Покойный Потемкин действительно был презанятным господином — лень, любознательность и талант в нем сочетались в равных долях.
В дверь постучался аббат и, получив разрешение, вошел.
— Все исполнено, как вы изволили приказать, — насупившись, доложил он. — А вот канифоль.
Аббат поставил на стол блюдечко, посреди которого лежал красивый кусок канифоли. Маликульмульк взял его, оглядел, задумался.
— Я, ваше сиятельство, употребляю иной сорт. К тому же моя канифоль уже суховата, начинает сыпаться, пора бы выбросить ее и купить свежую. Эту мог обронить кто-то из итальянцев — но я понятия не имею, зачем этот человек в галерее открывал футляр со скрипкой, альтом или виолончелью.
— Иван Андреич, — сказала княгиня. — Ты знаешь, я тебя люблю. Ты чудак первостатейный, да я к тебе привязалась. А я коли к кому привяжусь — то всей душой. Сделай милость, разберись, что все сие означает, а я о тебе позабочусь. Может, канифоль обронил вор — так ты уж сообрази, кто бы это мог быть. Ты ведь умница, хоть и телепень.
Еще один новогодний подарок, подумал Маликульмульк, еще одно объяснение в любви. С опаской нужно своими словами Господу молиться, с большой опаской. Вот этак мысленно посетуешь, что никому-то ты в сей скорбной юдоли не нужен, — и тут же Тараторка вздумает за тебя замуж идти… не это ли имела в виду княгиня, обещая позаботиться?..
— Ваше сиятельство, с одной стороны, вор не мог обронить канифоль в таком месте — он же, забравшись в комнату, вынул скрипку из футляра и унес. Вряд ли он впопыхах прихватил с собой кусок канифоли. А с другой — я бы хотел понять, как это получилось и откуда взялся в галерее ящик. Да еще почти у самой двери.
— У двери, через которую входили гости? Иван Андреич, я три дня из комнат не выхожу, не знаю, растолкуй!
— Да, у двери, через которую входили гости. Велите позвать Егора Анисимовича. Какие-то припасы на поварню везли через Северный двор, какие-то через Южный, а ящик смахивает на те, в которых винные бутылки держат. Хотел бы я знать, когда он там появился.
— Ты же сам, голубчик, ходил через Южный двор и вчера, и сегодня! — возмутилась княгиня.
Маликульмульк только развел руками — ну, допустим, ходил… и по сторонам не глядел, ибо о чем-то размышлял…
Дворецкий был вызван и отправлен дознаваться насчет загадочного ящика.
— Обедать пора, — сказала княгиня. — Ты вот что, друг мой… ты князю пока про все это не говори…
— Как прикажете, ваше сиятельство, — хмуро ответил Маликульмульк.
— Чего надулся? Я боюсь, он частному приставу все расскажет, а веры к здешней Управе благочиния у меня нет. Куплена она — от полицмейстера до последнего мальчишки на побегушках. Сами докопаемся, понял?
Это было самое страшное, что могло случиться: княгиня вздумала сама вести расследование.
— Понял, ваше сиятельство. Только до обеда время еще есть, я пойду со двора ненадолго. На Сарайной улице есть музыкальная лавка, покажу хозяину, герру Мирбаху, эту канифоль. Может, чего скажет…
— Ступай. Да не задерживайся.
Однако новогодние сюрпризы на этом не кончились. Когда Маликульмульк, уже в шубе и шапке, собрался уходить, откуда ни возьмись явилась Тараторка. Вид у нее был сосредоточенный и отчаянный.
— Иван Андреич, пойдемте со мной. Это совсем быстро. Нет, вы немного отстаньте… Пусть думают, что я сама по себе, вы — сами по себе.
Она привела Маликульмулька в сводчатые сени, где начиналась лестница, ведущая в башню Святого духа.
— Ты что-то разведала? — заранее радуясь новым сведениям, спросил Маликульмульк.
— Нет… Иван Андреич, поцелуйте меня.
— Что?..
— Поцелуйте. Это же нетрудно! Я должна знать, что это такое… а то боюсь и сама не знаю, чего боюсь… А она-то знает!..
— Ни к чему тебе это, — быстро ответил Маликульмульк. — Совершенно ни к чему.
— Иван Андреич! Мне ж больше попросить некого! Она-то целоваться знает! А мне как быть?.. А он видит, что я совсем бестолковая, и вот… шутит, и все!.. А целоваться — так с ней!..
Дверь из сеней вела прямо в Северный двор, и Маликульмульк, не сказав ни единого слова, спасся бегством.
Глава 5. По следу Брискорна
— Я в этом городе торгую инструментами, нотами и всем, что сопутствует музыке, уже сорок лет, пусть господин не сомневается! — гордо сказал герр Мирбах. — Такой канифоли в последнее время я в Ригу не привозил. Это точно. Вы принесли очень хорошую свежую канифоль, но куплена она не у меня. А у меня берет вся Рига, ко мне приезжают из Мариенбурга, из Митавы, даже из Вольмара!
— Вы можете сказать, сколько ей месяцев? — спросил Маликульмульк. Он, разумеется, не первый год канифолил свой смычок, но никогда не запоминал времени покупки и не увязывал усыхание этого вещества с какими-то определенными сроками. Если кусок сыплется и потерял прозрачность — нужно идти в лавку за новым.
— Я бы сказал, что сварена эта канифоль месяца полтора-два назад. А как господину понравилась та американская канифоль, что я дал ему на пробу? Он ею уже пользовался?
— Нет, герр Мирбах. Для этого нужно очистить хорошенько смычок, а я все никак не соберусь. Так что же?
— Канифоль — немецкая, сомнений нет. Достаточно видеть этот благородный цвет, цвет темного янтаря. Впрочем, в Риге бывает иногда человек, который берет у меня ноты, а не канифоль, ему ее присылают откуда-то из Саксонии. Может статься, этот кусок привез он. Где вы его нашли?
— Во дворе Рижского замка.
— Очень странно…
— Герр Мирбах, как звать того человека? Может статься, он был приглашен на прием к их сиятельствам. Если так — я бы вернул ему пропажу.
— Я бы очень удивился, узнав, что его сиятельство приглашает в гости заезжего курляндского барона, пусть даже по здешним меркам очень богатого. Очевидно, канифоль потерял другой музыкант. Неужто кто-то из рижан стал ее выписывать, утратив доверие ко мне и к моей лавке?! Это позор для меня, понимаете ли вы? Позор! Это — знак, что я продаю скверную канифоль, знак, что и другие мои товары могут быть скверного качества!
Старенький герр Мирбах совсем разволновался и схватился за сердце.
— Позор, позор, — повторял он, пока Маликульмульк усаживал его на табурет, выдернутый из-под стопки футляров. — Вы приезжий, вам не понять. А в Риге важна репутация. Я сорок лет потратил на то, чтобы приобрести репутацию… я старый человек… это — все, что у меня есть…
Маликульмульк уж не знал, как быть — нести Мирбаха на руках в аптеку Слона, что ли? Но тут низкая дверь отворилась, в лавку залетело ледяное крыло метелицы, миллион крошечных острых снежинок, а за ними следом возник фон Димшиц, которого Маликульмульк не сразу признал из-за нахлобученной на лоб шапки.
— Это невероятная удача, — сказал шулер. — Я уж не знал, как вас искать. В замок идти смертельно не хотелось. Вы говорили, что часто заглядываете в аптеку Слона — я даже приготовил записку, чтобы оставить для вас. Но решил попытать счастья… Это называется — чутье.
— Герру Мирбаху плохо, — не здороваясь, ответил Маликульмульк. — Что нужно делать, когда болит сердце?
— Не двигаться, — сразу ответил фон Димшиц, отыскивая на безвольной старческой руке пульс. — Пусть посидит, ему станет легче. Погодите, у меня есть с собой тертый олений рог, это средство от всех болезней. Герр Мирбах, если позволите, я возьму стакан воды.
— Да, да… — сказал старичок. А Маликульмульк вздохнул — не дожить бы до того дня, когда придется таскать с собой целую аптеку. Он догадывался, что нельзя безнаказанно столько есть, да еще в самых немыслимых сочетаниях, и толстеть в полном соответствии с поговоркой: замесили на дрожжах — не удержишь на вожжах. Но, словно назло здравому смыслу, воевал с собственным желудком варварскими средствами: стоило тому взбунтоваться против избытка тяжелой пищи, как хозяин усмирял эту пугачевщину двойной порцией, и самое забавное — по сей день оставался жив.
Шулер принес из задних комнат стакан кипяченой воды, выпоил Мирбаху подозрительную мутную бурду и велел, немного придя в себя, закрыть лавку и лечь на диван. Старичок жил с незамужней сестрой, которая ушла к соседке, фон Димшиц предложил Маликульмульку дождаться этой сестры.
— Да, конечно, дождемся, — отвечал Маликульмульк, немного успокоившись. Всякий раз, как при нем кто-то страдал от раны, подагры или даже от обычного расстройства желудка, он чувствовал себя неловко — стыдился своего мощного тела, неподвластного хворобам.
Фон Димшиц стал листать ноты.
— У вас есть одно отличное качество, герр Крылов, — сказал он. — Вы умеете соблюдать спокойствие. Я наблюдал вас во время той драки — вы орудовали, как поселянин, что вилами мечет стог, без суеты, полагаясь лишь на свою силу, и не произнесли ни единого слова.
— Это упрек? — спросил Маликульмульк. — Но как я, по-вашему, должен был поступить? Брискорн — гарнизонный офицер, я также на службе его величества. Мне нужно было просто глядеть, как его спускают с лестницы?
— Отчего ж упрек? Спокойствие — отменное качество, я сам его в себе с трудом воспитал… Теоретически я должен был к вам присоединиться, поскольку привел вас в дом и в какой-то мере был за вас в ответе…
— Выходит, все-таки упрек. Ну, простите, что поставил вас в неловкое положение, — буркнув это, Маликульмульк отвернулся.
— Положение точно было неловким, — согласился шулер, — но картежный академик должен уметь извлекать выгоду даже из такой истории. Я также проявил спокойствие, ушел в соседнюю комнату и дождался, пока шум окончится. А потом, увидевши, что фон дер Лауниц и сам не рад финалу этой стычки, я вышел и тихонько с ним поговорил. Я сказал ему, что вы — лицо, приближенное к князю, что князь во всем вам доверяет и часто даже руководствуется вашими советами…
— О Господи! — воскликнул Маликульмульк.
— Барон приглашает вас на ужин, герр Крылов, а после ужина будет игра. Я полагаю, что он постарается проиграть вам несколько десятков талеров, чтобы этому делу не был дан ход.
— Но это же взятка!
— Барон полагает, что взятка. Но мы с вами умные люди и докажем ему, что он заблуждается. Вы ведь не собираетесь принимать взятки от старого самодура?
— Нет, конечно!
— И я вам не советую брать эти тридцать или сорок талеров, даже пятьдесят. Ведь примерно в эту сумму он оценил вашу деликатность, поверьте! О, Диттерсдорф… одно, два… шесть… семь струнных трио… это надо взять на пробу… его же струнный квинтет, который мне тут решительно не с кем играть… Знаете ли вы, герр Крылов, что у Диттерсдорфа есть комическая опера «Виндзорские проказницы» на либретто Шекспира? Кто бы мог предсказать, что Шекспир станет модным либреттистом?
— Там еще есть, — подал голос Мирбах. — Посмотрите вторую стопку…
— Благодарю вас, непременно. Так вот, что есть взятка? Допустим, вы нашли на улице монету, подобрали, сунули в карман, — шулер говорил, не глядя в лицо собеседнику, негромко и даже рассеянно, как если бы уделял более внимания нотам. — А кто-то глядит из-за угла и думает: до чего же ловко я подсунул взятку герру Крылову! Взятка, сударь, это деньги или предмет, о которых обе стороны, дающая и берущая, знают, что это взятка. Если фон дер Лауниц проиграет вам пятьдесят талеров, то и он будет знать, что это взятка, и мы с вами. А если он проиграет пятьсот талеров?
— Так…
— Будет ли он сам считать это взяткой?
— Черт его знает.
— Он будет считать это пакостью Фортуны, своей оплошностью, непредвиденным убытком, но уж никак не взяткой. В итоге его совесть будет чиста. Да и ваша также.
— Это — в случае, если он позволит обыграть себя… — Маликульмульк осекся.
— Позволит. Это будет любопытная игра. В самом начале мы будем состязаться — кто более проиграет противнику мелких сумм. А вот потом нас ждет неплохое развлечение…
Шулер, видимо, еще на Родниковой улице понял, что Маликульмульк если и не состоял формально в картежной академии, то немало от академиков нахватался и имел познания в стратегии и тактике облапошивания простаков.
Но Маликульмульк, поняв замысел, совершенно не хотел обсуждать подробности.
— Не объяснил ли барон, отчего у него вышли контры с герром Брискорном? — спросил он. — Тут ведь что-то серьезное — если инженерный полковник врывается в чужие комнаты и устраивает скандал, а барон приказывает выкинуть его на улицу, то… то причина должна быть… увесистая…
— Я полагаю, весьма увесистая. Могу сказать только, что Брискорн раза два приходил к барону на прошлой неделе. Они беседовали наедине, но открытой ссоры меж ними не было.
— Неужели никто из слуг не догадался подслушать?
— Это хороший вопрос, герр Крылов. Но чтобы задавать слугам такие вопросы, нужно несколько приучить их к себе. Для чего потребны время и деньги.
— Послушайте, у меня есть разумное предложение, — поразмыслив, сказал Маликульмульк. — Брискорн мне приятель. Я не хочу, чтобы из-за этой истории пострадала его репутация. Вы сами, помнится, рассказывали, что вместе с бароном приехала какая-то подозрительная родственница. Что она такое? Я заметил — вы нравитесь женщинам… может, для вас не составит труда и ей понравиться?..
Фон Димшиц рассмеялся.
— Это молодая особа, не старше двадцати восьми лет, которая числится гувернанткой бароновой внучки Элизы Каролины, хотя девица в гувернантках уже не нуждается — ей лет восемнадцать, на мой взгляд. Фрау Граве сопровождала ее в театр и в концерты, ездила с ней на гулянья. Но скорее как компаньонка, и то — нежелательная. Вы понимаете, о чем речь?
— Я понял, что она любовница старого барона. А любовницы обычно стараются все знать о своих покровителях, по крайней мере, столичные театральные девки в этом всегда друг дружку выручают и выясняют подробности не хуже полицейских сыщиков. Она должна знать, о чем барон говорил наедине с Брискорном.
Маликульмульк сказал это очень твердо, хотя душа его содрогалась: не дай Бог, чтобы речь шла о похищении и доставке итальянской скрипки. С одной стороны, тогда станет понятно, где эта проклятая скрипка, но с другой — изымая ее у барона, можно поднять ненароком столько шума, что Брискорну придется уйти в отставку опозоренным. Позор будет заслуженным, и все же…
Фон Димшиц подошел к Мирбаху, еще раз посчитал его пульс.
— Это была ложная тревога, вы уже успокоились. Давайте-ка я помогу вам дойти до постели, — предложил он.
— Нет. Кто же тогда закроет лавку?
— Вы сможете, закрыв дверь, спокойно и без волнения дойти до постели?
— Смогу.
Старичок чувствовал себя очень неловко из-за того, что отнял столько времени у господ. Но фон Димшиц умел разговаривать с людьми — ремесло обязывало. Наконец оба они, шулер и начальник генерал-губернаторской канцелярии, оказались на улице.
— Знаете что, герр Крылов? — сказал фон Димшиц. — Вряд ли Брискорн успел так основательно поссориться с бароном за то недолгое время, что барон провел на Рождество в Риге. Может, кто-то из гарнизонных старожилов что-то знает или из тех старых чиновников, кому вы доверяете.
— Это мысль! — и верно, мысль была спасительная; Маликульмульк бы немало обрадовался, узнав, что ссора не связана со скрипкой. С другой стороны, тогда остается один подозреваемый — подлец, снявший шубу с Христиана Антоновича.
— Так вечером у барона?
— Да, — не задумываясь, отвечал Маликульмульк.
И что еще он мог ответить, когда наконец-то обозначились впереди сверкающие очертания Большой Игры? Другое дело — не следовало во всем доверять фон Димшицу, академик — он и есть академик, и понятие чести у него туманное, своего же соратника за милую душу продаст, был бы повод. Ну так Маликульмульк имеет кое-какой опыт, о чем фон Димшиц не подозревает. Он полагает, будто напал на любителя, на аматера, которого можно малость подучить и использовать. Ну, пусть так…
По Сарайной Маликульмульк дошел до Конюшенной, повернул направо. Он молил Бога, чтобы Федор Осипович оказался дома. К давнему соратнику у него было два вопроса: о Брискорне и о соседях. Может статься, Федор Осипович мог подсказать, где искать похитителей шубы.
Одновременно он держал в памяти загадочный кусок канифоли. Для чего открывать в галерее футляр с инструментом? Как ни изощряйся, разумного объяснения нет. Есть неразумное — скрипку похитил кто-то из музыкантов, утащил вниз и спрятал за ящик. А потом, уходя, забрал. Забирал впопыхах — вот и выскочила канифоль из футляра. Но нужно окончательно лишиться рассудка, чтобы сунуть инструмент работы Гварнери дель Джезу чуть ли не в сугроб! И, кстати, каждый музыкант уходил со своим инструментом — как же он две скрипки в один футляр засунул? Разве что в футляр с виолончелью… Так и этого быть не могло! Когда оба Манчини с драгоценной скрипкой шли в свою комнату, то встретили уходящих музыкантов, среди которых был пьяный Баретти. Музыканты, значит, похитить инструмент не могли. Так что же означает канифоль?