Наконец, есть пространное описание самого Кюстина его разговора в саду московского Английского клуба с неким русским, имя которого он не раскрывает. Весь тон этого места вызвал немало догадок о личности его собеседника. Ничто не противоречит тому, что им могли бьггь и Тургенев, и Козловский, и Чаадаев. Все они тогда были (или могли быть) в Москве. Хотя записанные Кюстином высказывания и другие признаки не вполне подходят к Чаадаеву, но все-таки более похожи на него, чем на двух других. Полагаю, что можно не сомневаться в том, что это был именно Чаадаев [12].
Мы не знаем, был ли только один такой разговор или несколько. Слишком неосторожно полагаться на то, что сам Кюстин говорит об этой беседе, но чаадаевские идеи, и в «Философическом письме», и высказанные изустно, произвели глубокое впечатление на него и, несомненно, повлияли и на его восприятие России.
16 августа Кюстин выехал в Ярославль и Нижний Новгород. Свою английскую карету он оставил в Москве и нанял для себя русскую, по заверениям друзей более прочную, что оказалось сверхоптимистичным. Эпидемия поломок и починок продолжала преследовать его.
Первая остановка была в Загорске6, где, как и многие иностранцы впоследствии, он намеревался посетить знаменитый Троице-Сергиевский монастырь. Здесь же его догнал некий господин, выехавший несколькими часами позднее него. По описанию это был ни кто иной, как Александр Тургенев. Этим летом, вскоре после приезда Кюстина, он возвратился в Россию. Достоверно неизвестно, встретились ли они, но поскольку оба были накануне в Москве, это можно считать несомненным.
При перемене лошадей Тургенев спросил о Кюс- тине, и на почтовой станции воспоследовала прелюбопытнейшая сцена, описание которой в книге Кюстина лишь усугубляет тайну их отношений. Судя по всему, до маркиза уже дошли слухи о крестьянских волнениях в Симбирской губернии10, где были расположены имения Тургенева, который будто бы подтвердил, что восемьдесят деревень сожжено бунтовщиками, но далее объяснил, что русские склонны приписывать это интригам поляков, которые хотят отвратить таким образом государя от дальнейшего снисхождения к ним, чтобы польские крестьяне не стали лучше относиться к русским. Столь хитроумное предположение вызвало возмущенную и язвительную реплику Кюстина: «Уж лучше бы русские обвинили свои жертвы и искали в их несчастиях какой-либо предлог, чтобы еще больше утяжелить ярмо на своих врагах, прежнюю славу коих почитают они за непростительное преступление».
Вы плохо понимаете нашу политику, — отвечал ему Тургенев, — потому что не знаете ни русских, ни поляков.
Это, — возразил Кюстин, — всегдашний припев ваших соотечественников, когда им говорят неприятные истины. — И затем, переходя к чему-то более для него знакомому, сказал, что поляков легко узнать, благодаря их говорливости; и он больше доверяет словоохотливым людям, которые рассуждают обо всем на свете, чем «молчальникам, вещающим только то, что никому не интересно».
3*
Не ясно, против кого именно была направлена эта инвектива. Тургенев, конечно, был совсем не скрытным человеком, но он воспринял все на свой счет и ответил:
«II faut pourtant, que vous ayez bien de la confiance en moi a .
Лично вам, да, но когда вспоминаешь, что вы русский, наше десятилетнее знакомство уже не имеет значения. Я все еще упрекаю себя за легкомысленно — излишнюю откровенность.
Наверное, — с горечью заметил Тургенев, — вы не пощадите нас, когда вернетесь к себе домой.
Возможно, если я что-нибудь напишу; но, как вы говорите, я не знаю русских и поляков и поэтому остерегусь судить слишком легко об этой непостижимой нации.
Это было бы самым лучшим.
А 1а bonne Лейте [13], но не забывайте, что и самых сдержанных людей, пойманных на лицемерии, почитают уже за обманщиков».
Вместо ответа, как пишет Кюстин, «старинный мой приятель забрался в карету и ускакал галопом, а я возвратился к себе в комнату, чтобы записать сей диалог»11.
Так что же, спросим еще раз, следует из всего этого? Приведенная беседа совсем не похожа на разговор малознакомых людей, случайно встретившихся в небольшом провинциальном городе. И что все-таки делал Тургенев в Загорске, который расположен совсем не на пути в Симбирск? Куда он так торопился? Почему, в конце концов, этот старый знакомец Кюстина, написавший ему рекомендательные письма и направлявшийся по той же Дороге, не захотел ехать вместе с ним?
Тургенев, как и Кюстин, спешил, очевидно, в Ярославль. Вероятно, он приехал туда совсем незадолго до маркиза, который, похоже, рассчитывал встретиться там с ним, иначе зачем a la bonne heure? Но при всем том, читая описание приема у ярославского губернатора, встречаем вдруг такое странное место:
«Никто не ожидал меня в Ярославле. Я решился ехать этим путем только накануне отъезда из Москвы. Несмотря на все старания русских не уда рить в грязь лицом, особа, у коей испросил я в пос ледний момент рекомендацию, не посчитала меня достаточно важной персоной, чтобы послать впе ред курьера» 12 .
Припомним еще раз все обстоятельства. 15 августа, накануне отъезда из Москвы, Кюстин неожиданно решает ехать в Нижний Новгород через Загорск и Ярославль вместо обычного пути через Владимир. Он торопится и получает от кого-то рекомендации в Ярославль; несомненно, от близкого тургеневского друга Булгакова или, во всяком случае, от такого человека, который может послать вперед нарочного курьера. Затем Кюстин выезжает из Москвы; через несколько часов оттуда же отправляется Тургенев и, встретившись с ним в Загорске, спешит дальше. Похоже, ремарка Кюстина по поводу своей незначительности для посылки курьера это всего лишь ироническое утверждение обратного.
Кюстин был очарован приемом у ярославского губернатора К.М.Полторацкого, изысканной парижской беседой его жены и жившей в их доме старой француженки-гувернантки13. Обратив внимание на элегантность посланного за ним экипажа, он поначалу опасался встретить все тех же Europeens voya- geurs, les courtisans de l'Empereur Alexandre I — les grands seigneurs cosmopolitesa, знакомых ему по Петербургу и столь для него несимпатичных [14]. Поэтому его не только приятно удивило, но даже растрогало такое общество, где он мог почувствовать себя в атмосфере своей молодости. Тем не менее, Кюстин не задержался в Ярославле и 21 августа продолжил свой путь в Нижний Новгород.
Хотя нижегородский губернатор князь М.П.Бутурлин [15]был не менее гостеприимен, чем его ярославский коллега, пребывание там оказалось для Кюстина не столь удачно. Ему не понравилось собравшееся у губернатора общество заезжих иностранцев — французов, англичан, даже американцев. Кроме того, он простудился и был вынужден лечь в постель. Призванный к нему русский доктор посоветовал, несмотря на болезнь, как можно скорее уехать из Нижнего Новгорода. Кюстин последовал его рекомендации, сразу же выздоровел и 4 сентября благополучно возвратился в Москву, где он оставался всего четыре дня. 8-го он отбыл в Петербург, снова в собственной карете, но перед этим успел еще (несмотря на советы французского консула и какого-то важного русского чиновника, возможно, все того же Булгакова) ходатайствовать за одного молодого француза, который был арестован и содержался властями без всякого сообщения с внешним миром14.
Возвратившись в Петербург, Кюстин пробыл там две недели, после чего отправился в обратный путь, на сей раз сухим путем. Его второе пребывание в столице почти совершенно не отражено в книге, кроме короткого упоминания об осмотре достопримечательностей. Двор уже уехал из города, и все погрузилось в летнюю спячку. Благодаря одному высокопоставленному знакомому, он был приглашен посетить «Арсенал» в Колпине (по-видимому, артиллерийский завод), что навело на него смертельную скуку. Музей искусств также не показался ему интересным. Впрочем, навряд ли только к этому сводилось его времяпровождение. Зная, с кем он тогда общался, можно было бы разгадать некоторые тайны, связанные с его путешествием.
Сначала Кюстин хотел возвращаться через Польшу и побывать в Вильне и Варшаве. Но он изменил свои планы и выбрал для обратного пути Восточную Пруссию. Почему? По его утверждению, у поляков есть свои изъяны. Если он самолично увидит их страдания, то, возможно, это приведет к таким заключениям, о которых впоследствии он будет только сожалеть. Его долг — говорить правду угнетателям, что может приносить даже чувство удовлетворения. Но осуждать жертву, даже по справедливости, не пожелает ни один писатель, уважающий собственное перо.
Что же случилось? Откуда эти неожиданные оговорки по поводу поляков? Может быть, в последние две недели у Кюстина были новые встречи с Козловским? Ведь князь, оставаясь другом поляков, как умный и опытный человек не мог не видеть и многих их слабостей. Возможно, Козловский посчитал неудобным для себя и для Паскевича приезд Кюстина в Польшу.
26 сентября Кюстин с огромной радостью и облегчением пересек границу в Тильзите3. Как он сам говорит, птичка, выскользнувшая из клетки, и та не могла бы быть счастливее. «Империя единообразия, формализма и всевозможных затруднений» осталась позади. Конечно, он доехал пока всего лишь до Пруссии, которую, как известно, нельзя было считать страной больших свобод. И все же, какая перемена! С первого взгляда видно, что дома выстроены прочно и каждый на свой манер, а не рабами по приказу безжалостного хозяина. Поля хорошо обработаны и радуют глаз. Люди непринужденно разговаривают. Прохода по улицам Тильзита и Кенигсберга, он чувствовал себя сравнительно с Россией, как на «венецианском карнавале». Наконец-то можно было дышать.
Многое в путешествии Кюстина остается непроясненным. Проблески, вырвавшиеся на поверхность, разрозненны и лишь раздразнивают любопытство.
Переписка Тургенева, Вяземского и Булгакова отнюдь не свидетельствует о том, что Кюстин играл в их жизни сколько-нибудь заметную роль. Несомненно, то же самое можно сказать и о Козловском. Для них маркиз был несколько странным и не вполне респектабельным иностранцем, знакомство с которым могло быть подчас не совсем удобным. Но что значили они в его жизни? И были ли еще другие, повлиявшие на его взгляды, антипатии и чувства негодования?
Существующие свидетельства не дают нам ответа. Несомненно, у этого гиперчувствительного и закомплексованного человека, уже пострадавшего от собственных несчастий, поездка в Россию не могла оставить каких-либо иных впечатлений, кроме чувств ужаса и отвращения.
а Тильзшп — ныне г. Советск Калининградской обл. {Примеч. переводчика.)
V. КНИГА
По возвращении из России Кюстин не спешил заняться своей книгой. Осень 1839 г. он посвятил вполне заслуженному отдыху на одном из немецких курортов. Потом наступил парижский сезон — неподходящее время для писания книг.
Летом следующего, 1840 г. он взял с собой в Германию Туровского и представил его российской императрице, которая лечилась на немецких водах. Очевидно, у него были еще надежды на возвращение молодого человека в Польшу. Можно предположить, что в таком случае его книга так и осталась бы ненаписанной или имела бы совершенно иной вид. Окажись Туровский на родине, он непременно пострадал бы после выхода «России в 1839 году», как это случилось с его кузиной, навлекшей на себя неудовольствие высших сфер.
Но решимость императора не впускать обратно в Империю таких людей, как Туровский, оставалась непреклонной. Впрочем, неторопливость Кюстина была отнюдь не связана с его протеже. После представления императрице Туровский сумел ввязаться в несколько скандалов, и его выходки закончились бегством вместе с испанской инфантой в Брюссель. К чести Кюстина, он не бросил молодого человека и сочувствовал изгнаннической судьбе супружеской пары. Но теперь не могло быть и речи о возвращении Туровского в Россию, и такое препятствие для книги, если оно вообще существовало, было устранено.
Итак, осенью 1841 г. Кюстин, искавший отдохновения от тягот парижской жизни в Швейцарии и Италии, вновь настроился на сочинительство и приблизительно за год 1800 страниц нового труда были уже готовы.
Книга построена в виде тридцати одного пространного письма, которые будто бы писались во время поездки или сразу же после нее. Это не было просто авторской уловкой; очевидно, еще в России он что-то написал и сумел вывезти через границу. Но все-таки большая часть текста создавалась в 1841—1842 гг., а искусственное разделение на письма, якобы из разных мест (достаточно обыкновенное для того времени), никого не могло ввести в заблуждение.
Первые три письма совершенно не связаны с Россией и вполне могли быть опущены3. В следующем письме приведена цветисто-романтическая история из русской крестьянской жизни, очевидно, кем-то ему рассказанная. Однако все остальные письма имеют вид написанных во время путешествия.
Многое в книге относится к сфере чистой эстетики: пространные описания пейзажей и архитектуры, также романтизированные по моде того времени; многочисленные рассказы и легенды, полученные из вторых рук и послужившие потом поводом для жестокой критики. Но все-таки непреходящая ценность труда Кюстина совсем в другом — в тех политических впечатлениях, которые зачастую выражены колкими афоризмами и остротами, столь
а Проезжая через Берлин, Кюстин, благодаря содействию французского посланника, получил доступ к архивным мате риалам о деятельности его деда на посту командующего Рейнской армией и взял их за основу для описания семей ных несчастий в первых трех письмах.
привлекавшими одних и озлоблявшими других, но неизменно достигавшими своей цели. В совокупности это создавало целостную картину русского правительства и русского общества. Далее я попытаюсь дать представление о наиболее ярких местах «России в 1839 году», особенно тех, которые привлекли внимание современного нам читателя.
Понять впечатления Кюстина значительно легче, если иметь в виду те взгляды на политическое устройство, которые были у него перед началом путешествия. Как он сам говорил, они во многом совпадали с убеждениями Токвиля, когда тот отправился в Америку. Кюстина тоже беспокоил упадок французской аристократии, начавшийся еще со времен Революции. Со страхом и недоверием смотрел он на те демократические веяния, которые уже овладевали французским обществом в эпоху Луи Филиппа. Будучи проницательным монархистом (поскольку, по его понятиям, аристократия не могла существовать без монархии), он все же не был сторонником абсолютной власти.
«Как аристократ по своему характеру и своим убеждениям, я полагаю, что только аристократия может сдерживать соблазны и злоупотребления аб солютизма. И монархии, и демократии без аристо кратии превратятся в правления тиранические. Зрелище деспотизма невольно вызывает во мне от вращение и оскорбляет те идеалы свободы, кото рые проистекают из моих сокровенных чувств и политических убеждений. Деспотизм может порож даться не только самодержавием, но и беспредель ным уравнительством. Власть одного человека и власть всех людей приводят к одному и тому же /...А 1 .
Конечно, при таких убеждениях Кюстин с подозрением относился к представительной власти. Ставить судьбы народов в зависимость от избирательного большинства, значит, опускать их до уровня посредственности. Демократическое правительство — это правительство слов, а не дел. Правление большинства всегда «робкое, корыстное и низменное»2. Поэтому он нисколько не симпатизировал конституционной монархии. В предисловии ко второму изданию своей книги Кюстин даже утверждал, что поехал в Россию «за аргументами противу представительного правления»3.
С другой стороны, он понимал, что такие взгляды уже крайне не популярны в Европе, и можно подозревать его самого в некоторой неустойчивости убеждений. Возможно, на это могла повлиять книга Токвиля «О демократии в Америке». Подобная неустойчивость была скорее порождена отсутствием у него аргументов для опровержения выводов Токвиля. Однако убеждения Кюстина в необходимости аристократии и неприятие эгалитаризма оставались неколебимо твердыми. Но должна ли монархия сочетаться с некоего рода парламентом, основанным на конституционном ограничении коронной власти, тут у него не было каких-то определенных взглядов, когда он собирался ехать в Россию.