Голос. А у меня зато есть один друг-псих.
Фомина. Ау меня зато все друзья – психи.
Голос. А у меня зато уши от головы отстегиваются.
Фомина. А меня зато скоро прирежут.
Голос. По шуточкам, да?
Фомина. Это уж как получится. Если не по шуточкам, то возьмешь себе потом мой велик. У него, правда, задний фонарик отвалился.
Голос. Ничего, мне папка привинтит. А теперь давай дразниться.
Фомина. Давай, мышь хвостатая.
Голос. Сама огурец кусачий.
Фомина. А ты – бритый крыжовник.
Голос. А ты – сушка дырявая.
Фомина хохочет, падает на пол и болтает ногами. Входит Степцов с радиотелефоном в руке.
Фомина. Все, Никитос, пока, меня резать приехали.
Голос. Расскажешь потом?
Фомина. Постараюсь. Конец связи. (Кладет трубку и остается лежать на полу.) Здравствуй, Сережа. (Рукопожатие.) Резать меня приехал? Ну и правильно. Давно пора.
Степцов озирается по сторонам. Фомина качает ногой и рассматривает носок своей туфли.
Фомина. Выпить хочешь? (Встает, поворачивает куб так, что лицом к залу обращается холодильник.) Пива или оранжаду? Это ты удачно придумал – меня зарезать. Ты меня зарежешь, через день-другой тебя кокнут, и виноватых нет. Умно. Ловко. Молодец.
Степцов. Твой дом теперь совсем другой.
Фомина. Можно подумать, что ты видел, каким он был раньше.
Степцов(смотрит на нее изумленно). Ты что, забыла? Я же приезжал сюда однажды.
Фомина. Ты что-то путаешь.
Степцов. Да нет, ну как же. Это было сто лет назад. Курсе на четвертом или на третьем. В конце весны. Однажды вечером я позвонил тебе сюда, чтобы спросить какие-то конспекты. Они мне были на фиг не нужны, просто мне страшно захотелось тебя услышать. Я сидел дома один, целый час тупо таращился на телефон и думал. «Ну что я буду звонить? Не буду я звонить». И позвонил. А ты сказала: «Серега, мне так страшно тут одной. Приезжай, пожалуйста». Была ночь...
Фомина. Еще бы не страшно! Тут в конце весны по ночам знаешь, что творится? Все шуршит, квакает, ухает, коты орут, ежики топочут.
Степцов. Пока я ехал, я почему-то волновался. Мне даже пришлось постоять вон там на мосту, чтобы успокоиться. Я слушал, как шумит эта маленькая темная речка. Потом я пришел к тебе, мы поговорили о какой-то ерунде, выпили чаю и легли спать.
Фомина. Что, правда?!
Степцов. В разных комнатах.
Фомина. А.
Степцов. Утром я проснулся рано, было такое солнечное, щебечущее утро, мне захотелось разбудить тебя. Но я боялся, что, если я поднимусь к тебе на второй этаж, если постучу в твою комнату, ты меня так отошьешь, обсмеешь с ног до головы, ты, насмешливое сердце! И я постучал шваброй в потолок. Мы пошли в лес. Ландыши собирали. Ты еще меня учила, что ландыши распускаются тогда, когда молодые скворцы вылетают из гнезд.
Фомина. Обалдеть.
Степцов. Неужели не помнишь?
Фомина молчит в задумчивости.
Фомина. Понимаешь, Сережа. Месяца три назад у меня кончился стиральный порошок. Я поехала в хозяйственный. Это тут, на сорок пятом километре. По дороге я как-то задумалась. О любви, о печали, о надежде. Задумалась и отключилась. А когда я снова включилась, меня жутко рвало. Кровь хлобыстала. Какие-то люди волокли меня в «скорую помощь». А моя бедная машинка стояла, основательно врубившись в столбик с плакатом «ГАИ Московской области приветствует внимательных водителей».
Степцов. Что, серьезно? Ты попала в аварию? Я не знал.
Фомина. Сотрясение было сильное. Так что я многое подзабыла. Вылетело все из дырявой башки. Ты уж не обижайся.
Степцов. А сейчас как? Болит голова?
Фомина. Да нет. Раньше сильно болела, а теперь почти прошло.
Степцов пытается прикоснуться к ее голове, повязанной косынкой. Фомина пятится и ускользает от него.
Фомина. Ну расскажи мне еще что-нибудь про нас с тобой.
Степцов (усмехается). Что тебе рассказать? Однажды я тебя очень долго ждал. Ты была на каком-то длинном собрании, комсомольская богиня, вы там то ли выбирали кого-то, то ли, наоборот – убирали. А я сидел на подоконнике напротив актового зала, ждал тебя и курил. Сначала подошел ко мне пожарный и сказал, что нельзя курить, потом стукачка из деканата, тоже сказала, что здесь не курят, потом проректор по науке, толстый этот. А я все сидел на подоконнике, курил, ждал тебя и думал: зачем я ее жду? Мне хотелось показать тебе дом, в котором я родился. Мой отчий дом. Дед у меня был врач, и прадед тоже, и у нас был свой дом на краю города, такая старая дача, темные бревна, веранда с цветными стеклами, золотые шары в саду. Окрестные жители так и называли – дом доктора. Вот там я родился, вырос и школу закончил. А потом город стал наступать, метро прорыли, дом наш снесли. И на его месте ничего не построили. Так что я хотел показать тебе пустое место от своего отчего дома. Я тебя ждал, ждал... Темнеть стало, дождь пошел, собрание кончилось, мы ехали вместе в совершенно пустом троллейбусе и молчали. На перекрестке я сказал тебе «пока» и пошел в общагу портвейн пить. А ты дальше поехала...
Фомина (помолчав). Да. Даже жалко, что тебя скоро убьют.
Степцов. Знаешь, Аня. Есть у меня к тебе одна просьба.
Фомина. Говори.
Степцов. Обещай, что не откажешь.
Фомина. О чем разговор...
Степцов. И не будешь смеяться.
Фомина. Не буду смеяться.
Степцов. Дай слово.
Фомина. Даю.
Степцов. Я хочу вымыть твои волосы.
Фомина (громко, глупо хохочет). Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха! (Прикрывает рот ладонью.) Извини.
Степцов. Мне ничего так сильно не хотелось. У тебя такие чудесные волосы. Только не под краном вымыть, а по старинке. Долго-долго поливать из кувшина.
Фомина. Ну попробуй. Должны же у человека мечты исполняться. На, мой. (Снимает платочек с головы. Она брита наголо.)
Пауза. Фомина стоит, наклонив голову.
Степцов. Это из-за катастрофы, да?
Фомина. Понимаешь, мне голову в двух местах зашили. Как только волосы отрастут немножко, тут же башка болеть начинает.
Степцов (рассматривает ее голову, осторожно касаясь пальцами). Вот тут зашивали? И тут тоже, да? Ничего, аккуратно зашили.
Фомина. Какие у тебя руки хорошие. Даже приятно, когда ты трогаешь. Тебе, Сергуня, тоже надо было стать доктором. А не сценарный факультет заканчивать, чтобы грузчиков лупить. (Выпрямляется, поднимает голову.)
Они смотрят друг на друга.
Знаешь, что? Теперь тебя, пожалуй, не убьют! Точно. Потому что твоя мечта еще не сбылась. А убивать человека, у которого мечта не сбылась, никто не станет. Теперь тебя долго не убьют! Пока я длинные волосы не отращу. Вот!
Степцов. Да меня и так не убьют. (Усмехается.) Я ведь уже расплатился давно. И ребят своих послал вломить кому надо.
Фомина (сварливо). Что ты тогда мою больную голову морочишь? Дурак! (Тут же.) Что бы тебе такое подарить? Давай, Сергуня, крестами поменяемся?
Степцов. Лучше майками.
Фомина. Запросто.
Фомина и Степцов одновременно стягивают майки, секунду смотрят друг на друга и обмениваются ими.
От тебя Новым годом пахнет. Елкой.
Степцов. Это просто водка такая, можжевеловая. Анька, у тебя рюкзак есть?
Фомина. Вон красный, в прихожей висит.
Степцов. Бери рюкзак, поедем с тобой яблоки воровать.
Фомина глядит, не понимая.
Мы с пацанами, с одноклассниками, раньше каждую осень в сады лазили, там, у нас, на окраинах. Яблоки трясли. Традиция такая. Даже когда школу закончили, уже здоровенные дядьки, специально собирались каждую осень и ехали яблоки воровать.
Фомина. Психи вы, мужики, непролазные.
Степцов. Поехали, Анька.
Фомина. Во-первых, сейчас август. Яблоки еще не созрели. А во-вторых, нам непременно накостыляют.
Степцов. Ты, Анна, не боец. (Берет радиотелефон.) Здравствуйте, Дубровина, пожалуйста. Это Степцов говорит. А. Ну ладно. Передайте, хотел позвать его яблоки воровать. (Дает отбои.) В Федеральном собрании, видите ли, заседает. (Снова набирает номер.) Але, Наташа? А Саня где? Что это вдруг? Как приедет, скажи, пора яблоки воровать. Целую. (Отбои.) Этот сквалыга в Вене вальсы слушает... (Набирает номер.) Добрый день, соедините меня, пожалуйста, с Марченко. Не может быть... Нет, нет, спасибо... (Отбой.) Арестовали вчера, представляешь? Уже фирму описывают. Банкир, трам-та-ра-рам... Видно, придется мне одному яблоки трясти. А одному – несподручно.
Фомина. Я с тобой как-нибудь потом поеду яблоки воровать. Обязательно. Я тебе обещаю. А сейчас я просто не могу. Извини, Сережа. Знаешь, у меня сейчас все очень плохо...
Степцов. Что у тебя плохо? Расскажи мне.
Фомина (помолчав). Странно. Раньше я все ждала, что придет какой-нибудь хороший человек и попросит: «Расскажи мне, что с тобой было». И я расскажу. А теперь я никому ничего не могу рассказать. Перехотелось, что ли...
Степцов. Это потому что ты гордая.
Фомина. Я только думаю, что я гордая. А на самом деле у меня просто характер тяжелый. (Пауза.) Знаешь, давай вот что. Встретимся с тобой, когда у меня все будет хорошо. Уже скоро. Сейчас у нас что? Август? Вот давай в октябре. Нет, в ноябре. Уж в ноябре-то у меня точно все будет хорошо! Решено! Пятнадцатого ноября я прихожу к тебе в переход. В ларьки. Ночью.
Степцов (смеется). Зачем в переход? Почему ночью?
Фомина. А я люблю ночные подземные переходы. Электричество гудит, ветер дует, клочья всякие летят, и пахнет осенними цветами, горько-горько. У тебя в переходе продают осенние цветы?
Степцов. Будет сделано, ваше величество.
Фомина. Ну вот, видишь, как все здорово.
Степцов молчит.
Ведь все здорово, правда?
Степцов. Клево все до невозможности. Я только никак не пойму: почему ты должна крутить романы неизвестно с кем, если есть я? Почему я должен жить с тупорылыми бабами, если есть ты?
Фомина. Вот в переходе-то мы все это и обсудим. И что-нибудь вместе придумаем. (Пауза.) Ну, пока?
Пауза.
Степцов. Пока.
Рукопожатие. Он уходит. Фомина стоит задумавшись, потом бросается к кубу, поворачивает его так, что к залу обращается стиральная машина, нажимает на кнопки, загораются лампочки, слышится журчанье воды. Фомина садится на пол и смотрит, как крутится в машине тряпье. Звонит телефон. Она не берет трубку. Телефон звонит долго. Выходит Еловецкий с телефонным аппаратом.
Еловецкий. И чего я, собственно, ей названиваю? Зачем она мне сдалась? Чего в ней такого? Ничего. Странная все-таки штука. Бывают на свете тетеньки, на которых можно очень круто подсесть, как говорят наркоманы. Ничего в ней нет, а поди ж ты... Подсел – и все, амба. Туши свет. Вот и Москва тоже из этой породы. Ведь дыра дырой, а как подсядешь на нее в детстве, так уж и не разлюбишь до смерти. Город-герой красавица Москва. Город номер семьдесят семь, как пишут на новых автомобилях. Зачем я все-таки ей звоню? А, это я попрощаться звоню. Осень ведь уже, пора в теплые края перебираться. (Кладет трубку, надевает плащ и шляпу, чемодан берет.)
Занавес закрывается. Е ловецкий на авансцене.
Еловецкий. Уезжаю тосковать по Москве. Большой город. Очень большой. На северо-востоке может хлестать дождь, а на юге – светить солнце. Что же это все-таки за город?
За занавесом лупят молотком по железу. Еловецкий возвышает голос.
Кто он? Он или она? Герой или красавица? Бедный герой! Невезучая красавица! Ты будешь ждать, когда я вернусь? Ты узнаешь меня? Ведь это же я, я! Это я сплю в метро, курю на ходу, прячусь от дождя в подворотне, спускаюсь спящим ночным переулком к реке, и твое хмурое небо смотрит в мое окно. Москва! Отдай мое сердце! (Стремительно уходит, убегает со сцены.)
Занавес открывается. Подземный переход. Ночь. Гудит электричество. Дует ветер. Летят клочья бумаги и обрывки белых осенних цветов. Ларьков нет. Только один остался. На нем вывеска – «Пуговицы». Его заколачивают железными листами. Чистильщик сапог собирает свой скарб. Появляется Фомина в пальто. Волосы у нее отросли. Фомина озирается по сторонам.
Рабочие заканчивают заколачивать ларек и уходят.
Фомина (чистильщику). Скажите, а вот тут раньше были ларьки. И хозяин. Такой высокий...
Чистильщик. Сережа!
Фомина. Сережа.
Чистильщик. Разве не знаете? (Смотрит на Фомину.) Убили его.
Фомина молча опускается в кресло перед чистильщиком.
В сентябре еще. Понимаете, он ведь здешний, из дома доктора. У них с пацанами привычка была – по осени лазить в сады, яблоки трясти. Даже когда выросли, все равно собирались и лазили. Да. И вот в сентябре он очень хотел поехать, все звонил своим, а никто не мог. Тогда он поехал один. Чудной он все-таки. На БМВ поехал яблоки воровать. Перелез через забор и стал трясти. А там в доме пенсионер сидел одинокий. Ну, увидел, что яблоки трясут, и шмольнул из ружья. Да. Сережа совсем не мучился. Сразу умер. В саду. Под яблонями, на коричневых листьях. А пенсионера в дурдом посадили. Куда катимся?.. (Пауза.) А вы как поживаете?
Фомина. Я?.. У меня... У меня все хорошо...
Фомина сидит неподвижно. Чистильщик начинает чистить ее сапоги. Мимо торопливо идет прохожий. На шапке и на плечах у него снег. Он стряхивает снег, топает ногами.
(Изумленно). Снег... (Встает.) Снег! Вот кто настоящий герой этой истории... Грустная жизнь городского снега. Его первый приход, непременно тайный, ночной. Почтальоны и дворники встречают его на рассвете. Первый снег. Но никто не провожает последний снег, когда он такой некрасивый, и все ждут его ухода, торопят его конец...
Издалека слышится музыка. Из кулис выходят музыканты, пьяницы, цветочницы и Степцов.
Степцов. Она плачет! Она плачет из-за меня! Черт побери, она пришла и она плачет из-за меня!
Фомина (делает движение броситься к нему, но останавливается пораженно). Ну, ты козел... Ну, придурок... (Ладонью вытирает слезы.) Вот сволочь, а? Видеть тебя не желаю, идиот чертов!
Степцов. Как я люблю тебя! Как я счастлив! Как я богат! Как здорово жить на свете!
Фомина. Козлы! Козлы! Козлы!
Степцов. Шампанского!
Звучит музыка, хлопают пробки, весело.
Занавес
1994
РУССКИМИ БУКВАМИ
Пьеса о Родине и о детстве в двух частях
Светлой памяти актера Яна Пузыревского
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Ночлегов, молодой человек без определенных занятий, землевладелец.
Скай, богатая дама тридцати лет.
Осенний Стрелец, просто обитатель сада.
Иеромонах Евлогий, батюшка из сельского храма.
Уполномоченные, спасатели – три человека.
Действие происходит в саду в доме Ночлегова поздней осенью.
Дом и сад – вотчина Ночлегова, его родина, его страна. Дом и сад – одно целое, поэтому большая кровать, обеденный стол или швейная машинка могут стоять в саду, и, наоборот, посреди дома могут висеть качели и расти дерево.
В саду Ночлегова много старых черных яблонь. Восьмиугольная беседка – чайный домик – увита плющом. Давно натянутые веревки для белья провисли и стали лохматыми. Заросшие клумбы, хромоногие скамейки. Все укрыто листьями, листья шуршат. Сад Ночлегова спускается к реке.