От окошка подал голос Грудинин:
— Тебя как кличут-то?
Старик, не поворачиваясь, все так же ровно ответил:
— Егором. А тебя?
— А меня Николаем. — И добавил с непонятным значением: — Я — зимнего Николая.
— Ага… Ну что ж, Николай зимний, дал бы ты мне закурить хоть штучку — своя махорка еще не дошла, курю прямо-таки зеленый лист. Дерет уж очень.
Грудинин вынул кисет и кинул его на стол перед стариком. Тот не торопясь развязал его, вынул газетку и стал разворачивать. Андрей и Грудинин переглянулись — хитер старый. Как разыгрывает: «Дай хоть штучку!» Ведь полицейские и немцы курят сигареты. И не стал спешить скручивать цигарку, а прежде всего рассматривает газету.
Старик читал газету, далеко отставив ее от себя, натужно шевеля губами. Он прочел общую часть сводки Совинформбюро, перевернул газету, прочел все заголовки, заглянул вниз, прочел и номер полевой почты.
— Да-а… Вот оно, значит, как получается… На юге их лупят, а они здесь шевелятся.
— Как это — шевелятся? — подался вперед Матюхин.
— Не спеши. Когда-нибудь, а рисковать нужно. По газетке вижу, наши. Рискну. — Он развернулся к Андрею и, навалившись на столик, доверительно зашептал: — Сматываются эсэсовцы. Видать, на юг подаются.
— Отец, ты не путаешь? Партизаны бы узнали…
— Фиг с редькой они узнают. Откуда? Железнодорожники и те не знают. И я в аккурат только вчера догадался. Второй день по три, а то и по пять эшелонов уходят.
— Слушай, мы второй день здесь, мы услышали бы…
— Ха! Партизаны не узнали, а они услышали б! Ведь они как поступили? Дён пять назад, в ночи, прибыл на станцию вроде ремонтный поезд — это мне стрелочник знакомый, за семенами ко мне приходил, рассказал. И за ночь выложили в лесу ветку километра на два. Сверху сеткой замаскировали. Вот. И уже третий день, как темнота начинается, на станцию подается два, а то три эшелона порожняка. Стоят себе на запасном пути. Потом на рассвете приходят эсэсманы, все прочесывают насквозь, всех разгоняют и — порожняк на ветку. Там и грузят. И танки, и машины, и пушки.
— А стреляют зачем?
— Как это зачем? Они же раньше каждый день занимались. То одни, то другие. Люди и привыкли — стреляют, ну и пусть стреляют, хай они сказятся. И никому до них дела нет.
— Понятно. А почему считаете, что уходят? Может, наоборот, пополнение получают?
— А они, значит, как грузятся… Еду я вчера утречком, везу зеленя, приказали к рассвету подать две подводы, в эшелон, выходит. Как бы на дорогу. Эсэсовцы — народ балованный, им все свеженькое подавай. Ну вот, везу, а мне вперерез по лесной дороге целая экспедиция. Один танк второй тянет, а за ним еще две машины с орудиями прицеплены. Ползет прямо к ветке. Я остановился, вроде хомут на второй подводе поправляю — это я за первую прячусь, — и гляжу. Вот та экспедиция по такой пологой настилушечке и поехала прямо, видать, на платформы. А вскорости еще одна такая тянется. Сдал я свои зеленя и поехал не на огород, а в деревню, вроде к начальству, а сам зашел к стрелочнику — он тоже в деревне живет. «Куда это, говорю, фрицы налаживаются?» — «Машины, спрашивает, что ли?» — «Да, говорю, и машины…» — «Кто ж их знает, отвечает, должно, на ремонт. А лес, говорит, прямо в Германию адресуем. Как всегда». И ведь верно! Второй уж год он с этой станции пиломатериалы в Германию возит. У нас тут в округе несколько лесопилок, и все работают. Все вроде верно. А я проверил: «А танки, говорю, тоже в Германию?» — «Да ты что, говорит, заболел? Уши у тебя заложило? Они ж, как всегда, ревут. И я, говорит, ни разу танков на платформе не видел». Вот поехал я домой, слушаю, как локомотив подали, как второй эшелон втянули и опять танки зарычали, опять стрельба. И тут меня осенило. Вот, думаю, значится, как получается. Они танки досками или там бруском обкладывают, и ни один черт не догадается, что под теми пиломатериалами. Драпают эсэсовцы, драпают. Ночью я, однако, засомневался: намедни бой до нас донесся, даже «катюши» играли, немцы их ужасно боятся. Думаю, плохи у нас дела, если наши не наступают, а немцы не только воюют, но еще и танки свои перебрасывают. Значит, им здесь непротив кого воевать. А газетку прочел, понял: вот почему их туда гонят! На юге у них дела плохие.
— А вы что, ничего не знали о наступлении на юге?
— Откуда ж узнаешь, мил человек? Мы ж тут — как медведи в берлоге на переломе зимы, хоть вой, хоть молчи, никто ничего не услышит и не узнает. Ежели вперед — там солдатня немецкая, хоть что, да проговорится. Ежели назад — там партизаны, нет-нет да листовочку кинут или газетку передадут, а то кто завернет, как в прежние времена, политинформацию сделать. А здесь мы как бы посередине. Никому до нас дела нет.
— Понятно… Партизанам о своих догадках сообщили?
Старик приподнялся от стола, выпрямился и удивленно посмотрел на Андрея:
— Ты что ж думаешь, мил человек, партизаны наподобие грибов? Раз лес, значит, и партизаны? Кому я сообщу? Да хоть бы и сообщил, так, думаешь, они мне поверят?
— Что, из веры вышел?
— Окончательно! Одно то, что партизаны сына моего старшего, полицейского, застрелили. Второе, они знают, что дочка моя замужем за полицаем. А третье, я ведь и сам у немцев в начальниках хожу: вишь какие огороды для панов развел? А ведь работает здесь кто? Бабы! Особенно те, у кого мужья или там сыновья в Красной Армии или неизвестно где. А неизвестно где, по нашим понятиям, — значит, в партизанах. Так что ж ты думаешь, если я их тут гоняю, так они за меня свечку ставить будут? Или своим не шепнут, какой я их гонитель являюсь? Шепнут! Вот почему партизанские разведчики ко мне и не ходят.
— Ну а если наши придут? — несколько обалдело спросил Матюхин. Он не знал, верить ли старику или не верить.
— А что ж мне их бояться? Разберутся!.. Одно то, что хоть и сын он мне, а я его… не очень и жалею. Неудачный он получился. В армии не служил, дисциплинки не знал. Все самогон да бабы. С него при наших никакого толку все равно не получилось бы. А второе, как я замечаю, зять у меня не такой уж дурак. Так, по вопросикам, по заглядкам понимаю: он с партизанами снюхался. Опять-таки третье. Два сына у меня в армии и дочка, поскольку она фершал, тоже не минула. Наши зачтут. Да и я не такой уж дурак. Огородник. Травки знаю преотлично… Тут у нас ферма молочная была. Для госпиталей молоко поставляли. Ну, скажи, напал на скотину мор! Вздутие живота и — копыта на сторону. Вот ведь какое несчастие…
— Что ж вы мне рассказываете? А вдруг я из полицейских?
— Не-ет… Я поначалу погрешил маленько — взгляд у тебя тяжелый, ты, видать, насмотрелся, хоть и молодой. Неулыбчивый у тебя взгляд. А вот у Николы зимнего, сразу видно, свежий взгляд, легкий. А я, мил человек, как с германской вернулся, только хозяйство начал ставить — тут немецкая оккупация. Накрутился. Потом — гражданская война.. То одни, то другие. Потом — поляки прокатились. Ко всему приобвык и многое чего вижу. Так что ты насчет меня не сомневайся, но проверять проверяй. А вдруг я сбрешу? И еще скажу тебе: поостерегись! Тут дозоры с овчарками черными так и шастали. Правда, вчера уже не было. Но могут вернуться.
— Спасибо. Поостерегусь.
— Храни тебя бог, а все ж таки уходил бы… Зорька вон разгорелась, а начальничек мой немецкий хлопотун: не ровен час появится. Поскольку тебе меня проверить нужно, подавайся ты отсюда влево. Те, что поблизости здесь стояли, те все ушли. Теперь, надо думать, дальние поедут. Там у них дорога новая, вот они за дорогой и стоят. Начальничек мой вчера предупредил, что повезу дальше, чем обычно. И машина придет. Надо эсэсовцев витаминчиками снабдить. Надо… Может, они на юге перепреют, все земля богаче станет.
Они попрощались, и старый Егор попросил у Грудинина:
— Слышь, Никола зимний, оставил бы ты мне газетку, а? Ведь как-то на душе с ней радостней.
— Так мне не жалко… Только ж бумага…
— А бумаги я тебе дам. Дам, мил человек. Немецких газет, ясно, не дам. У них бумага тонкая, глянцевая, для курева неспособная. Я тебе старую газету дам. У меня в ей фото замотаны. Так я перемотаю. — Он полез под топчан, достал из сундучка сверток и перемотал газеты. — Держи. Кончится война, приезжай. Разыскивай Егора Грубого. То я как раз и есть. Охота у нас сказочная! А я тебя по глазам остреньким вижу — ты охотой балуешься.
С Грудининым Егор попрощался за руку — признал своего…
18
Ночью капитан Маракуша провожал в тыл врага вторую группу. Если группа Матюхина просочилась в направлении левого фаса расквартирования немецких резервов, то новая группа пошла в центр. И все-таки на всякий случай Маракуша предупредил, что, если группы столкнутся, пусть самостоятельно разделят зону границами наблюдения.
Поставить задачу, проверить подготовку к переходу и сам переход поехал полковник Петров. Поэтому его встреча с майором Лебедевым оказалась мимолетной. Полковник по дороге к машине рассказал Лебедеву о положении дел и приказал сидеть у телефонов, знакомиться с документацией.
Донесения с передовой, процеженные офицерами разведок полков и дивизий, приходили спокойные, деловые. Наблюдатели отметили сигналы группы Матюхина, и Лебедев почувствовал себя увереннее. Однако разговор с Кашириным не позволял удовлетвориться только донесениями. И Лебедев, пользуясь относительным затишьем, вызвал к телефону командира полкового разведвзвода, на участке которого уходил в тыл врага Матюхин.
Как и предполагал Лебедев, все оказалось серьезнее. Полковые наблюдатели доложили своему командиру о движении отдельных групп противника по луговине: солдаты развернутым строем двигались к дальнему лесу, слышался собачий лай. Но тот не счел эти события достойными внимания. Противник и раньше занимался боевой подготовкой, и раньше в его ближнем тылу слышался собачий лай.
Лебедев поблагодарил командира взвода и связался с артиллеристами. Те, со своей мощной разведывательной техникой, могли сообщить дополнительные данные. Но оказалось, что такие мелкие цели, как отдельные группы противника, их в данной ситуации не интересовали — бить по ним далеко, точности попадания не жди, а снаряды приказано экономить. Майор попросил артиллеристов уточнить непосредственно на НП интересующие его вопросы и занялся документами. К утру приехал полковник Петров и спросил так, словно Лебедев не был в госпитале, а все время оставался в штабе:
— Что от Матюхина?
Лебедев доложил и не удивился поведению полковника: все правильно — раз на рабочем месте, значит, должен работать.
— Хорошо. Я немного отдохну, а вы подежурьте.
— Как с остальными?
— Нормально. Маракуша — толковый офицер. Переход организовал умело, воспользовался болотом. Наделали фашин с помощью саперов. Переползли. Да… Вот что главное — от недосыпа голова звенит, начинаю забывать — сегодня забросили к партизанам взвод из дивизии Лунина. Самолет вернулся, пилоты доложили, что все в порядке: сдали с рук на руки.
— С посадкой?
— Да. Высадились глубоко в тылу. С аэродрома разведчиков перебросят прямо к ближним партизанам. Вместе с ними они должны будут пощупать противника с тыла, с запада, и в случае нужды организовать диверсии. Связь с этой группой держим по радио. Радисты стоят вот здесь. — Полковник показал на карте точку. — Километра два западнее Радова. Днем не забудьте проехать к радистам и проверить, как идут дела. Следить за этой группой будете лично. А мы с Маракушей займемся еще одной группой.
Они попрощались, и Лебедев обрадованно усмехнулся: надо же как повезло! Ведь поездка к радистам — это поездка к Дусе.
Позвонили артиллеристы, подробно доложили о выполнении его просьбы. Сведения подтверждались: противник прочесывал местность, используя собак. Это погасило радостное настроение. Майор уткнулся в карту, гадая, чем можно помочь разведчикам, над которыми нависла беда.
Зазуммерил телефон, и Лебедев с досадой снял трубку: мешают думать.
— Майор Лебедев, — буркнул он в трубку.
— А-а! Явился герой ночных сражений, — зарокотал командармовский голос. — Шею не совсем свернули? Нет? А надо бы, чтоб понимал: лихость в таком возрасте, а тем более в таком чине до добра не доводит. Ну ладно, ладно, не сопи. Главное, жив и при деле. Так вот, как там дела?
Лебедев доложил — четко, ясно, но отчужденно-деловито: он еще не знал, как оценивает его поведение командарм. Судя по голосу и грубоватым шуткам, все в порядке. Но… Но лучше не расслабляться.
— Вот что, майор. Матюхинским следопытам я ставил задачу лично. Кроме того, мы с Добровольским дали им еще одно чрезвычайно важное задание. Какое — скажу тебе лично, после того как я выпорю тебя за мальчишество. («Кажется, все-таки пронесло, командарм относится по-прежнему хорошо».) А теперь прошу: следи за ними. Кстати, ты в них уверен? Лично, я имею в виду?
— Товарищ Первый, мои люди — с меня и спрос. Скажу честно, всех не знаю. Там двое новеньких. Но если их отбирал Матюхин, а командир роты дал добро, полагаю, что оснований для волнений нет. Прошли. Подали сигнал.
— В случае захвата перевербовка невозможна?
— Полагаю, нет. Они умели драться до последнего.
— Ладно. Следи и докладывай.
Под утро Лебедев поспал, а когда проснулся, увидел, что на лавке спит капитан Маракуша — небритый, в забрызганных грязью сапогах. Шинель с него сползла, фуражка свалилась, и черные волосы прилипли ко лбу.
Лебедев не стал его будить, привычно подготовил сводку, потом сходил позавтракал и, возвращаясь, крикнул умывавшемуся шоферу:
— Приготовь ключи, скоро поеду!
Шофер выпрямился, радостно уставился на майора, но ответил странно:
— Никак нет, товарищ майор. Ключей не будет!
— Это почему?
— Запрещено передавать ключи от машин кому бы то ни было. Даже под пистолетом. Все. Отъездились.
— Кто приказал?
— Начальник штаба, и под приказом все шоферы расписались.
Это огорчило Лебедева. Не хотелось, чтобы шофер знал, куда он заедет и почему. Но глядя в его радостное, веселое лицо, мгновенно припоминая все, что им пришлось пережить вдвоем, он вдруг понял, что шофер не только сослуживец, но, пожалуй, еще и друг. Верный и надежный. И, подчиняясь этой не свойственной ему вспышке сентиментальности, Лебедев подошел к шоферу, обнял за худенькие незагорелые плечи.
— А знаешь, чертушка, я ведь по тебе соскучился.
— И я. Каждый день канючил у полковника: отпустите к майору. Куда там! Все в разгоне… Но главное — вы живы. — Он посерьезнел: — Мы тут с ребятами обсуждали: ведь если бы мы вместе тогда поехали, могло статься, кто-то и не вернулся…
— Ерунда. Случай! Считай, что я за тебя твои пули принял.
У радистов известия оказались радостными. Шифровальщик передал радиограмму, из которой явствовало, что разведчики-десантники благополучно добрались до ближних партизан. Во второй половине дня начнут работу. Предварительные данные о противнике: эсэсовцы на месте, ведут боевую подготовку в обычное время, в обычном месте и обычными силами. В воскресенье проводят футбольный матч.
19
Ну что ж, все идет правильно, все грамотно. Одна группа подстраховывает и контролирует другую. В таком деле, как разведка, это и есть высший класс точности.
Шофер развернул машину так, чтобы сразу двинуться в штаб, но Лебедев приказал ехать в Радово.
— Только не болтать! Понял?
— Так точно! Понятно было и раньше — прибегала…
— К тебе?
— Ага. С почтой. Интересовалась, как вы, где…
— Чертова девчонка! — сияя, выругался Лебедев.
— Это уж точно, — расхохотался шофер. Не доезжая до штаба тыла, он остановился. — Идите, а я поеду заправлюсь…
Они стояли в бывшем школьном саду. Теперь здесь торчало несколько спецмашин — тяжелых, неуклюжих, людей почти не было. Дуся прижимала к груди какие-то бутылки, словно прикрывалась ими от того неизбежного, чего оба ждали и чего побаивались. Он понимал это и потому уже не краснел, не смущался, был покровительственно-спокойным.
— Тут у нас девчонки-травницы. Вот… — Она протянула ему бутылки. — Настои. Сами делали. Очень помогают.
— От чего? Вы даже не знаете, что у меня…
— От ран. Всяких ран. Потом они укрепляющие. Вам нужно. Вы ведь еще бледный. Я вижу.
Они говорили о пустяках и знали, что за сказанным стоит другое, невысказанное, гораздо более важное и нужное. И это невысказанное было самым прекрасным и желанным.