– Чего? – улыбается она высокомерно, подойдя поближе к ограде.
– Жвачку-то выплюнь, – морщась, прошу я.
– Тебе самому не мешало бы пожевать, – говорит она. – А то несет бухлом как из бочки.
– Послушай, милая, – цинично говорю я. – Когда ты неудачник и работаешь на свежем воздухе, лучший способ забыть о том, что ты неудачник, и вспомнить, что работаешь на свежем воздухе, это выпить.
Прием не совсем честный, конечно. Единственное, что меня оправдывает, у Снуппи нет на нее видов. Так что я вполне могу позаимствовать у него пару красивых фраз на тему «я и мир – полная несовместимость». Сыграть в Печорина, как говорит моя маман, помешанная на русской классике. В общем-то, иногда это действует – зеленые несмываемые пятна на коленях моих школьных брюк появились после безбожного воровства «чем меньше женщину мы любим…».
– А? – говорит она, проклятые карусели заработали как раз в тот момент, когда я начал цитировать.
– …лучший способ забыть о том, что ты неудачник, – терпеливо повторяю я, – и вспомнить, что работаешь на свежем воздухе, это выпить.
– Че? – спрашивает она и крутит пальцем у виска, который украшен самым красивым в мире локоном. – Совсем спятил? Несешь по пьяни чушь всякую.
– Ладно, – сдаюсь я. – Тебе посылка от твоего Ромео.
– Давай, – говорит, смягчившись, она. – Только он уже не мой Ромео.
– Это еще почему? – спрашиваю я, глядя, как она разворачивает пакет.
– А у него нет веса, – спокойно говорит она, вынимая из бумаги янтарное сердечко на серебряной цепочке: что ж, дешево и сердито. – А ну-ка, застегни на шее.
– Угу, – пытаюсь я, – давай еще раз, детка. У него нет чего?
– Веса, – говорит она. – У него нет веса.
– В смысле он похудел? – спрашиваю я. – Ты любишь полных?!
– В смысле у него нет веса как у пацана, – презрительно объясняет она. – Вес – это когда тебя уважают, понятно?
– Понятно, – говорю я. – Сколько тебе лет?
– А че? – улыбается она.
– Ну, сколько? – спрашиваю я.
– Пятнадцать. А че?
– Ниче. Ступай, Джульетта. Так что мне передать Микки?
– Скажи, что я готовлюсь к школе, – говорит она. – Старичок. И спасибо за подарок. Скажи, прикольный.
– Слушаю и повинуюсь, – говорю я, облизнув губы.
Белоснежка уходит, и я отправляюсь на поиски Матушки Енотихи. Она переодевается, и, глядя на ее стройную спину и лямку лифчика, я возбуждаюсь. Сексуальное проклятие похмелья.
– Как самочувствие? – спрашивает Енотиха. – Вчера тебя привел Снуппи.
– В говно, – честно отвечаю я. – Вот такое примерно ощущение организма. Ты не сердишься?
– Нет, – подводит брови она. – Ты же меня трахнул. Вот если бы нет, пришлось бы делать выводы. Будь мужиком, а остальное меня не касается, милый.
– Ладно, – облегченно вздыхаю я, – одной проблемой меньше, вот если бы еще голова не болела..
– Спрячь под костюмом бутылку и хряпни грамм сто, – иронично советует она. – Тебе же не впервой…
– Какого…
– Не стоит обижаться, – красит губы она, – тебе же все равно, что о тебе думают другие? Хочешь пить, пей. Только не нужно сыпать фразами Снуппиного производства на тему алкоголя и неудач. Вчера пробовал. Это все оправдания слабаков.
– Зачем ты красишься? – спрашиваю я. – Все равно ведь под головой Матушки Енотихи не видно.
– Да, – соглашается она. – И твоего уродливого иероглифа не видно было, так ведь?
– Ну, так – тупо говорю я.
Матушка Енотиха поворачивается ко мне и, освобождая груди, говорит:
– Под башкой Енота можно быть красивым, а можно уродом. Можно неудачником, а можно победителем. Можно быть каким угодно, все равно никто не видит, но ты-то – ты-то знаешь, какой ты есть под этой башкой. Так что только тебе выбирать, каким быть на самом деле. И быть таким не для кого-то, эти «кто-то» все равно видят только вышитую морду Енота, а для себя. Понимаешь, милый?
Конечно, нет. Я понимаю только, что Лена только что попыталась донести до меня что-то важное. Намекает на что-то. Только, честно говоря, я тугодум – и если хочешь чего мне сказать, говори прямо.
Чего ей от меня надо? Да, думаю я, глядя в ее груди, которые глядят в меня, кажется, я угадал.
– Хочешь?.. – сдавленным, как когда-то Микки на лодке, голосом спрашиваю я.
– Здесь? – спрашивает она и подмигивает. – Прямо здесь?
– М-м-м-м, да! – говорю я.
– М-м-м-м, – говорит она. – Нет! Забудь.
И добавляет, надевая на себя капюшон Енотихи:
– Здесь ты мне понадобишься совсем для другого, милый.
18
– Привет, Енот, – бросает мне Снуппи, проходящий мимо. – Иду отлить.
– Надевай памперсы, – советую я.
– Как бы не так, – угрюмо говорит Снуппи. – Директор, чтоб его, теперь проверяет каждого на их наличие. Тебе-то все равно, ты молод, у тебя с пузырем все в порядке. Кстати. Передал Белоснежке посылку Микки?
– Да, конечно. Серебряная цепочка и сердечко из янтаря.
– Порылся?
– Нет, она при мне сама раскрыла.
– Конечно, с Микки она больше гулять не станет?
– Само собой, Снуппи. Были сомнения?
Снуппи качает головой и удаляется. Я облокачиваюсь на стойку тира и блаженно вздыхаю. Здесь хорошо. Тир находится как бы в центре парка, но в то же время, чтобы в него попасть, нужно пройти по узкой тропинке между «Вертящейся тарелкой» и аттракционом «Ракета». Близость краев «Тарелки» нервирует, ведь она вращается с бешеной скоростью. Поэтому в тире народу немного. Как правило, парочки. Самец, перед тем как поиметь самку, демонстрирует ей навыки стрельбы и выживания, блин.
– …нот!
– А, что?! – подскакиваю я.
– Не спать, Кроха Енот! – рычит директор, который обнаружил меня задремавшего. – Какого дьявола ты дрыхнешь?!
– Виноват!
– Ладно, не до тебя. Енот, слушай меня внимательно. Как ты понимаешь, после трагического происшествия с Микки-Маусом у нас возникла проблема.
– Да, конечно, босс! – беру под козырек, то есть под ухо Енота.
– И довольно большая. Нам нужен Микки-Маус. Понятно, что не эта чертова мышь сама по себе, а человек, который будет работать Микки-Маусом. Так?
– Так!
– Я принял решение.
– Да, босс!!! – о, неужели…
– Микки-Маусом станет Матушка Енотиха! Активная, целеустремленная молодая девушка. Есть куда расти и стремиться! Инициативная.
– Да, босс…
– Ты не рад, Енот?!
– Нет, что вы… – говорю я и с тоской гляжу на лапы ельника, которыми боковые стены тира украшены круглый год, это для создания австрийско-альпийской атмосферы, они же там все помешаны на стрельбе, помните этого их, Вильгельма Теля? или это Швейцария?
– Не думай, что я пришел сюда, чтобы с тобой советоваться, Енот, – говорит директор. – Или ты думал, я поставлю на роль Микки тебя? Но там должен быть человек, которому все это действительно интересно, а не раздолбай, который просто существует, по ходу наряжаясь в чей-то костюм, потому что так получилось.
– Да, босс, – говорю я. – Так зачем же вы пришли ко мне?
– Хотел спросить, справишься ли ты с ролью Матушки Енотихи?
– Что? – непонимающе спрашиваю я.
Директор терпеливо вздыхает и приближает ко мне свое лицо в крупных оспинах. Я вспоминаю, как мать рассказывала, что когда его забрали со второго курса университета и отправили в армию, он записался в добровольцы и попал в Афганистан. Там его ранило множеством осколков. Это и есть оспины на его лице. Они неглубокие, но их много. Чертовски много. Вблизи лицо нашего директора напоминает весеннее поле, испещренное ямками от ударов клювом грачей, вытаскивающих червяков на свет Божий. Да уж, есть над чем под…
– Я. Пришел. Сюда. Для. Того. Чтобы. Узнать. Справишься. Ли. Ты. С. Ролью. Матушки. Енотихи, – чеканит директор.
– Как… это… я не… Не понимаю как, – признаюсь я. – Быть Крохой Енотом и Матушкой Енотихой? Босс, вы пили?
– Судя по запаху, – сжимает он губы, – пил ты. Никакого противоречия нет, малыш. Роль Крохи Енота отменяется. Билетеры целый месяц опрашивали клиентов, чтобы составить рейтинг Популярности Персонажей.
– И? – зачем-то спрашиваю я.
– Крошка Енот облажался, – улыбается он. – Ты там где-то на предпоследнем месте. Кажется, после Дуба На Котором Сидит Кот. Ха-ха.
– Ха-ха, – говорю я.
– А вот Матушка Енотиха вверху рейтингов. Все побила. И Микки, царст… тьфу, бедолага Микки, дай Бог ему здоровья, тоже в топе.
– Рад, рад, – безучастно говорю я.
– Не куксись, – говорит директор, глядя на мишени. – Тебе круто повезло, парень.
– Да ну?! – офигеваю я.
– Конечно, – говорит он. – Ведь я тебя и уволить мог.
– Да, – говорю я. – Конечно, босс. Спасибо, что не уволили.
– А, ерунда, – улыбается он, – скажи спасибо своей матери.
– Кстати, как она вам показалась? – спрашиваю я. – Ну, вы понимаете, о чем я?
– Ты, – холодно говорит директор, – совсем сбрендил, кретин. Твоя мать чудесный человек и мой старинный друг. Как ты знаешь, мы учились вместе в университете. И только благодаря воспоминаниям о поре нашей молодости и благодаря нашей дружбе ты, нахал, еще до сих пор здесь.
– А я-то думал, – говорю я, – все дело в моем природном очаровании.
– У тебя его нет, – говорит он. – Ни капли. Сегодня стой у тира, как истукан, и получай денежки за ничегонеделание, а завтра бери костюм Матушки Енотихи и приступай к работе.
– Так и сделаю, – обещаю я.
– Что надо сказать на прощание? – спрашивает директор.
Я, сжав зубы, цежу:
– Отлично! – говорит директор. – Только голос нужен потоньше, ты ж теперь Енотиха, ха-ха!
– Ха-ха! – говорю я ему вслед.
Снимаю голову Енота – раз уж такая песня, я теперь больше им не являюсь, – и сажусь в будку смотрителя тира. Гляжу на свою голову в отражении стекла. Под редеющими волосами виден иероглиф. Что он там обозначал, говорила Лена? Что-то заумно-тупое, как только японцы да китайцы умеют. Желтолицые господа мира. Лыбятся тебе, а сами мечтают установить новый мировой порядок. Я-то знаю, мне дедушка рассказывал, а он воевал в Корее. Жалко, что умер рано. Ах, если бы меня воспитывали в нормальной, полноценной семье с двумя родителями, может, из меня хоть что-нибудь да получилось бы, горько думаю я. Так что там у нас с иероглифом? Ах, да. Терпение. Что ж.
Я потерплю.
19
О том, что моя мать была однокурсницей директора парка аттракционов, я узнал довольно рано. Он тогда еще не был директором, я – Енотом, и все мы казались славными парнями, которых не сломает жизнь. Я, по крайней мере, точно. Впервые фотографию этого человека я увидел в фотоальбоме матери. На парапете лестницы у озера в самом большом городском парке стояли несколько молодых людей и девушек. Фото было уже цветное, но не самое качественное, поэтому выглядело так, как и должно было выглядеть.
Старым и потрепанным.
Мать стояла с самого края, уставившись в небо и сложив руки на животе, это ее любимая позиция. Не могу сказать, что она выглядела красавицей, да и пару килограммов уже тогда ей не мешало сбросить, но когда девушке двадцать лет, трудно ее чем-то испортить, да? На ней было легкое платьишко, из тех, что модны были в семидесятые годы в СССР, лет на пять позже, чем стали модны в Европе. Расширенное к низу, до середины бедра. В таких пели, стоя на огромных кубиках, английские и французские певички. Шиз гад ит. Ё бэйби шиз гад ит. Ам ё филинг… Ам ё файе… Еще на матери были лодочки и в скрещенных внизу руках – сумочка. Кажется, все.
Через одного человека от нее – кажется, парня в смешном расклешенном костюме и очках в роговой оправе – стоял он. Мой нынешний директор. Лицо у него еще не было в оспинах. Довольно гладкое. Выглядел он уже крепышом, но еще не настолько крепким, чтобы считать его совсем уж крепышом. В рубашке с коротким рукавом, даже не рубашке, а тенниске. Брюках со стрелкой – сразу видно, гладили в тот же день. И с тонким портфелем в руках, из тех, в которых сейчас носят легкие компьютеры. Из тех, что я не могу себе позволить на зарплату Крохи Енота. Может, облик Матушки Енотихи принесет мне больше удачи и денег, ха-ха?
По смутным намекам деда и бабушки я годам к десяти понимал, что директор ухаживал за моей матушкой, только у них ничего не получилось. Не в том смысле, как это бывает сейчас. А как тогда. Применив все ухищрения, которые можно, я получил от бабки несколько деталей, из которых и составил эту небольшую и простую картину. Пару раз проводив маман в кино, директор предложил ей выйти за него замуж, но получил твердый и вежливый отказ. Ушел, как и многие тогда, в армию, пошел добровольцем на войну – мое самолюбие тешила мысль, что это он из-за любви к мамаше, но, судя по всему, просто искал приключений, – вернулся. Работал на заводе по производству насосов для подводных лодок. Был, что называется, хозяйственник. Так и не женился.
Годам к пятнадцати я, поднажав, получил из размякшей от смерти деда бабки еще несколько недостающих деталей. Почему мать не пошла замуж за него? Ведь она была, как сама бабушка говорила, из тех, кто вечно витает в облаках, и ей было, по сути, все равно, за кого выходить. Положительный мужик, непьющий. Хорошо учился. С перспективами. Романов у мамаши тогда не было, насколько я мог судить. То есть никаких препятствий для того, чтобы сказать «да» Еще Не Директору, у моей матери не было.
Тем не менее она ему отказала.
Несколько раз он заходил к нам в гости, когда я был маленьким. Сидел в гостиной, подкидывал меня пару раз на коленях, но мать это не приветствовала, поэтому наше общение быстро сошло на нет. Да и не начиналось толком. Мать готовила обед, он ел суп, второе и пил компот. Потом мы пили чай на кухне минут двадцать и мамаша с ним обменивались новостями, кто из их группы куда попал на работу, на ком женился, куда уехал.
Меня не отсылали из дома, не просили посидеть в своей комнате. Он просто уходил после чая, обувшись с помощью специальной пластмассовой ложки и бросив мне «пока, малыш». Со временем и эти посещения прекратились. Директор с мамашей виделись только на вечерах встреч выпускников. Лично я на них не хожу. Не хочу расстраивать себя напоминанием о своих неудачах и том, как «все правильно» у многих моих друзей детства. Они и так отворачиваются, если мы случайно встречаемся в парке, когда их чада бегают по дорожкам, а я, сняв голову Енота, жадно лакаю воду. Потому что опять похмелье, опять жара, опять усталость, опять…
Когда Союз развалился, хозяйственник завода по производству насосов остался без работы, но быстро сориентировался. Что-то продал, что-то купил и приобрел парк аттракционов. Тогда, в начале девяностых, это было смешно. Все мечтали быть бандитами, проститутками и бизнесменами. Что развлечения тоже вполне могут оказаться бизнесом, понимал только он. А еще он понимал, что бизнесом может оказаться что угодно, потому его и зовут бизнес, что в переводе с английского, который он выучил за шесть месяцев, значит «дело». Дело, оно и есть дело, даже если оно крутится в парке на колесе. Так решил директор и сорвал бинго.
Бандиты поубивали себя сами, проститутки переквалифицировались в горничных в Италии и нянек в Подмосковье, а то и в домохозяек и любящих жен в Кишиневе. Жизнь налаживалась. С вращением колеса Времени совпал ход и нашего – «Чертова колеса» парка аттракционов. Парк приносил все больше дохода. Директор процветал.