Подрагивающими от волнения пальцами молодые надели друг другу заранее приготовленные кольца.
– Скрепите же перед ликом Ярилы и всеми, здесь присутствующими, союз свой поцелуем и принесите благодарственную жертву Яру и всем Богам славянским, которые едины в Сварге небесной, и будьте так же чисты, мудры и едины, как великие Боги наши!
Горицвет с Болесей горячо поздравили молодых. Затем, по обычаю, жрец обвёл Святослава с Овсеной трижды посолонь вокруг Священного огня. В конце каждого круга молодые останавливались, брали с широкого блюда зёрна злаков и бросали в огонь. Девы запели величальную песню.
Святослав оставил перед кумиром Ярилы щедрые дары. После этого молодые вышли из храма. Церемония венчания была сравнительно недолгой, обряд был укорочен.
В охотничьем домике-избушке, где Святослав и Овсена провели столько дней и ночей, они отпраздновали с верными Горицветом и Болесей свой праздник. Весёлый Горицвет старался шутить, Болеся поддерживала его, но горечь тайного венчания, как терпкий привкус греческого вина, всё же ощущался незримым присутствием.
Прошло ещё несколько седмиц. Молотилиха по малым признакам и голосу сердца, ведомого лишь матери, догадывалась о том, что дочь понесла дитя. Овсена же молчала, ни в чём не признаваясь. Нить терпения матери становилась всё тоньше и, наконец, лопнула, как это и должно было однажды случиться. Как-то, накрывая вечерю, мать Молотилиха надвинулась на Овсену грозовой тучей.
– Ну, что ты всё молчишь и молчишь, будто идол на капище? – разразилась она, ставя на стол миски с пшённой кашей и кринку молока. – Ты думаешь, наконец, родной матери рассказать, как дитя сподобилась завести и какими очами мне прикажешь теперь соседям в глаза глядеть? Что молчишь, я тебя вопрошаю? Пусть Олеша скорей сватов засылает, пока живот твой не виден…
– Не надо, мама… – глухо промолвила Овсена.
– Как это, не надо? – вперила руки в бока Молотилиха. – Или Олеша надумал поиграться тобой, а теперь – на попятную? Ну уж нет, или завтра же засылает сватов, или я сама пойду и ему такой разгуляй устрою, вовек не оберётся!
– Не надо, мама… – повторила Овсена, – это… не Олеша…
– Как не Олеша, – округлила очи Молотилиха, – а кто ж тогда? Реки немедля!
Но Овсена была нема, как камень.
– Да что ж это такое деется? – вскричала выведенная из себя вдова. – Твоего отца весь Подол, да что Подол, весь Киев знал как честного человека. А теперь его светлую память ты, его дочь, опозорила! Гулящая!
Овсена вскинулась, как ужаленная, лицо её побледнело, потом побагровело. Она хотела крикнуть, возразить, но слова, как колючки, застряли внутри и не хотели выходить наружу. Потом вскочила, бросилась в горницу, отчаянно комкая одежду, стала быстро собирать узелок. Вихрем пролетев туда-сюда по хате, остановилась, накинула тулупчик и на несколько мгновений замерла у двери.
Молотилиха стояла не шевелясь и глядела в одну точку.
– Прощай, мама, – выдавила из себя Овсена. – И запомни, отца я никогда не предавала и не позорила, он про это ведает… – Она быстро вышла и кинулась прочь.
Молотилиха была гордая, не стала уговаривать и останавливать дочь, потому как внутри всё кипело гневом и обидой. «Ничего, скоро вернётся, – прошептала она про себя, – побудет у подружки денёк и вернётся».
Овсена была по характеру в мать и, пока шла через Подол гордой уверенной походкой, слезинки не проронила. Но когда оказалась в лесу, из груди вместе с сердечной болью прорвалось горячее рыдание, слёзы ручьями побежали из глаз, и долго не было сил их унять. Она бежала, потом шла, едва различая дорогу сквозь пелену слёз. Не заметила, как добралась до лесной избушки, ставшей приютом их любви со Святославом. Там она упала на широкую лаву и уже не рыдала, а тихонько плакала и так же тихо говорила с отцом, делясь с ним своей болью и обидами. Незаметно она забылась и уснула.
Овсена обосновалась в лесной избушке. Ей было тоскливо и одиноко, она знала, что Святослав ушёл в полюдье и теперь не скоро воротится. Скудные запасы съестного быстро кончились, что делать дальше и куда идти, она не знала. Домой ворочаться не хотела. «Уж лучше калиной-рябиной да лесными орехами питаться буду, а Святослава тут дождусь», – решила она.
Однажды в дверь негромко постучали. Овсена старательно оправила платье, начинавшее становиться узким, и вышла, поёживаясь от холода. Перед дверью стоял худощавый отрок с копной жёлтых, как свежая солома, волос.
– Ты, что ли, Овсена будешь? – спросил он, оглядев подолянку с головы до ног.
– Сам-то кто таков и чего тебе надобно? – настороженно спросила Овсена, глядя на тощую фигуру нежданного пришельца.
– Я от кудесника Водослава, что живёт на мельнице у лесного озера, слыхала небось? Тебе тут одной негоже оставаться, пойдём к Водославу, пока там поживёшь.
Овсена ещё раз оглядела отрока. Про мельницу не врёт – остатки муки да отрубей до сих пор в волосах да на старых латаных портах видны. Только как же её тогда Святослав отыщет?
– А почему Водослав меня кличет, он что, знает меня?
– Отец Яровед тебя хорошо знает… Да и то самого Великого Могуна просьба… – чуть помедлив, тихо, почти шёпотом, ответил отрок.
– А звать-то хоть как тебя? – спросила Овсена, когда они уже шли по лесной тропинке.
– Мирославом, – ответил парнишка, перекидывая удобнее через плечо котомку Овсены.
Хоть он и был юным помощником старого Водослава, но, подсобляя во всём дедушке, научился чувствовать людей, особенно женщин, которые часто приходили к старику за советом. Ощутил он тяжесть на сердце Овсены и старался отвлечь её от невесёлых дум, рассказывая, в каком чудном месте стоит их мельница, как летними вечерами смеются в озере Русалки и иногда тяжко вздыхает Водяник, как они с Водославом встречают и провожают Зарю.
Шли не торопясь, и журчание чистой, будто вода в роднике, речи Мирослава незаметно понемногу вымывало из души Овсены и обиду на мать Молотилиху, и тяжкие думы. А когда присели отдохнуть на поваленной сосне и перекусить, Овсена даже заулыбалась, когда её юный проводник затеял оживлённый пересвист с лесными птахами.
– Гляди, они и впрямь тебя понимают, – удивилась она, с удовольствием поедая свежий хлеб с луком и запивая кислым молоком. Всё это прихватил с собой предусмотрительный, не по годам серьёзный Мирослав.
– Конечно, понимают, и я их тоже, в одном лесу ведь живём, в одно озеро глядимся, только я с берега или с лодки, а они с воздуха да с веток. – Он ещё несколько раз свистнул и прислушался.
– Ну, что ответили тебе птахи? – спросила Овсена.
– Сказали, что впереди никого нет, а до заката надо успеть дойти до мельницы. Доброго пути пожелали…
Мирослав говорил без улыбки, и Овсена не поняла, шутит он или говорит всерьёз. Но всё равно с души будто камень свалился, она почувствовала огромное облегчение, потому что человеку худо, когда он один, да ещё в горе или обиде. И Овсена не заметила, как, разомлев после еды, она приникла к широкому сосновому стволу, чтобы немного отдохнуть, и вдруг крепко уснула.
* * *
После того как Овсена к вечеру не вернулась, в сердце Молотилихи стало вползать беспокойство. Нетронутая миска с едой на столе глядела немым укором. Стукнет где-то калитка, звякнет цепью пёс, мать выглядывает в оконце, надеясь, что это ворочается беспутная дочь. К полуночи Молотилиха не выдержала и, переступив через гордыню, пошла к соседям.
Долго стучала медным кольцом, а когда выглянул заспанный Ермила, спросила:
– Овсенка моя у вас? – И строже добавила: – Кликни, пусть идёт домой немедля.
– Ты чего, соседка? – пожал плечами златокузнец. – Нет у нас твоей Овсены и не было. Все спят давно. – И закрыл дверь.
– Как нет, – растерялась вдова, – а где ж она может быть? Может, пока я сюда ходила, она уже дома? – И поспешила назад.
Дом встретил её темнотой. Напрасно Молотилиха, зажегши свечу, обходила все уголки в надежде, что дочь просто спряталась где-нибудь и заснула, как в детстве, когда они, бывало, скандалили с покойным Стояном. Но Овсены нигде не было. Тревога внутри стала переползать в липкий противный страх. Где ж дочка, а вдруг удумала чего недоброго сгоряча? Может, жизни себя лишила? Подсознание стало малевать картины одна ужасней другой: то бездыханное тело в петле, то горло, разрезанное острой как бритва косой. Из глаз Молотилихи полились слёзы. «Овсенушка, дочка, где ты?» Молотилиха лазала на горище и осматривала все сараи, внутренне боясь увидеть Овсену мёртвой. Не найдя её, чуть успокоилась, – трупа нет, значит, жива. И вдруг острая новая догадка: а как утопилась?! Непра-то вот она, рядом. Как была в старых домашних шлёпанцах, Ганна побежала к берегу, прежде всего к мосткам, где они обычно полоскали бельё. Всматриваясь в скрытые темнотой прибрежные кусты, Молотилиха силилась разглядеть знакомые очертания. Потом по прибрежной тропке, кое-где залитой водой, побежала в одну сторону, затем – в другую, время от времени окликая дочь срывающимся голосом. «Овсенушка, где же ты? Прости меня, дуру старую, что сказал бы Стоян, что не уберегла я тебя, да не одну, а тяжёлую дитятком. Может, внук будет, которого Стоян так ждал и хотел. А я ожесточилась сердцем, ранила словом необдуманным, не пожалела тебя, не помогла, как следовало поступить матери. Прости меня, дочка, прости!» – стенала мать, то заглядывая в каждую яму и овраг, то выбегая к тускло освещённой глади реки и обшаривая её горящим лихорадочным взором. Потом, спохватившись, – а вдруг Овсена вернулась и дожидается дома, – бежала назад и опять обходила горницы и весь двор. «Только бы она была жива! Только бы жива! – повторяла, как заклинание. – А дитятко вырастим, какая разница, от кого оно, главное – наша кровь, продолжение рода. Я стану бабкой!» – с гордостью подумала Ганна. И тут же заплакала ещё горше от осознания, что всего этого может и не случиться, если, не приведи Даждьбоже, с Овсенкой будет худо. Надо разыскать её во что бы то ни стало! К утру, смертельно уставшая, с разбитыми в кровь, распухшими ногами, Молотилиха приковыляла домой. Удостоверившись, что Овсены по-прежнему нет, тяжёлым спотыкающимся шагом двинулась по Подолу, спрашивая каждого встречного и поперечного, не видал ли кто её дочку. Пила ли она что или ела, Ганна совершенно не помнила. И не замечала, как проходил день и наступал новый вечер. Образы людей сливались в какие-то обезличенные тени, а голоса, казалось, звучали отдельно от них. Ганна уже не понимала, что происходит в яви, а что – наваждение. Поэтому она не удивилась, когда однажды на тропке, ведущей из леса, возник образ родимой дочери в сопровождении светловолосого отрока.
– Ну вот, Овсена, ступай к матери, – сказал отрок и, махнув рукой, растворился среди голых кустов и деревьев, словно его и не было. Но Овсена осталась – в кожушке, накинутом на платье, обозначавшее заметно выдающееся чрево, с червонно-золотыми косами и синими очами, глядящими пристально и по-детски жалобно.
Оцепенение стало рассеиваться, когда до сознания дошло: да ведь это настоящая Овсена!
И Молотилиха почувствовала, как огромная ледяная глыба, в которую вросло бедное сердце, стала таять и понемногу ослаблять тиски. Она рванула навстречу, однако ноги стали чужими, подкосились, и Ганна беспомощно опустилась на придорожный камень.
Часть вторая
Покорение Хазарии
Глава 1
Могунская тьма
Лета 6473 (965)
В предрассветной тишине стук копыт усталого скакуна далеко был слышен на дремлющих улицах Киев-града. Простучали конские копыта прямо до княжеского терема. Запылённый всадник слез с коня и на негнущихся от долгой скачки ногах подошёл к охоронцам.
– Гонец от Булата, князю весть, срочно!
Охоронцы растолкали дремавшего помощника начальника стражи Петра-Кандыбу. Недовольный, заспанный, он вышел из терема.
– От какого такого Булата, с какой вестью, чего я среди ночи ради тебя князя будить должен? – напустился он на гонца, раздумывая меж тем, растолкать ли начальника теремной стражи Фарлафа или на самом деле разбудить самого Святослава.
Но коренастый чернявый посланец потребовал решительно и кратко:
– Весть срочная, лично князю, полковник велел передать в любое время дня и ночи! А коли ты такой важный, то сам за задержку перед князем и ответишь! – отрезал гонец, в упор глядя в сонные глаза помощника начальника стражи.
– Ты полегче с угрозами, ишь, какой прыткий, – ворчал Пётр, но уже отворял калитку, чтобы вести несговорчивого гонца к князю.
Едва турьи рога пропели «зорю» и дружина, выстроившись на Ратном поле, воздала честь Хорсу, как Святослав велел сигнальщикам трубить сбор военачальников.
Темники, полутемники и тысяцкие поспешили на зов, туда, где у шатра трепетала на ветру княжеская хоругвь – сокол в солнечном коло.
Князь Святослав в расшитой белой рубахе, простых штанах, подтянутых тьмутороканьским поясом, в постолах из сыромятной кожи и накинутой на плечи белой шёлковой епанче, ходил, заложив руки за спину. Два лета минуло с того самого дня, когда сильно поредевшая дружина, особенно Молодая, возвратилась в родной Киев после взятия Саркела и разгрома войска Уйзена. Всё это время не было крупных сражений, так, мелкие стычки на границах, но каждый день князя и его верных полководцев был накрепко связан с войной. Потому как неустанно стремились они восполнить мощь войска Киевского, собрать и обучить добрых витязей, выносливых и умелых, духом единых с Богами и Пращурами. Денно и нощно заботился князь, чтобы дружина и то ополчение, что в случае войны призвать понадобится, добре были вооружены и имели всё необходимое. В заботах с утра раннего до вечерней зари пролетели два лета, как два дня. Боги помогли обильными урожаями, и последнее полюдье наполнило закрома добрым зерном, а стойла кормом для боевых коней. Скаредные купцы роптали, но несли положенную десятину в казну княжескую, и те пенязи да злато с серебром тут же обращались в оружие и припасы. Основная часть войска уже после окончания весеннего сева была собрана в Киеве. Оттого исполненный решимости Святослав мерил шагами поле, окидывая оком верную ему дружину.
Когда собрались все военачальники, он остановился, помолчал и молвил:
– Друзья мои! Два лета минуло с тех пор, как мы предали огню Саркел, разбили многие хазарские тьмы и воротились в Киев. С тех пор восполнились и окрепли наши полки, застоялись в стойлах сытые кони, залежались в ножнах боевые мечи. Не пора ли отправиться в поход на Итиль и покончить с Хазарией? – Святослав выдержал паузу. – Вот и хочу спросить, друзья мои, что мыслите вы о таком походе?
Вновь залегла тишина. Военачальники молчали – никто не хотел вылезать со своим словом вперёд других.
Тогда Святослав остановил взор на стоявшем в первом ряду старом Притыке.
– Что скажешь, Притыка? – спросил он, поглаживая ус и нетерпеливо сверкая очами.
– Что ответствовать, княже? Сам знаешь, в слове я не искусен. Коль надобно, будем биться, как всегда бились – врага не щадя и себя не жалея, до последнего! – пророкотал верный темник.
– Не о том вопрошаю, – качнул головой Святослав, – не о храбрости и силе вашей, кои не подлежат сомнению. Совета прошу, как нам сподручней идти на Итиль?
– А как скажешь, княже, так и пойдём. Коль велишь с полуночи, так с полудня никто не выступит, – отвечал, блеснув лукавой искоркой в очах, Притыка.
Среди военачальников пробежал сдержанный смешок.
«Их в сечу легче вовлечь, чем в разговор», – подумал про себя Святослав. Он желал знать, как отнесутся его верные боевые соратники к этому походу, – с охотой ли пойдут или просто воле княжеской подчиняясь. Ведал Святослав, что в Киеве некоторые горожане, особенно купцы, выказывают недовольство войной с Каганом: мол, пока хазары нас не трогают, и нам воевать ни к чему. Лепше торг вести, а то итильских купцов в Киеве почти не стало. Вон цареградские гости с Хазарией успешный торг ведут, и богатства великие наживают…
Держа в голове эти разговоры, и пытал князь темников, и ходил стремительно, будто пардус перед охотой, весь в напряжении от переполнявшей его силы и нетерпения.
Улыбнулся он в ответ на слова старого Притыки и опять спросил:
– Так что вы скажете, надобно воевать с хазарами или пусть едут на наши торжища?
Отозвался тут старый Горицвет. Тряхнув седым чубом и блеснув чёрными очами, он воскликнул:
– Те хазары суть волки хищные! Допустим их на торжища, они тут же начнут селения грабить, людей в полон уводить. Про Верягу и прочих, павших от коварной руки хазарской, я уже не говорю – они все тут у каждого из нас! – Горицвет гулко ударил в грудь, где билось его горячее сердце.
– Много натерпелись от них наши братья – вятичи с радимичами, – и мы, кияне, к ним свой счёт имеем!
– Точно, вон в прошлый поход побили ихних тарханов, так на их место тут же новые налезли.
– Давно пора воздать им сторицей! – воскликнуло сразу несколько голосов.
Святослав поднял руку, требуя тишины:
– Так, друзья мои, верно мыслите. Нынче на заре прискакал вестник из Донского полка на восходе, – хазарский отряд к нам движется. Видно, не пошёл им впрок урок предыдущий. Или надеются, степные волки, что мы тут зажирели, обабились, а мечи наши ржавчиной покрылись? – Голос князя зазвучал грозно, в очах засверкали искры, будто булатные клинки в скрещении. Речь его всё больше наполнялась той чудной волховской силой, которая воспламеняла в сердцах и душах воинов жаркий огонь праведного гнева, отваги и мужества, с коими каждый был готов победить или умереть.
– Мы, конечно, можем выступить, разбить их тьмы и прогнать со святой земли Киевской. Только надолго ли? Пока цело гнездо осиное – Итиль, – не видать нам покоя и мирной жизни!
– Даёшь Итиль!
– В поход, на Хазарию!
– Слава князю! – воскликнули военачальники, в едином порыве выхватывая из ножен и вздымая боевые клинки.
– Слава Киеву! – воскликнул Святослав, потрясая своим мечом. – Слава вам, храбрые соколы, узнаю ваш клёкот гордый и радуюсь в сердце своём грядущим победам с вами! Всё, друзья, завтра на рассвете выступаем!
– Как завтра, княже? – удивлённо воскликнул Свенельд. – Не поспеем ведь до завтра все обозы собрать, припасы приготовить, кузни походные наладить… Шутка ли, в такой поход идти, – надо все силы объединить, из горожан и огнищан ополченцев набрать, да ещё много воев пожилых найдётся, что старше призывного возраста, но силу в руках имеют, опыт боевой и желание идти на хазар…
– Верно речёшь, вуйко. Вот и займись этим. А я налегке выступлю, час дорог. Так что назначаю тебя Обозным темником, собери всё, что считаешь нужным, и выступай за нами, – ответил Святослав, пронзительно взглянув на бывшего воеводу.