– Уносите его, уносите! – говорит Дровосек, и меня уносят из павильона. – Быстрее, вдруг пес очнется!
– Не очнется, – хриплю я. – Как там Микки? Как там парень?
– Ни фига не понятно, – тяжело дышит Дровосек, помогая мне встать за дверью и присесть на лавочку. – Ему как будто кусок сырого мяса на морду приклеили.
– Твою мать, – говорю. – Бедный парень.
– Ты молодец, – говорит Дровосек. – Он вечно тебя подставлял, а ты его спас. Никто не ожидал от тебя такого…
– На хер сантименты, – смущенно говорю я. – Где он? Уже увезли?
– Ага, – говорит Дровосек.
…Полиция опросила нас и поехала. Мы со Снуппи пьем вино прямо из горлышка на небольшом мостике через Озеро Приключений – предварительно сплюнув в дымящуюся «чистейшую и подогретую до38 градусов по Цельсию воду, которая, по рекомендациям специалистов, „пригодна не только для купания ваших малышей, но даже и для питья“. Снуппи спрашивает:
– Что это за херня?
– Снуппи, клянусь, – говорю я, – откуда мне знать? Видно, мы что-то не рассчитали и пес решил растерзать всех трезвых.
– Да, – неуверенно говорит он, и я радуюсь, что не поделился с ним планом, – вот мы облажались.
– Снуппи, старичок, а что делать? – расстегиваюсь я. – Думаешь, я фашист какой? Мне тоже жаль, что так получилось. Но мы же не можем рассказать об этом кому-то.
– Конечно нет, – уверенно говорит он и тоже расстегивается.
– Ох, хорошо, – говорю я, и слеза катится по моей щеке, – как хорошо-то…
– В горяченькое отлить всегда что надо, – подтверждает присоединившийся Снуппи.
– К тому же, – застегиваюсь я, – он сам виноват, придурок.
– Точно, – задумчиво говорит Снуппи и открывает вторую бутылку. – Как там говорится?
– Не рой другим яму, не то сам упадешь.
– Ага. Теперь можно расширить. И не сочиняй для других никаких инструкций и никаких уставов, потому что под их действие можешь совершенно случайно попасть и ты.
– Верно, Снуп. А как ты счи…
– Давай допьем вино молча, Крошка Енот. В знак скорби. Он неприятный тип, но все равно ведь…
Я подчиняюсь. Мы еще около часа пьем вино и глядим на прозрачную теплую воду. На легкий дымок над ней. Вода прозрачная, и на дне бассейна, украшенного аляповатыми цементными «кораллами», поблескивают желтые и серебряные монетки. Как будто небо отражается в Озере Приключений, думаю я. Небо тоже все в блестках, правда, вода в нем черная. А может, и прозрачная, как у нас, просто в небе нет подсветки. А когда нет света, вода всегда кажется черной. Из-за этого я как-то в детстве испугался моря ночью, рассказывала моя мать. Я делаю глоток и держу вино во рту.
Босой пятилетний пацан пошел с матерью ночью к морю. Через сухой песчаный пляж, поросший папоротником и травой. Ночью. За спиной были огни дома отдыха. Впереди что-то темное и шумящее. В этом темном отражались огоньки с берега. Когда огоньки выключились, тьма сошла на мир. В доме отдыха все утихло. Было слышно тихое шипение волн. Пацану показалось, что это море медленно в темноте стало разливаться. На весь мир. И первым на пути воды стоит он, он. Бежать к людям было поздно, решил мальчишка. Тогда, рассказывала мать гораздо позже, он встал перед ней, держа за руку, и прикрыл собой. Кажется, это был единственный раз, когда в ее голосе слышна была гордость.
Я чувствовал это.
15
Я часто думал о том, что моя улица, и мой парк, и мой город – это целый мир.
Если чем и отличается 38-я улица от остального мира, так это размерами. Не буду врать – она значительно меньше. Как будто Бог-отец подарил сыну уменьшенную копию вселенной, чтобы тот, когда подрастет, смог управиться и с оригиналом. На 38-й и в парке есть все – святые и пророки, грешники и праведники, преданность и ложь, а еще разбитый асфальт тротуаров, в трещинах которого осенью волнуются холодные моря. Есть свои герои и Геростраты. Сады Семирамиды представлены на 38-й улице горшками с геранями, кактусами и другой живностью, которая разговаривать и двигаться не умеет. Эти горшки в теплое время года хозяйки выставляют на карнизы. И усталый путник, бредущий в винный магазин «Аистенок», радуется, глядя в зеленые окна, и на несколько мгновений забывает, куда, зачем и почему идет. Сумерки сглаживают морщинки у глаз его, и что-то очень доброе сжимает сердце. Но у дверей магазина путник спохватывается, нечаянно столкнувшись с пожилым мужчиной в костюме и с папкой в руках, – тот пьет пиво, глядя на мир бесцветными глазами; узнав в нем своего бывшего учителя физкультуры, путник выжидательно улыбается и проходит в стены храма. Храма отчаявшихся и убогих, спившихся, жаждущих, похмельных и просто покупателей минеральной воды, думаю я с умилением.
Магазин «Аистенок» ничем не заслужил своего нежного и трепещущего, как белое перо под жесткими пальцами, названия. Стены его грязны, а с южной стороны так вообще поросли вьюнком. Но магазин – старожил 38-й улицы. Он воздвигнут до ее основания, он прародитель ее и будет возвышаться над полуразрушенными остовами зданий улицы году в 2500-м. То-то полюбуемся. Об него разбивались бурные волны национально-освободительного движения, к нему идут, как к матери, и засыпают, спокойно и доверчиво, как на руках матери, и многие жители 38-й ненавидят его, как многие же – матерей. Много раз писали жалобу в городское управление с просьбой снести его, убрать. Но твердыня устояла.
Я думаю об этом, вздыхаю и тихонько, чтобы не разбудить, иду на кухню. Матери снова нет. В кровати, конечно, Лена. С Матушкой Енотихой мы уже месяца два-три. Я к ней привязался и трахается она супер.
Интересно, а как это делает Белоснежка?
16
– Здоро́во, Микки, здоро́во, сынок! – говорит бодрячок Снуппи и присаживается на табуретку рядом с кроватью.
– Аова упи аова уыще, – говорит Микки и похлопывает по кровати, присаживайся, мол.
– Рад, что ты меня узнал. Я не один, со мной Кроха Енот.
– А поал, – говорит Микки.
В смысле он понял. Мы со Снуппи понимающе переглядываемся, и я присаживаюсь в углу палаты. А здесь ничего. Забавно, что у Микки из окна виден парк. Совсем как из моего дома. Только у парня небольшая проблема – он не может этого видеть. Ведь на лице Микки сплошная повязка. Врач сказал нам со Снуппи, когда мы перекладывали в коридоре бананы и апельсины из кулька в подарочную сумку, что повязку с Микки снимут года через полтора-два. Если повезет. Но даже и тогда парень не будет видеть. Глаза выгрыз пес. Понимаете, ребята? Конечно, доктор. Бедный парень. Да, это ужасно. Доктор пошел дальше, ущипнув медсестру, развозившую по палатам кашку и прочее жидкое дерьмо, которое им вливают по трубкам прямо в пищевод, а мы постучали в дверь палаты Микки. Тук-тук, это я, твой старый добрый друг. Открывай, Микки. И Микки открыл. Вернее, промычал из-за двери:
– Аыта!
– В смысле, открыто.
Снуппи, вздохнув глубоко, толкает дверь.
– Здоро́во, Микки, здоро́во, сынок! – бодро говорит он, ну, а дальше вы уже знаете.
Я раздвигаю по просьбе Микки шторы. Микки объясняет нам – постепенно мы начинаем различать слова в его мычании, – что он не видит даже света. Держись, старина, говорит Снуппи и нежно гладит парня по руке. Мне становится до слез жаль его. Тем более что я и правда не рассчитывал, что все закончится так удачно. Получается, я сорвал бинго. Это так клево и так ужасно в то же время! Я смахиваю слезу и вижу, что Снуппи глядит на меня с уважением.
– Мне бы не хотелось, чтобы мы оставались врагами, Микки, – мягко говорю я. – Давай помиримся. Что нам делить. Я хочу, чтобы мы были славными парнями, которые на выходные могут вместе даже пива попить и поиграть в дартс… упс, города, там, ну, или во что ребята в барах играют.
– Конечно, – говорит, помолчав, Микки, ну, вы же понимаете, что он говорит «оена», просто я перевожу это на русский. – Конечно, Енот. Я о многом думал эти два дня.
– И что ты надумал, Микки? – спрашиваю я, укрыв его ноги одеялом.
– Я вел себя скверно, – говорит он спокойно, – и хотел бы извиниться перед тобой.
– Брось, – неуклюже пытаюсь утешить парня я, – ты никогда не был плохим. Подумаешь, пару раз поцапались из-за какой-то девчонки.
– Белоснежка, – говорит он спокойно, и это спокойствие начинает пугать, – не была у меня ни разу.
– Она жутко занята, – врет Снуппи, – просто страх как занята. Народу сейчас, сам понимаешь. Сезон. Ребятишки так и прыгают вокруг твоей площадки, все спрашивают, где Микки, где Микки.
– А что, мой костюм никому еще не отдали? – спрашивает Микки.
– Пока не нашли кому, – говорю я.
– Ты бы справился, – говорит он. – Уверен.
– Даже если мне предложат, я не соглашусь. Только не теперь, – говорю я, и говорю совершенно искренне.
– Спасибо, – отвечает он.
В палату заглядывает та самая медсестра, и мы со Снуппи снова переглядываемся.
– Кашки не хотите? – спрашивает задастая курва в халате. – Точно не хотите? Ну как хотите.
– Я не хочу есть, – говорит Микки. – Да и жить, собственно, тоже.
Он сидит очень прямо, и на голове у него большущий белый ком. В общем, это и есть его голова.
– Возьми себя в руки, – призываю я его.
– Точно, – поддерживает меня Снуппи, – жизнь продолжается, какая она ни есть. Так ведь?
– Выпить есть? – спрашивает Микки, и мы ошарашены.
– Ты же не пьешь, – удивленно говорит Снуппи.
– Ну и что? Я всю жизнь мечтал отличиться и рвал задницу ради чего-то, – горько говорит Микки, – а сейчас хочу побыть плохим. Давайте, разливайте, черти. Я знаю, что у вас есть. У вас всегда есть.
– Ну… – осторожно говорю я.
– Антилопа-гну, – дразнит Микки привычку нашего директора все время дразнить и хихикает.
Снуппи кивает. Я вытаскиваю из куртки пузырек водки – хорошей, холодной еще, – и мы по очереди пьем из бутылки. Без воды, без еды. Даже не залпом. Тянем ее как воду. Микки ни черта не видит, поэтому я придерживаю ему голову, а Снуппи приставляет к дыре, откуда чувствуется дыхание, горлышко. Через пятнадцать минут я выхожу за второй. Через полчаса-час мы уже сильно навеселе.
– Не все потеряно, сынок, – откровенничает Снуппи. – Ты еще можешь вернуться в парк.
– Кем? – весело спрашивает Микки. – Микки-Маусом Ветераном Западного Фронта?
– Ну, Маской, там, или Зорро, – объясняет Снуппи.
– Железной Маской, – встреваю я. – Или вот, о, да! Мумией! Будешь забинтованный с ног до головы чувак!
– Да, ребята, – соглашается Микки, – но вы забываете об одном важном моменте.
– Каком это? – выдыхает после глотка водки Снуппи и передает бутылку мне.
– Всем этим парням все равно нужно хоть что-то видеть. Или ты, Снуппи, предлагаешь положить меня, как мумию, в гроб? Так это для музея покатит, а не для парка аттракционов, чувак. Мы же должны двигаться, двигаться!
– Да, об этом я как-то не подумал, – смущается Снуппи, и я по просьбе Микки задергиваю шторы.
– Слушай, какая тебе разница, – не выдерживаю я, – ты же даже света не видишь.
– Понимаешь, – объясняет Микки, – так я чувствую, что хоть как-то влияю на ситуацию.
– Все будет хорошо, – обещает Снуппи и кладет ноги на кровать.
– Объясни мне, почему он тебя никак не уволит? – вдруг резко меняет тему Микки.
– Меня? – хором спрашиваем мы со Снуппи.
– Нет, не тебя, Крошка Енот. Тебя, Снуппи. Не обижайся, но ты ж полный неликвид. Прям как я сейчас. Только если у меня, ха-ха, уважительная причина, то у тебя-то ее нет. Как персонаж ты никакой, старичок. Ты же сам знаешь…
– Знаю, – соглашается Снуппи, – но директор меня терпит.
– Почему? – поворачивает к нему свое большое осиное гнездо вместо головы Микки, и мне чудится, что у него жадное выражение лица, хотя это все чушь, у него лица нет. – Почему он тебя не уволит, Снуппи?
– Мы повязаны общей и страшной тайной… – спокойно говорит Снуппи, торжественно подняв правую руку.
Мы все хохочем. От нашего хохота с той стороны окна, с подоконника, взлетает голубь, до тех пор апатично игравший с крошками. Возьмет в пасть, подбросит, поглядит, снова поднимет, подбросит… Ржет даже Снуппи, хотя у него обычно получается отпускать свои специфические шуточки, не подавая виду. Хихикает и Микки, и я с наслаждением думаю, что мы помогли парню, помогли, хоть чем-то помогли.
– Спасибо, друзья, – говорит Микки, – можно я вас так буду называть?
– Конечно, друг, – хором отвечаем мы со Снуппи, и я вдруг думаю, что у сотрудников парка аттракционов просто рефлекс говорить хором. – Да, дружище.
– Спасибо, друзья, – повторяет он, – вы мне помогли. Правда, очень помогли. Енот, дружище, могу я просить тебя о небольшом одолжении?
– Конечно, друг, – говорю я. – Сбегать за третьей?
– Нет, спасибо, – говорит он, – что-то мне не по себе. Это, наверное, жара.
– Ну, еще бы, – соглашается Снуппи, и тут я замечаю, что мы все мокрые, выжимай любого, – лето же, а мы водку жрем.
– Вы все пьете, – заплетающимся голосом говорит Микки.
– Да, сынок, – говорит Снуппи, – потому что мы неудачники. А когда ты неудачник и работаешь на свежем воздухе, лучший способ забыть о том, что ты неудачник, и вспомнить, что работаешь на свежем воздухе, это выпить.
– Блеск! – пошатывается, сидя, Микки. – Ты гений, Снуппи. Я бы тебя поцеловал, если б не эта проклятая хрень на башке. Впрочем, нам не привыкать, да? К хрени на башке.
– Еще бы, – говорим мы со Снуппи, ведь малыш прав, к чему к чему, а к головам на голове мы уже все давно-о-о-о привыкли.
– Енот, – вспоминает Микки, – я хотел тебя о чем-то попросить?
– Давай, дружище, – говорю я.
– Сейчас, – неуверенно произносит он, – ах, да. Просьба такая. Не мог бы ты подойти к Белоснежке и передать ей кое-что.
– Запросто, Микки. Что у тебя за посылка?
– Вообще-то я хотел написать ей записку… – неуверенно говорит Микки. Но диктовать кому-то неловко, это чересчур личное…
– Я понимаю, Микки, – тактично говорю я. – У вас же любовь…
– Да, типа того, – говорит Микки. – Она моя девчонка, а я ее пацан! Когда мы с пацанами были на дискотеке на терке с пацанами из соседнего района, все пацаны заметили, какая у меня клевая девчонка.
– Я рад за вас, Микки, – говорю я. – Ей-богу. Вы пара.
– Да, – говорит он, – только что-то мне не по себе.
– Это все жара, – говорю я, – жара и водка, Микки. Давай свою посылку.
– Вот, – роется Микки под матрацем и протягивает мне сверток. – Не разворачивай.
– Конечно. Микки, – обещаю я. – Даю слово.
– Спасибо, – говорит он. – Как странно. Я чувствую, что у меня впервые появился настоящий друг. И это, кто бы мог подумать, Крошка Енот!
– Пути Господни неисповедимы, – голосом проповедника вещает Снуппи, и мы снова покатываемся со смеху.
Потом мы собираемся, чистим на прощание для Микки все бананы – впрок, как попросил он, – и развешиваем кожуру на стенах палаты. Так будет гораздо импозантнее, сообщает Микки, это расцветит палату и добавит ей очарования. Возможно, когда к нему придет Белоснежка, ей понравится. Конечно, говорим мы со Снуппи.
Когда мы уходим, Микки блюет в утку.
17
Застежка ломается на самом интересном месте. Поэтому я выгляжу как космонавт, опоздавший к запуску «Востока», «Челленджера» или на чем они там летают в космос? Ноги у меня уже Крошки Енота, а вот руки и плечи свои. Верхняя часть костюма свисает с меня, а молнию заело на пупке. Самое обидное, никого не позовешь, мастеров еще нет, сам я поломанную молнию ни в жизнь не починю – я вообще руками умею делать только Волшебные Пассы Крошки Енота, – а детишки уже прибывают. На дорожках парка слышны голоса. Это первые ласточки. Восемь утра. К десяти тут уже будет гибрид Бедлама и детского сада. Я чертыхаюсь и вдруг вижу Белоснежку, которая уже выходит из-за кафе, вся умытая, нарядная и свежая. Как это у нее получается? Молодость-молодость. Да, наверное, еще и не пьет.
– Белоснежка, – зову я. – Белоснежка. На минутку.