— Это ты? — без обиды, пожалуй, даже обрадованно воскликнул парень. Погрозил пальцем: — Всё-таки не утерпела, замазала себя на плакате!
— А ты что, пришёл прорабатывать?
— Нет, — серьёзно сказал парень. — Прорабатывать вас незачем, говорят, вы норму сегодня перекрыли. А пришли мы к вам от имени парткома побеседовать. Вон с товарищем Слетко.
— Ну, ну, — сказала Фроська. — Побеседуйте, а мы послушаем.
Она по-новому приглядывалась к парию. На вид неказистый (уж больно долговязый), но незлобив, незлопамятен — это хорошо, Она таких людей встречала: нашумит, накричит, да тут же и забудет. Правда, обычно такие и дело до конца не доводят, упрямства, характера не хватает. Вот Коля-председатель, тот другой человек. За что возьмётся — не отступит. И шуму лишнего нагонять — это тоже не в его манере. Может, спросить у него про Николая: где запропастился, запропал? Неудобно. Ещё расспрашивать начнёт, откуда и почему такой интерес?
— А кто этот напарник? — Фроська кивнула в сторону сидящего у кустарников на камне мужчины в засаленной кожаной кепке. — Начальник какой?
— Механик из мехцеха. Земляк вашей бригадирши, тоже из Харькова. Заместитель секретаря парткома товарища Денисова. Ну ты Денисова, наверно, ещё не знаешь.
— Как это не знаю? — строго поглядела Фроська. — Мы с ним лично за руку здороваемся-прощаемся. Он мужик вежливый, уважительный. Не чета другим некоторым…
Намёк произвёл впечатление. Парень вовсе разулыбался, даже местечко для Фроськи предложил самолично подыскать, однако она живо турнула доброхота.
— Сама найду! Вот рядом с девчатами сяду. А ты иди к своему механику — вишь тебя зовёт-требует.
Крепыш-механик внушал ей уважение. Она с первого дня присматривалась к мехцеху, откуда доносился машинный грохот и дребезг. Фроська побаивалась машин, а на людей, работавших с машинами, всегда смотрела с почтением, тщательно скрытой завистью. Она считала, что это должны быть какие-то особые — крепкие и умные люди.
Механик начал бойко, уверенно, громко. Говорил короткими фразами, будто валежник рубил. Вроде бы два-три слова — чего тут не понять? А Фроська не понимала. Слушала внимательно, смотрела, как бодро оратор вскидывал руку, рубил наотмашь — всё это нравилось, а о чём он говорил, что доказывал — было непонятно. Половина слов заковыристых, научных, а ещё половина — украинских. Вот и поди разберись.
Впрочем, она не особенно и прислушивалась. Усталость брала своё, уютно сиделось на тёплом камне. Неожиданно девушки возмущённо загалдели, кто-то выкрикнул с места резкое слово. Фроська встрепенулась, спросила у Оксаны:
— Чего это они?
— Чего, чего! Сама не слышишь, что ли? Слетко говорит, что вредители есть на плотине. Надо нам смотреть в оба.
— Вредители? — ужаснулась Фроська. — Это кто же такие?
— Враги наши, вот кто. Экскаватор, говорят, взорвали. Да не мешай ты, Фрося! Сама слушай.
Ну теперь уж Фроська стала слушать! И понимать начала (правду говорят: когда захочешь — и немого поймёшь!) Хорошо выступал механик, задиристо. Фашистам-капиталистам надавал по первое число: зарятся на чужое, войну против Советской страны готовят. И тайных врагов на наши мирные стройки забрасывают. (Неужто и в Черемшу закинули, ироды окаянные?)
Фроська слушала внимательно, заворожённо, и ей вдруг постепенно открывалась какая-то новая, очень просторная даль, в которой виделось многое, незаметное раньше, а главное, в ней собиралось в тугой узел всё: вчерашнее, сегодняшнее и даже будущее из её, Фроськи-ной, жизни. И всё разрозненное, случайное, на первый взгляд, приобретало строгий смысл, объяснимость и разумную последовательность.
Пока ещё смутно, но она уже начинала понимать, что между ней самой и этими притихшими черноглазыми девчатами, между плотиной и далёким Харьковом существует невидимая, но прочная связь, а за этой связью — породившая её грозная и неумолимая по своей требовательности причина: приближение войны.
Подумав об этом, Фроська тяжело перевела дыхание и, оглянувшись вокруг, устыдилась, неожиданно вспомнив свои догадки и предположения насчёт причин приезда в Черемшу Оксаниной бригады. Они показались теперь мелочными, зряшными.
И ещё она подумала насчёт рабочей спешки: может, от этого и вся торопливость происходит? Как вон бывает на покосе в предгрозье, когда сено гребут. Бегом бегают, сил не жалеют, себя не берегут — опоздаешь перед дождём, пиши пропало: весь труд покосный насмарку пойдёт.
Механик теперь говорил уже сидя. Взобрался чуть повыше на замшелый гранитный уступ, свесил ноги в парусиновых сапогах, курил папироску. Надо полагать, речь свою он закончил, а сейчас размышлял, вроде бы раздумывал вслух: они тут все были свои, старые приятели-знакомцы, и дела предстояло решать житейские, с кладкой бетона связанные, с тачками, с потной беготнёй по деревянным мосткам.
Фроська удивлялась: ловко он к бетонной кладке подвёл! И всё разумно, потому что в жизни так оно и есть: одно из другого проистекает, большое из малого складывается, как речка из лесных родников. И то, что про житейские дела стал говорить без крика, по-простому — тоже хорошо. Тут сразу с разбегу не решишь — советоваться надо.
Тридцать тачек за смену — ничего себе загнул парень! А девчата молчат, притихли. Только Оксана не выдержала, крикнула:
— Одной силой не возьмёшь!
Верно, подумала Фроська, двадцать пять — предел на такой жарище. Чего-то придумывать надо, соображать…
Стали вразнобой говорить про мостки — самое больное место на транспортировке бетона. Выщерблены, плохо залатаны, поворотные места без страховочных бортиков: сколько уж тачек перевернули… Надо большинство плах менять, солидный ремонт делать. А плотников не затянешь — магарыч требуют.
— Цэ зробымо! — уверенно сказал механик Слетко. — Завтра на свитанку прийдем с мехцеховскими хлопцами. Сделаем до начала вашей смены.
Фроська всё это восприняла скептически: ну отремонтируют мостки, пусть даже новые плахи положат, а какая выгода? Быстрее дело вряд ли пойдёт, ежели опять придётся в очереди торчать у разливочной. Как они не понимают этого?
Нет, оказывается, понимали. Решив с мостками, бригадирша взялась и за разливочную: надо переоборудовать бетоноприемник, сделать три-четыре выпускных створки. Чтобы на каждую пустую тачку замесы получать сразу, без очереди.
Долго ещё галдели, прикидывали и подсчитывали. В конце решили: завтра с утра заступать на "стахановскую вахту". С красным лозунгом, который напишет киномеханик Степан (утренний Фроськин знакомец).
В посёлок возвращались с песней. По логам ползли вечерние сумерки, голоса звучали чисто и гулко, песня улетала к придорожным скалам, переламывалась там, множилась, уходила далеко, постепенно набухая трубным органным звучанием.
За мостом уже, перед барачным крыльцом Фроська случайно услыхала, как, прощаясь, Оксана-бригадирша сказала долговязому художнику-киномеханику:
— Спасибо за помощь, Степан! Ты нас выручил. Крыса твоя здорово сработала.
— Не за что, — сказал парень. — Я рисовал по твоему проекту, Только и всего.
Фроська не сразу сообразила. А когда поняла, что означает слово "проект", задохнулась от негодования. Так вот почему нарисовал её такой похожей верзила-киномеханик, с которым они впервые повстречались только сегодня! Ну и Оксана, ну хитрюга — лиса рыжая…
Пока раздумывала, бригадирша куда-то пропала. А уж потом искать её было некогда: Фроська и без того опаздывала в ликбез.
Глава 18
Бикфордов шнур не давал покоя следователю Матюхину. Он просидел над ним несколько часов, вперив напряжённый взгляд, словно старался загипнотизировать обгоревший, задымлённый обрывок. Это был обыкновенный кусок шнура, длиной с карандаш или столовую вилку, жёлтый, с чёрными прожилками, с выгоревшей пороховой мякотью. Словом, отработанный и отброшенный взрывной волной запал.
Дело в том, что кусок шнура являлся единственным, но зато красноречивым, просто кричащим, свидетельством тому, что в скальном карьере строительства была совершена диверсия. Именно диверсия, а не случайное происшествие.
Но эта очевидная версия вела расследование в глухой тупик: бикфордов шнур начинал и тут же обрывал путеводную нить.
На площадке карьера в тот воскресный вечер находилось только три человека — бригада взрывников-отпальщиков Ивана Тимофеева. Часовой на плотине пропустил их на участок по специальным пропускам (с ними была тележка с пиропатронами). Потом прошла отпалка, в ходе которой оказался взорванным крайний "Бьюсайрус" — у экскаватора взрывом заклинило поворотный механизм.
Карьер размещался в отвесной скале, за несколько лет в гранитной тверди вырубили внушительную площадку — попасть туда по совершенно отвесным стенам никто из посторонних не мог. Разве что специалист-скалолаз, но он должен быть в таком случае идиотом или сумасшедшим, чтобы спускаться в самое пекло карьерных взрывов! Значит, диверсию совершил кто-то из самих отпалыци-ков, круг замыкался на троих, если не считать часового на плотине, но подозревать его — бессмысленно, так как он находился в трёхстах метрах, на гребне плотины.
Никто из посторонних в карьере не появлялся ни до, ни после отпалки — это единодушно показали на допросах все четверо.
Но кто-то же взорвал экскаватор…
Допустим, один из отпальщиков. Рассчитал время и, когда бежал от подожжённого взрывного шпурта в скале, сунул по дороге (мимо бежал!) взрывчатку под основание экскаваторной стрелы. Затем — в укрытие. А в итоге готовое оправдание: в одном из двойных шпуртов вырвало взрыв-патрон (преждевременно сработал пакет в соседнем шпурте) и отбросило случайно к экскаватору — там он и взорвался. Такое объяснение пытались давать оба парня-взрывника, за исключением бригадира Тимофеева — тот краснел, потел и недоумённо разводил руками: "А хрен его знает…"
Допустим, что такое могло случиться — чего в жизни не бывает. Но тогда почему бикфордов шнур, найденный около экскаватора — вот этот самый — отличается от других шнуров, применённых в тот день при отпалке? Он, как выяснилось, совсем из другой серии, не просто жёлтый, а жёлтый с чёрными прожилками (такая серия применялась на строительстве в прошлом году).
Вот здесь и начинался тупик: кому и зачем понадобилось оставлять столь заметный след, ведь проще было воспользоваться типовым шнуром рабочей серии — его полно под рукой?
Между прочим, этот аргумент мог иметь и другое толкование: любой из взрывников, умышленно применив этот нетиповой шнур, рассчитывал на оправдание: у меня такого шнура не имелось. Ищите другого человека"
А где искать и, собственно, зачем искать, когда все факты налицо? Вот взорванный экскаватор, вот люди, которые при сём присутствовали, других не было. Все основания для подозрения в преступлении, а отсюда — прямой путь к обвинению. Не признаются? Ничего, подумают, поразмышляют и признаются. Придётся дать им время для этого.
Конечно, неприятный резонанс со всеми вытекающими последствиями. Всё-таки стахановская бригада, а бригадир Тимофеев — на доске Почёта. Ну что ж, тем хуже для руководителей стройки — притупление бдительности, неумение вовремя распознать замаскировавшегося врага, который нынче умеет рядиться в любые благообразные личины.
А может, провести дополнительное расследование? Но что это даст? Предположим, он вернётся в город, доложит о факте диверсии и распишется в собственной профессиональной беспомощности. Тем более, что новое расследование, будь оно в пять раз дотошнее, скрупулёзнее, всё равно ничего не добавит. А о том, что враг маскируется, упорно запирается и бешено злобствует — убедительно свидетельствует само время. Взять хотя бы процесс по недавнему Шахтинскому делу, да и другие аналогичные события…
"Решительной безжалостно!" — вслух резко сказал Матюхин, стукнув кулаком по объёмистой папке "Черемшанского дела", которое за эти семь дней перевалило уже за шестьдесят страниц. Положив сверху обрывок бикфордова шнура, устало подумал: пора закрывать. Правда, подумал без обычного в таких случаях удовлетворения.
Странно, но все эти дни он так и не почувствовал, как ни старался, желанной слитности с местным жизненным ритмом, не ощутил подлинного вкуса и запаха "черемшанского кержацкого хлеба", так и не смог настроиться на душевную открытость с людьми, с которыми пришлось общаться. И в кино ходил, и на стройке был, беседовал с начальством, с рабочими, провёл один вечер в общежитии, даже на стрельбище присутствовал, а вот настоящей сердечной расположенности — ни в себе, ни в тех, с кем встречался, не почувствовал. А ведь было раньше — куда бы ни приезжал, всюду и всегда умел с ходу, по-комиссарски, располагать к себе людей.
Какой-то настороженной, будоражной показалась ему Черемша. И жила она непривычной жизнью, непохожей на всё виденное раньше. Не село и не город, что-то от того и от другого: нечто среднее между городской самостоятельностью и деревенской степенностью. К тому же крепко заквашенное кержацкой занозистостью, которая эдаким рогатым чёртом проглядывает даже в глазах конопатых пацанов: дескать, знай наших.
Жаль, что ему за эти дни так и не удалось ни с кем откровенно поговорить. Вежливость, доброжелательность, уважительность, ну, может быть, согласный ответный смешок, а дальше — ни шагу, хоть лопни. "Чок-чок, зубы на крючок!" — такая считалка у местной ребятни, что играет по вечерам под окнами, на базарной площади. С детства учатся сдержанности, стервецы…
Впрочем, это не так уж и плохо.
Хуже, что с руководством стройки он, кажется, не нашёл общего языка. Ну, это как сказать. Например, с начальником строительства Шиловым они достигли взаимопонимания. Разумеется, по деловым вопросам. Что касается "общения душ", то, надо сказать, Шилов не располагал к себе. Уж больно шикарный, подчёркнуто респектабельный вид, прямо с рекламного американского проспекта, не хватает только стандартных усиков. Столичный гусь, играет под "высококвалифицированного специалиста". А глаза пустые, беспутные.
Ну, а немец, главный инженер, есть немец. Чего с него возьмёшь? Бесспорно, заражён бациллой нацизма, но маскируется под шумливого "красного социалиста". Гнать его надо отсюда незамедлительно, и в три шеи.
Все они тут завзятые артисты, каждый кого-нибудь играет или строит из себя чёрт знает что. Тот же парторг Денисов. Не поймёшь, какую линию гнёт: не то перехлёстывает, не то захлёстывает влево. А ведь бывший чоновец, проверенный, казалось бы, человек.
Не получилось у них разговора. Встретились, конечно, узнали друг друга (хоть служили в разных эскадронах, да и полгода всего), похлопали по плечу, перешли на "ты". А потом, как сели за стол, сразу будто заело: оба начали вязнуть в пустяках, лавировать, искоса приглядываться. Накурили, надымили в кабинете, а толку никакого — не нашли взаимности, а может, просто не искали. Как это высказывался Денисов? А, ну да: "Социализм — есть человеческая доброта". Оно-то верно.
Только прежде надо ещё построить этот самый социализм, На одной доброте не то что социализма, шалаша пихтового не построишь.
Казалось бы, элементарно. А вот поди ж ты, не различает человек, где голая филантропия, а где — железный закон классовой борьбы.
Матюхин поднялся со стула, прихрамывая походил по комнате. Раздумывал: пойти или не пойти к Денисову? Нет, не ради продолжения какого-либо спора, а для дела — надо же с кем-то из руководства провести заключительную беседу, информировать о своих выводах. Завтра с утра уезжать.
Подошёл к столу, вгляделся в сумеречную вечернюю улицу (молодёжь гоняла лапту), вспомнил, что Денисова сегодня не было в управлении — болеет. Стоит ли беспокоить больного, да ещё в вечерний час?
Постоял у настенного зеркала, поскрёб мизинцем столбик рыжеватых усов, неожиданно усмехнулся: из-за частых гитлеровских карикатур в газетах друзья советуют сбрить усы. Дескать, немодные. Дискредитируют. А почему? Вон и у маршала Блюхера такие. Не сбривает же. Нет, сбрить усы, значит, потерять лицо.