— Ладно. Пошли искать муравьев. Кстати, двигаться и впредь парами, на расстоянии зрительной связи.
Так они вошли в лес, приглядываясь к стволам и кочкам, пока не разыскали нужный муравейник, стали ловить больших черных лесных муравьев и, морщась от брезгливости и укусов, натерли ими сапоги.
— Вот теперь поспокойней, — мягко улыбнулся Грудинин и, кажется, впервые перестал сутулиться.
В лесу он неуловимо, но разительно изменился. Острее стали его маленькие и обычно чем-то недовольные узкие глазки. В них мелькали острый интерес и даже улыбка, словно он видел что-то очень ему дорогое и приятное. Походка стала легкой, скользящей, и хотя он распрямился, все-таки не стал от этого выше: на ходу он пружинил в коленях. И движения его больших узловатых рук стали точными и стремительно-легкими. Винтовку он теперь повесил на шею, на удлиненном ремне, и расположил ее наискосок вдоль тела — так она не мешала ему при движении, но в случае нужды он мог сразу же ее вскинуть.
— Много охотились? — спросил Андрей.
— В лесу же вырос, товарищ младший лейтенант.
В этом уставном с добавлением полного звания ответе пожилого, по мнению Андрея, человека здесь, в лесу, в тылу врага, ему почудилось что-то чуждое, ненужное. И Андрей сразу решил:
— Вот что, Грудинин, называйте меня просто по фамилии, а еще лучше — командиром. Оно и точнее, и короче…
Он недоговорил, но Грудинин понял его:
— Это уж точно! В лесу оно жив самом деле… как-то короче надо.
Потом они сошлись вчетвером, проверили компасы и наметили азимуты. Теперь нужно искать эсэсовцев.
Лес стоял тихий, словно притомленный. Хорошо пахло грибами и сухим листом. Иногда взлетали птицы, усаживались на ближние ветви и косили глазками-бусинками на разведчиков.
— Это ж хорошо, — покивал Грудинин. — Птица непуганая. Однако странно — сорок нет.
— Чего же странного? На кухни к эсэсовцам слетелись.
— Разбираетесь… Сорока да сойка — самые проклятые птицы. Чуткие, они ж раньше всех заметят человека и обязательно поднимут ор. Их в нашем положении надо побаиваться. Умному человеку сорока или сойка мно-огое расскажет.
Пообедали в зарослях на берегу ручья. Через силу доев тушенку, зарыли банки в землю, потом наполнили фляжки водой и пошли дальше, но почти сейчас же наткнулись на сороку. Она шумно взлетела, тревожно застрекотала, и тихий лес сразу откликнулся трепетом крыльев, падением посорок, шумом листвы.
Грудинин выпрямился, прижал двумя пальцами свой большой, уже покрытый выросшей за сутки седой щетиной кадык и издал гортанный клекот. Звук вроде бы и негромкий, но властный, пронзительный, такой, что его услышали шедшие в сторонке Сутоцкий и Шарафутдинов.
Сорока сразу смолкла, и весь лес замер — ни шороха, ни трепета.
— Что это вы? — удивленно спросил Андрей.
— Это? — отнимая пальцы от кадыка, переспросил Грудинин. — Это ж сокол-тетеревятник так кричит, когда на добычу идет. Кричит он и по-другому, а вот так, когда на добычу идет. Сороки и сойки — лесные сторожа — очень его боятся и, как услышат, забиваются в заросли. Часа по полтора молчат — знают, если появился этот разбойник, лучше носа не высовывать и не подавать голоса.
Матюхин посмотрел на Грудинина с уважением. Кое-какие лесные университеты и он прошел во время побегов из плена. Но тонкостей лесной жизни ему, донскому казаку, в степях познать было негде. А Грудинин, видимо, настоящий лесной житель.
— Здорово, — покачал головой Андрей. — Высший класс.
Они все шли и шли, перекатами — одна пара выдвигалась метров на сто вперед, замирала, в стороне выдвигалась вторая. Лес чуть поредел и стал взбираться на пологий скат высотки, под ногами зашуршала пересохшая трава, и Грудинин тотчас прошептал:
— Ногу ж на пятку ставьте. На пятку! Шума, треска меньше.
Пошли медленнее, побесшумнее. Когда вторая пара обгоняла их, Андрей услышал треск сухих ветвей и поморщился. Он догнал ребят, предупредил их.
— Все тайны какие-то, — покривился Сутоцкий, — все представления. Академия, да и только…
Андрей промолчал, но, вернувшись, спросил у Грудинина:
— Вы с Сутоцким о насадках говорили?
— Нет, — ответил Грудинин.
«Что-то нужно делать с Николаем, — подумал Андрей. — Неужели он не понимает, что сейчас не время я не место для самолюбия и обид? — Потом, на ходу обдумывая происходящее, с грустью отметил: — А может, он считает, что именно сейчас время и место показать свою независимость? Мы здесь одни, «третейских судей» не найдется…»
От этого на душе стало совсем плохо.
На водоразделе они постояли, прислушиваясь. До предполагаемого расположения эсэсовских частей оставалось не так уж далеко.
Здесь, на водоразделе, тянул западный ветер, и лес тихонько шумел. Где-то далеко проурчал автомобильный мотор, затих, но через несколько минут послышался вновь и опять затих. Разведчики переглянулись. Учитывая ветер, усилившуюся к вечеру влажность воздуха — в таких случаях звук распространяется дальше, — можно было предположить, что автомобиль прошел примерно в километре, а может, и ближе. Получалось, что они слишком уж приблизились к расположению вражеских частей.
Матюхин достал карту и внимательно исследовал ее. По карте выходило, что до нужного района оставалось километра два с половиной-три. Но кто может знать точно, где расположились танкисты. Может, они уже продвинулись вперед?
В иное время Андрей обязательно посоветовался бы с Сутоцким. Но сейчас он не мог сделать этого — Николай словно, сторожил каждое его движение, каждое решение. И Матюхин отдал приказ:
— Отдыхаем здесь. Спать по очереди, парами. Смена через два часа.
Он мог определить наряд и в другом варианте, чтобы отдохнуть самому: ведь разведчики отоспались и отдохнули, а он не успел. Но делать себе поблажек Андрей не хотел.
16
Штаб встретил Лебедева до обидного обыденно. Кто-то на бегу, улыбаясь, спросил: «Оклемался?» Кто-то осведомился, насовсем ли он или на побывку, а большинство встречных, знакомых и незнакомых, просто отдавали честь и проходили мимо: штаб жил напряженной жизнью.
Лебедеву чуть взгрустнулось. Потом, выслушивая штабные новости, он постепенно втягивался в привычную жизнь, по мельчайшим деталям оценивая, чем живут сейчас его сослуживцы, и понимая, что армия всерьез готовится к наступлению. Поэтому, прежде чем докладывать своему начальнику о прибытии, Лебедев пошел к подполковнику Каширину. Худое лицо подполковника почернело и заострилось: ему, видимо, доставалось. Увидев Лебедева, он улыбнулся и, пожимая руку, коротко сказал:
— Рад.
Сказал так, что Лебедев понял: Каширин действительно рад его возвращению. Потому и рассказ о девчоночьих наблюдениях получился веселым, с юморком, хотя с достаточной долей тревоги. Лебедев не знал, является ли новостью для контрразведчиков эта странная молодая женщина из Радова. Ведь у каждого свои дела, и совать в них нос не положено.
Каширин сдержанно посмеялся, однако глаза его стали пронзительными.
— Ну что ж, сбегал, значит, в самоволку и — готово: шпион на крючке.
— Ваш?
— Нет, к сожалению. На той стороне, видимо, умный разведчик объявился. Задает нам хлопот.
— Да ведь сигнал бельем — наивность… в наши дни.
— Вот потому и умный, что понимает: несерьезно. Значит, мы можем не обратить внимания. А разве те, кто вас подстрелил, по-серьезному заброшены? Сработано по старым, классическим образцам, а результат в общем-то… не так уж плох.
Каширин рассказал о результатах допросов шпионов и сообщил, что группа Матюхина, видимо, благополучно прошла.
— Сейчас меня беспокоит одно: вдруг кто-то узнал об их задаче и дал знать… женщине? Тогда Матюхину придется туго… Своему начальству докладывал?
— Не успел. Прямо к вам.
— Спасибо. Я вот еще о чем подумал. А что, если эта… женщина…
Каширин вдруг замкнулся, и Лебедев непонимающе посмотрел на него. Подполковник молча ушел на кухню. Через некоторое время он вернулся с бутылкой коньяка, луком и тонкими, посушенными до бронзовой золотистости сухариками.
— Во-первых, за возвращение. Как-никак, а повезло вам здорово: били из трех автоматов. Во-вторых, когда-то под такой же коньячок мы с вами очень неплохо проанализировали обстановку и поведение противника. Наш анализ подтвердился. Давайте попробуем еще раз. Честно говоря, люблю рассуждать вслух, а не с кем.
— Можно. Хотя… сейчас из меня анализатор неважный.
— Это почему?
— Я ведь все-таки оторвался… нет, не от дела, а от самого его духа, души, что ли…
— М-м… Существенно. Тогда помогите мне. Будьте моим оппонентом. На свежую голову, так сказать. Да и вам необходимо войти в курс событий.
— Ну что ж, попробуем.
Они выпили по глотку коньяка, закусили луком и приятно хрустящими сухариками.
— Кстати, о свежем взгляде. Говорят, что обычай закусывать коньяк лимоном ввел по совету врачей наш последний царь. На полковых праздниках господа офицеры пили весьма солидно. А лимонная кислота довольно надежно нейтрализует алкоголь, и, значит, опьянение задерживается. Для царя это более или менее безопасно. Прием вошел в моду. А почему он родился, забыли… Нам с вами чрезмерное опьянение не угрожает, и потому скажите по совести: как вам нравится моя закуска?
— По-моему, здорово… Остается приятный привкус и сухарика и винограда…
— Вот! Значит, не всегда, даже в жизни, хорош обычай. Можно жить и своим умом. Вот и давайте поразмыслим своими слабыми умишками. В прошлый раз мы точно установили, что эсэсовцы прибыли из Франции. Они понесли солидные потери потому, что шаблонно перенесли обычаи карательных операций на Западе на войну на Востоке. Что мы видим теперь? Они забросили к нам в тыл несколько разведывательно-диверсионных групп. Заметьте, без особого риска — оставляя их в тылу наших наступающих войск. Умно. Для противника, привыкшего наступать и широко пользоваться техникой, такое решение нестандартно. Они не дали своим людям раций. Тоже можно понять — средства пеленгования резко улучшились. Диверсантов легче запеленговать, чем разыскать. Они учли это, и связь установили собакой, дымами, возможно и… разноцветным бельем. Согласитесь, это нестандартно.
— Да, но подобные «нестандартные» решения и приемы, в сущности, стандартны. Они описаны в десятках разведывательных учебников и в мемуарах. Поэтому здесь скорее стандартное мышление.
— А когда и где сказано, что использование оправдавших себя приемов нельзя применять в иной обстановке? Ведь что получается? Техника разведки развивается стремительно — подслушивание, аэрофотосъемка, пеленгование, инструментальная разведка и так далее. Но одновременно растут и средства контрразведки. В этой технической борьбе, борьбе умов и научных достижений, старые, проверенные методы теряются, забываются. Они кажутся наивными, и на них не обращают внимания как на недостойные для солидных разведчиков и контрразведчиков. Вы согласны?
— В известной степени.
— Хоть это хорошо. Ну-с, рассуждаем дальше. Видимо, разведчик — старый и опытный — проанализировал свои удачи и неудачи, не поленился изучить наш опыт, насколько он ему доступен, и пришел к выводу: а зачем мудрить? Ведь нужно немного — установить, поступают ли в нашу армию резервы, и если да, то где они располагаются. А для этого совсем не требуется вводить в дело сложные технические средства, засылать людей в штабы я прочее, и прочее. Ведь война на уровне дивизии или армии требует быстрого изучения противника. Главное — быстрота, оперативность. Через неделю самые ценные штабные сведения устаревают. Нам требуются данные за неделю, за два дня, а иногда — за день. Стратегические сведения нужны иным штабам, иным формированиям. Потому там и другая разведка.
— Ну это, как говорится, мы учили, — усмехнулся Лебедев.
— Вот именно — учили. И забыли. Мы ведь часто забываем даже школьные истины. А этот некто не забыл. Он все учел и повел разведку именно так, как ему нужно. Ему, а не вышестоящему штабу! Я не сомневаюсь, что их вышестоящий штаб тоже ведет свою разведку, но мы с ней не сталкиваемся — иные приемы, иные масштабы и задачи. Значит, перед нами умный и многоопытный разведчик. Правда, есть и другой вариант — перед нами молодой выскочка, педант: он вычитал примеры из учебников, вспомнил, чему учили в академии или в училище, и наивно решил применить эти немудреные знания.
— Если принять вторую легенду, то молодой педант вряд ли придумал бы возвращение с помощью захвата машины.
— Вот! Значит, второй вариант отпадает. Ведь, в сущности, это же чертовски просто: захватить машину и прорваться к своим. При кажущемся, если мыслить шаблонно, наиболее опасном варианте появляется наибольшая вероятность успеха. И еще. Показателен состав группы. Старший — немец, отлично владеющий русским. Это мозг. В случае провала группы согласно их же пропаганде на жизнь он рассчитывать не может. Будет верен до конца. Но ради спасения может пожертвовать остальными: они — чужие, низшие. Для гитлеровцев ничего не стоят. А двое других? Русский — предатель и знает себе цену. На той стороне связан детьми. Словом, зажат со всех сторон. По расчетам нашего противника, обязан драться до конца при всех случаях жизни. Но русского легко и перевербовать. Я уверен, что этот противник отлично понимает: на какое-то время кого-то из советских людей можно обмануть, даже запугать, но патриотизм есть патриотизм. Рано или поздно он проснется. Допустим, он проснулся — а он и в самом деле проснулся! — именно русский не оказал сопротивления, и его перевербовали. Он возвращается и дает ложную информацию. Методы их допросов известны… Расколется, если виноват. А не виноват и умрет под пытками — не велика потеря. Он — чужак. Остается прибалт. Мне кажется, он включен в группу как невольный контролер. Если попадутся или погибнут первые двое — прибалту будет особенно трудно. И среди наших войск и среди немецких он сразу же выдаст себя акцентом. Но среди наших войск он шпион и предатель. Следовательно, ему нужно пробиться к немцам. Любой ценой. Он и дрался до конца. Как видите, психологическая обоснованность группы — в рамках их мышления — великолепна.
— Но ведь все это мысли нашего противника на случай провала группы. А ведь он надеялся на успех!
— Правильно! Но какой успех?! Недельный! А этот успех обеспечивался тривиальной связью — собакой! И дымами! А в течение недели, да еще после только что прошедшего наступления противника, когда все в брожении и движении, а средства охраны тыла распылены, в этих условиях два или три умных разведчика всегда продержатся и соберут уйму сведений! А погибнут они или не погибнут при возвращении, не так уж важно. Сведения-то они передадут!
— Вы меня убедили, что противник наш умен и старыми способами пользуется разумно. А как радовская сигналистка?
— Еще не знаю… Но, рассуждая за нашего противника, можно ожидать, что, скорее всего, она не одна.
— Почему?
— Вот смотрите. Она живет с дочерью. Вам ли говорить, как мать дорожит дочерью. И если она согласилась на предательство, тому нужны очень веские основания.
— Заставили… ценой жизни той же дочери.
— Верно. Но заставить можно, когда она во власти противника. Сейчас его нет. А она действует. Почему? По логике, такой женщине нужно сделать немногое — немедленно податься куда-нибудь в сторону и затеряться, спасти себя и дочь: пусть попробуют найти ее среди наших! А она остается на месте. Допустим, она нерешительна, боится сдвинуться с места. Но не выполнять задание она ведь может?
— Может, но боится, что вернутся немцы и тогда…
— Если они начнут возвращаться, она всегда может уйти с нашими. Да и не окончательная же она дура — дуру на такое дело не оставят, — она же видит, что берет-то наша. Значит, кто-то ее контролирует и она знает об этом контроле. Знает настолько, что рискует даже дочерью. Ну, это уже по нашей части…
— А по нашей? — спросил Лебедев и налил коньяку.
— По вашей? Вам предстоит заслать еще пару — тройку групп. Так вот, предупредите ребят, что перед ними будет необычный противник. Не стандартный. Он наверняка придумает нечто такое, что по всегдашним нормам не делается.