Странно, Дуся уже не казалась Лебедеву ни молодой, ни хорошенькой. Она была Дусей. И большего ему не требовалось, потому что приятно было ощущать эту вечную женскую заботу о раненом, видеть эти тревожные и любящие глаза и чувствовать тепло ее рук. Он никогда не испытывал такого. Жена всегда казалась ему очень правильной, но слишком сдержанной: она была учительницей. Ему нравилось, что Дуся не спрашивает о соседке за тыном и ее судьбе. Вероятно, считает это неважным. Самое важное — встреча.
Уже отговорив о разных разностях и пустяках, уже поцеловав ее украдкой, Лебедев как бы между делом сказал, что начальство благодарит ее и девчонок за сообщение о соседке. Дуся ответила:
— А я знаю.
— Откуда?
— А у нас были. Беседовали. И у нее были. Нам велели молчать.
Вот в чем дело!.. А он-то думал, что во всем виновата встреча… Оказывается, «велели молчать». Впрочем, Лебедев быстро утешился. Дуся стала рассовывать по его карманам бутылки с темным настоем. Он ловил ее руки, пытаясь попридержать и привлечь ее к себе… Тут подъехал «виллис», и они распрощались.
— Завтра я подскочу, — пообещал он, потом, вспомнив, спросил: — Какое белье висит — красное или белое?
— Красное… А… зачем все это? Так нужно?
— Да. Нужно, — кивнул он.
В штабе он опять зашел к Каширину и узнал, что красное белье — сигнал отхода наших резервов.
Совпадение методов сигнализации — разноцветные ракеты у разведчиков и разноцветное белье у немцев — огорчило и заставило задуматься. Как помочь Матюхину, как предупредить его о грозящей опасности?
Дома Лебедева ждал полковник Петров.
— Командующий торопит: сверху требуют ускорения событий. Командарм жмется, ссылается на эсэсовцев и на этом основании выпросил из резерва фронта целую танковую бригаду. Сейчас для него главное — эсэсовцы. Как, впрочем, и для фронта.
— Подождем ночи, — ответил майор.
Он, конечно, мог сказать, что подготовка событий и их развитие происходили без него и нести за них ответственность он не хочет и не может, что недовольный, чересчур требовательный тон полковника неуместен. Но Лебедев ничего не сказал, даже не подумал об этом. Как и всякий штабной офицер, он знал: раз сел на свое место, значит, автоматически принимаешь на себя ответственность за действия предшественников.
Он принялся за дела и вдруг вспомнил о телеграмме от партизан, спросил:
— Товарищ полковник, на кой черт они затевают этот самый футбол?
— Ну — формально — почему бы и не отметить воскресенье хорошим отдыхом? А вообще-то стоит подумать.
Полковник ушел, а Лебедев позвонил Каширину. Тот выслушал сообщение о предстоящем футбольном матче и предложил зайти к нему.
— Не могу. У телефона.
— Ладно, я подскочу.
Каширин пришел со свертком, выложил из него сухарики и вчерашнюю початую бутылку.
— Послушайте, майор. Я убежден, что сообщение о футбольном матче либо ерунда, либо очень важный ход. Что слышно от Матюхина?
— Дал сигнал: противник на месте.
— Врать не станет. Предположить, что их захватили и выжали сигналы, маловероятно. Значит, Матюхин верит в точность донесения. Но давайте опять-таки пораскинем мозгами. Первый день у разведчиков, вероятнее всего, ушел на акклиматизацию: осмотрелись, провели первую разведку…
— Так. Но мне сообщили, что в той стороне был слышен лай собак и там заметили развернутые цепи противника — очевидно, шло прочесывание.
— Ну что ж… Значит, вчерашние наши предположения оказались не беспочвенными. Наш с вами противник отдохнул и разгадал наш финт с Матюхиным. Мы ждали этого. А перестрелка, шум отмечались?
— Нет.
— Наши наблюдатели сообщили, что ракеты взлетали в разных местах. Первые — в полночь, южнее, вторые — в три часа ночи, севернее. Правее. Если предположить, что Матюхин попался и выдал сигналы, то противник не стал бы кочевать. Он выпустил бы ракеты с одного места. А эти, видимо, шли. Скорее всего потому, что кое-что узнали, но сведения показались недостаточными, а уточнить их на месте невозможно. Все правильно, как мне думается.
— Ну, если так, то что значит сообщение о футбольном матче? Зачем партизаны сообщили о нем?
— Они, конечно, лучше об этом знают, — улыбнулся Каширин и налил коньяку.
— Мне думается, партизаны подчеркивают этим: наша разведка точная. Мы начеку. Даже вот какие подробности нам известны. Так что верьте. А чему верить? Вчерашний наш разговор заставил меня задуматься, и я пришел к такому выводу: после неудачной операции по выручке своих разведчиков у них должен быть хоть небольшой, но траур. Тем более он совпал с нашим успешным наступлением на юге. Судя по сводкам немецкого радио, там пока ничего страшного не происходит. Разгромлены наши танковые бригады, захвачены пленные, и только кое-где для выпрямления линии фронта оставлено несколько населенных пунктов. Но ведь, как и мы когда-то, немцы научились читать между строк. Они понимают, что на юге — серьезно. Может быть, местное командование просто старается поднять настроение, показать, что ничего особенного не случилось?
— Вариант возможный. Я бы даже сказал, что единственно возможный. Что-что, а показная пропаганда у фашистов поставлена отлично. Но при нашем с вами противнике, мне кажется, есть и другой вариант. Следите за мной. Едва наши шоферы и ездовые подались в тыл, убежденные, что им предстоит погрузка — а именно так их ориентировали, — некто, теперь нам уже почти точно известный, заставил сигнальщицу из Радова сменить цвет белья. На допросе она призналась, что такой цвет предусмотрен на случай, если от нас начнут грузиться войска. От нас! Давайте подумаем: какой же это, к черту, разведчик сидит у нас в тылу, если он первые и довольно наивные сведения о погрузке сразу же принимает за действительность? У него даже в мыслях нет перепроверить данные, уточнить их. Вы бы так поступили?
— Нет, разумеется.
— Вот и я думаю: что-то тут нечисто.
— А что нечистого?.. Возможно, этого резидента все время бомбардируют приказами установить и проверить отвод наших резервов. Он мечется, ищет, не находит, а его ругают, ему грозят. Тут, конечно, едва увидев нечто похожее, можно сразу сделать вывод, который от тебя ждут.
— И я так считаю. Запеленговать этого резидента мы не можем. Очевидно, у него только приемник. Давайте проследим события последних дней. На юге готовится наше наступление. Высшее фашистское командование обеспокоено. Оно понимает, что потребуются резервы, и начинает прикидывать, откуда их взять. Эсэсовцы давно бездействуют. Встает естественный вопрос: можно ли их снять с этого участка? Однако собака принесла известие: у русских здесь солидные резервы. Вывод: снять эсэсовцев — значит поставить под угрозу этот участок фронта. Надежда: у русских не так густо с войсками, и для развития успеха на юге они снимут резервы отсюда. Понимаете? Они живут этой надеждой, им хочется, чтобы наши резервы ушли. Вот они и теребят своего резидента. И он, наэлектризованный, взвинченный, принимает первые же известия за истину.
— А раз так, то Матюхин не справился с задачей?
— В каком смысле?
— Эсэсовцы уже снялись или снимаются, а он этого не заметил.
— Мы ведь говорили вчера, что противник перед нами умный. Я думаю, что уход танкистов обставлен очень тонко. Видите, партизаны тоже ничего не заметили.
— Вы думаете, что футбольный матч рассчитан на партизан и возможных разведчиков?
— Думаю! И вот почему. Как же нужно разрекламировать матч, если о нем узнали даже партизаны. Ведь связи у них с этим районом, кроме нашей, нет. Посчитайте. Партизанский разведчик пришел на станцию или в округу. День потерся там, нашел своих людей, усек положение — это полдня или ночь. Дорога назад — опять день. Значит, по крайней мере двое суток. Видите, как давно говорят об этом матче. Причем так легко, что даже партизанские осведомители и те знают. Непростительная беспечность или, наоборот, преднамеренные действия: иметь под боком партизан и сообщать всем и каждому о таком массовом и мирном мероприятии, как матч? Нет, Лебедев, дело не мое, но, думается, эсэсовцы снимаются или вот-вот снимутся. Как — неизвестно.
— Еще две группы ушли.
— Знаю. Но пока они займутся делом… давайте поступим так. Я доложу начальству о своих предположениях. Вы тоже. И мы оба, каждый по своей линии, поставим в известность вышестоящие штабы. Надеюсь, те проявят достаточный интерес и подключат дальнюю разведку. Во всяком случае прозевать ни нам, ни вам нельзя — головы снимут…
Так началась вторая тревожная ночь Лебедева. Он докладывал полковнику, потом командарму, писал шифровки, принимал их и все время с нетерпением ожидал сигналов из-за линии фронта. В двадцать два часа ему позвонили.
— Замечены две ракеты примерно из того же места, что и прошлой ночью.
Первая ракета была зеленой, вторая — красной. Вторая группа — двадцать два часа и два часа было время ее сигналов — приступила к работе и противника не обнаружила. Теперь Лебедев почти не ждал сигналов Матюхина. Все сходилось и так.
20
Они возвращались новым путем — поближе к тому месту, которое на карте было очерчено синим кружком. Следовало проверить слова огородника Егора Грубого. Матюхин поверил ему, но проверить обязан. По дороге он сообщил Сутоцкому и Гафуру о добытых сведениях и поставил новую задачу — обойти месторасположение эсэсовцев с юга и выйти к железной дороге. Напомнил об осторожности и предупредил, что в случае чего оставшийся в живых должен подать сигнал. Новый сигнал — танкисты грузятся.
— Вот и все, товарищи.
— Товарищ командир, — деликатно покашляв, вмешался Грудинин. — Оправляться нужно было бы только в воду. Собачки этакое дело за версту чуют.
— Где ее найдешь, ту воду? — проворчал Сутоцкий.
Вот это ворчание и стало той частичкой, которая довела Андрея Матюхина до бешенства: не понимать таких простых вещей! Разведчик называется!
— Сутоцкий, за мной. Грудинин старший в паре с Шарафутдиновым.
Матюхин убыстрил шаг и, когда от второй пары их отделяло метров сорок, сказал:
— Вот что, старшина Сутоцкий, вы ведете себя подло. Кто бы я ни был, как бы я неумело ни командовал, вам вести себя так нельзя. Не только по отношению ко мне как к товарищу и командиру, а ко всему нашему делу.
— Ты чего? — угрожающе понижая голос, спросил Николай. — Ты… Опять все заслуги себе взять хочешь? А я чтобы при тебе прихлебателем? Да кто тебя спас в прошлый раз?! Забыл?! На своих хвост поднимаешь?
— Молчать! За спасение — спасибо. По гроб не забуду. А сейчас запомните: я — командир. Прекратите болтовню! Вернемся, тогда доложите начальству. И запомните, если еще раз услышу такое — пристрелю. Ты меня знаешь. Все!
Сутоцкий яростно пыхтел, потом немного успокоился.
— Слушай, чего ты? Враг я, что ли? Вижу, не так ведешь себя, вот меня зло и берет.
— Врешь! Если бы ты был такой, как раньше, ты бы мне все с глазу на глаз сказал, как я тебе сейчас, где я засыпаюсь. Вот Грудинин помогает. А ты? Имей в виду, мое слово свято.
— Подожди, Андрей…
— Хватит! До возвращения нет Андрея! Есть товарищ младший лейтенант. Почему у тебя такие отношения с Шарафутдиновым?
— Он что?.. Вам докладывал?
— Отвечай!
— Ну, когда мы лежали в засаде, прошла машина. Легковая. Я попросил: прикрой меня, я ее подорву и возьму «языка» — враз все будет ясно. А Шарафутдинов приказ не выполнил. Говорит, командарм приказал тихонько и смирненько. Я разозлился. А он мне, старшему по званию, отвечает: мне командарм лично приказал и только он свой приказ может отменить. Ну, говорю, черт с тобой, я ее сам сейчас резану. Так он на мой автомат навалился. «Стреляй, говорит, сначала меня». Ну, а машина проехала. Ушел «язык».
— Ну и сволочь же ты, Колька, — задохнулся Матюхин. — Ради того, чтобы выхвалиться, выдвинуться, поставил бы под удар все дело. Счастье твое, что Гафур тебя не выдал, а то я бы тебя под горячую руку сразу шлепнул.
— Это за что же? За то, что я хотел как лучше? Мы вот подали сигнал, что танкисты на месте, а они, сам говоришь, уже сматываются. А взяли бы «языка», сразу же уяснили, что к чему.
— А ты уверен, что это ехали эсэсовцы? Уверен, что вам удалось бы взять двух? Подняли бы стрельбу — сразу же известили врага: вот они мы, разведчики. Даже если б ты и взял «языка», даже если б он нам все рассказал, так нам же еще ночи нужно было дождаться, чтобы сигнал подать. Ты об этом думал? Что мы здесь, ради собственной выгоды?
— К партизанам бы подались…
— К партизанам? Куда? Сутки пробиваться? А ты уверен, что «язык» не соврал? Разве можно без проверки? Нет, Николай, я тебе сказал все. Делай вывод. Снял бы тебя и со старшего, но…
— Вот именно — «но». Все темнишь, все скрываешь… С Грудининым о чем-то шепчетесь, что-то прячете… А я так… пришей кобыле хвост.
— Ничего я не темню. Просто… Просто не имею права говорить. Скажу… придет время. Все! На этом кончили.
Они вернулись ко второй паре, и Сутоцкий поменялся местами с Грудининым. Шли по склону высоты, и снизу едва заметно тянуло сыростью.
— Ручеек имеется, — отметил Грудинин.
— Вас как по батюшке?
— Васильевич. А что?
— Да так… Хочется иногда назвать вас по батюшке.
— Что вы, товарищ командир…
— Ладно. Это к слову. Давай слушать.
Утренний лес был тих и глух. Спустились вниз, поели, попили воды из ручья и по очереди вздремнули. Когда уже собрались уходить, Гафур толкнул Матюхина и главами показал вверх. Там, на прогалинке между высокими деревьями, стояли два немца и собака — большая, почти черная, с подпалинами на груди и в подбрюшье. Ее поводырь, придерживая одной рукой поводок, прикуривал у второго. Собака смотрела прямо на разведчиков, и уши у нее стояли торчком. Матюхин ногой толкнул Грудинина и шепнул:
— Видишь? Насадку! Время!
Грудинин осторожно полез за пазуху, вытащил насадку и надел ее на ствол винтовки. Действовал он, кажется, нарочито медленно, потому что Матюхин успел несколько раз взглянуть на собаку. Она явно почуяла их и уже щерилась, уже вытягивала свою острую, такую ненавистную Андрею морду. Немцы, к счастью, все еще прикуривали, и Андрей Матюхин мысленно молил Грудинина: «Скорей, скорей же!» Но он так и не заметил, когда Николай Васильевич снял чехольчик с оптического прицела и оттянул назад пуговку, снимая затвор с предохранителя.
Щелчок показался нестерпимо громким, так что перематывавший портянки Сутоцкий резко обернулся. Собака негромко рыкнула и натянула поводок. Немец что-то сказал поводырю, и поводырь дернул собаку: успокойся.
Раздался второй щелчок и слабый хлопок. Собака подпрыгнула, издала странный утробный звук и упала. Немец растерянно посмотрел на нее и тоже стал валиться на бок: Грудинин успел перезарядить винтовку и почти беззвучно выстрелить. Второй немец оглянулся по сторонам и после очередного хлопка опрокинулся навзничь.
Все произошло так быстро, так незаметно, что не только немцы, но и разведчики толком не поняли, что случилось.
— Обходить их левее! На высоту! — приказал Матюхин и бросился вперед.
Его догнал Грудинин, на бегу спросил:
— Может, убрать? А то наткнутся.
— Это когда еще будет, а следы оставим.
Они круто забрали влево вверх, перевалили через гребень высоты и вышли к дороге, почти в том месте, где накануне сидели в засаде Гафур и Сутоцкий.
В лесу все еще было тихо. Отдышались, и Матюхин восторженно посмотрел на Грудинина.
— Ну молодец! Как автомат!
— Младший лейтенант, что произошло? — спросил Сутоцкий. — Отчего они попадали? Я не понял. Отчего они попадали? Кто стрелял? Неужели Грудинин?
— Он. Вот теперь смотри. — Матюхин ткнул пальцем в насадку. — Вот из-за этой насадки мы с Грудининым и темнили. Зато как она нас выручила! Ни звука! А ведь до них метров сто было, не меньше. Ну все! Теперь запрет и секретность сняты. Дожить бы до ночи и проверить сообщение Егора. Двинулись парами к дороге.
На этот раз впереди шли Матюхин с Грудининым. Они выползли на опушку, осмотрелись. Справа от них на дороге стояло пять грузовиков с пиломатериалами. Шоферы сошлись в кружок и курили. Потом подошли еще две машины. Соскочившие шоферы подбежали к курящим, что-то спросили и сразу успокоились.