой-то? —поинтересовалась Ирина.
— Чего?
— Откуда выродом?
— Да с-подРостова. В прошлом веке литература была духовная потому...
— А из какогосословия? Из какой среды? Кем были ваши родители?
— Мать —кладовщица на станции, папка пил, а сам я был — шпана подзаборная. Литературабыла духовная, потому что, — почти в отчаянье прокричал он, — писатели веровалив Христа!
— О, я всегдауважала Христа как умного талантливого человека. Он был, безусловно, выдающейсяличностью. К сожалению, Его учение было сильно искажено и вульгаризировано.Впрочем, такова участь любой философской мысли.
— Бесовскаяпеснь! — махнул рукой Анатолий.
— Вот как? —Ирина широко распахнула глаза. — Возможно, я невольно оскорбила кое-какие изваших религиозных чувств, но поверьте, мои претензии относятся вовсе не коХристу, а к тому изложению и толкованию, которому подверглось Его учение. Выведь не станете отрицать, что в библейских сказаниях очень много неувязок,несоответствий и даже противоречий?
Монашексделал попытку возразить, но она предварила его:
— Например,Он проповедовал любовь и свободу, а люди подменили это призывом к покорности ирабству. Он говорил — «возлюби ближнего», а они записали — «враги человеку домашниеего». Впрочем, каждый гений имеет своих посредственных интерпретаторов, которыетолкуют его в меру своей испорченности.
— Вот мама, —Ирина протянула матери большую папку, — здесь наша многолетняя переписка сАлександром. Я бы хотела, чтобы она хранилась у тебя. Если со мной что-нибудьслучится, прошу тебя не передавать это забвенью — там есть уникальные вещи, исо временем ты можешь это опубликовать. Это совершенно сенсационный, ценнейшийматериал. Истинный ценитель искусства будет тебе благодарен.
Она вынуланаугад несколько листков и прочитала. Это были из тех, уже последних, где онбоялся поставить точку:
«Ирина еслиэто не он бродит по квартире шаг глух и тяжел покашливает сморкается ворчитполощет горло если это не он караулит у двери переставляет часы заводитприемник задерживает дыхание мнет в руке шляпу колышет плотную занавеску еслиэто не он конокрад кентавр командор полоний то ведь это она она».
— АДостоевский? — упорно продолжал Анатолий, решив отложить до временибогословские споры. — Мог ли он так старца Амвросия, то бишь Зосиму,изобразить, если бы не верил в Бога?
—Достоевского я не люблю, — отмахнулась она. — Все эти бесконечные истерики,этот надрыв, это разрывание рубашек на груди! Хотя Настасья Филипповна оченьмне импонирует, мне даже иногда кажется, что он с меня ее писал — такоесходство.
— А Пушкин? —настоятельно гнул Анатолий, не желая отступать от намеченного плана: сначалавыявить факты, а потом привести их к общему знаменателю. — Как это у него?«Отцы пустынники и жены непорочны...»
— Ну Пушкин —это просто не мой писатель. Он, конечно, гениальный поэт, но я никогда не моглапонять прелести его Татьяны. Вообще — удивительное дело — стоит художнику взятьсяза какой-то положительный образ, и он получается блеклым и невыразительным, ностоит лишь изобразить какого-то бурного, неистового человека, и он выходитсочно и колоритно. Мой муж любил повторять слова одного философа: «Порокхудожествен, а добродетель пресна!»