— Слушаюсь, офицер. И прихватим с собой еще девчонок для танцев.
Девчонок не было, но Уайнстайн с удовольствием опустошил тарелку лукового супа и съел бифштекс marchand de vin. Официант смотрел на него с презрением, потому что Уайнстайн, едва только они уселись за столик, заказал черный кофе, а затем еще одну чашку, чтобы промыть бифштекс, в то время как Деймон предлагал ему полбутылки калифорнийского красного вина.
Уайнстайн ел основательно, сопровождая каждое блюдо полудюжиной ломтей хлеба. Но к концу обеда, когда перед ними вырос яблочный пирог со взбитыми сливками, он наклонился вперед и сказал:
— Было бы куда справедливее, если бы все эти штуки достались мне, когда я был молодым, с волчьим аппетитом. Но у меня никогда не было денег, чтобы позволить себе что-нибудь, кроме просто обеда. Ну, что ж, если в этом будет заключаться моя работа, я не имею ничего против, чтобы этот парень не появлялся, пока мне не исполнится девяносто лет. Ах, Роджер… — в голосе его появились сентиментальные нотки, — мы были такими хорошими друзьями… все эти годы… — Он сделал широкий жест рукой, словно пытаясь охватить все ушедшие десятилетия, — Почему, чтобы встретиться, пришлось дождаться какой-то паршивой неприятности?
— Потому что человек не способен оценить то дорогое, что у него есть, — грустно сказал Деймон.
В ту ночь, хотя храп Уайнстайна вполне подтверждал характеристику его жены, и, казалось, дом колыхался от непрестанных крещендо этого храпа, Деймон спал спокойно и без снов. Была суббота, будильник не поднимал его, и он спал почти до десяти часов; так долго он не спал с тех пор, как служил в морской пехоте, когда после конвоя, в котором было торпедировано шесть их судов, ему предоставили отпуск.
Глава семнадцатая
Уик-энд прошел великолепно. Выяснилось, что Уайнстайн обожает кино, особенно фильмы о преступниках и убийцах: он буквально помирал со смеху в самых серьезных моментах, видя, как детектив стреляет в человека только по подозрению, или следя за безумно запутанными сюжетами, в которых никто не мог разобраться. Между делом он рассказал парочку историй из своей полицейской жизни. Нью-Хевен, оказывается, знаменит не только Йельским университетом. Два дня Деймон был в приподнятом настроении и теперь уж не сожалел, что проезжал мимо дома старого друга, когда тот решил готовить грядки под весенние посадки.
В воскресенье вечером Манфред настоял, что будет готовить обед сам, и подал на стол типичное для янки меню — мясо в горшочке с пюре, зеленый горошек, а на десерт — яблочный пирог. С передником вокруг обширной талии, с засученными рукавами, обнажавшими его мускулистые волосатые руки, и с рукояткой пистолета, торчащей из подмышечной кобуры, ремни которой перекрещивали спину, в маленькой кухне он представлял собой неповторимое зрелище, когда возился с кастрюлями и сковородками, как опытный шеф-повар, тщательно исследуя их чистоту. И когда, почувствовав ароматный запах, доносящийся из кухни, Деймон вошел туда и увидел это зрелище, то расхохотался. Уайнстайн подозрительно посмотрел на него.
— Что тут смешного?
— Ты, — сказал Деймон и миролюбиво добавил: — Пахнет восхитительно.
— Тебе надо попробовать мою стряпню, когда за столом будут настоящие ценители, — сказал Уайнстайн.
После обеда они отправились в бар около площади Вашингтона. В нем было полутемно, но уютно, лица посетителей за длинной стойкой красного дерева скрывались в полумраке, никто никому не мешал. В дальнем конце бара, высоко над головами, стоял телевизор. Он работал, но звук был милосердно приглушен.
Владелец бара Тонн Сенальяго серьезно относился к выпивке. Стремясь угодить своим клиентам, он завел цветной телевизор, но понял, что лучшие посетители предпочитают пить в тишине или тихо разговаривая с друзьями. В этот бар не заглядывали случайные прохожие в поисках столь же случайных встреч. Женщин встречали здесь с изысканной вежливостью и, как правило, предлагали им отдельный столик. Когда они отвечали, что предпочитают сидеть или стоять у бара, Тони с сожалением констатировал: «Увы, закон этого не запрещает» — и делал все возможное, чтобы бармен обслуживал их словно в сонной летаргии. Он совершенно не боялся, что получит кличку «паршивого мужского шовиниста») и Деймон восхищался нм. Тони был вдумчивым читателем, и в добрые старые времена Гринвич-Виллиджа очень многие писатели вели свои счета за его счет, как он сам говорил. Когда к Деймону попадала какая-то особенно хорошая книга, он обычно давал Топи копию, а затем с вниманием и уважением выслушивал его мнение.
— Прекрасное местечко, — оглядываясь, сказал Уайнстайн, когда они уселись на высоких стульях у стойки.
— Да, немало здесь проведено прекрасных дней и вечеров. — Деймон невольно вспомнил так непохожий на этот бар на Шестой авеню, где он попытался предотвратить драку.
Манфред сразу же заказал пива. Когда Роджер отпробовал свое виски с содовой, Манфред заговорил:
— Думаю, что одна порция нива меня не прикончит. Хотя доктора клялись, что чайная ложка отравы может спровоцировать возобновление алкоголизма и я снова покачусь под откос.
— Ты? — с удивлением спросил Деймон. — Когда ты был пьяницей?
— Скажем так, я купался в выпивке, — серьезно ответил Уайнстайн, — Я врезался в дерево на машине, в которой ехал вместе с женой, и с тех пор завязал. Это было восемь лет назад. Ты знал, что у моей матери по всему дому были распиханы бутылки с джином?
— Нет.
— Увы, так было.
Деймон в изумлении покачал головой. Эта образцовая мать и хозяйка дома в своем вечном голубом переднике, которая поила их молоком! Оказывается, улица его детства была не так невинна, как запечатлелась в его памяти.
После ссоры в пятницу вечером они больше не говорили о Джулии Ларш и ее сыне. Манфред был уверен, что убедил Роджера и тот оставил идею связаться с мужем Джулии. Уайнстайн был не из тех людей, которые мешкают в поисках аргументов.
— Выпивка, — сказал он, — это как езда на велосипеде — неважно, сколько ты на него не садился, ты никогда не забудешь, как это делается. — Прикончив первую порцию пива, заказал еще. — Если я попрошу третью, разрешаю тебе переломать мне руки.
— Это говорит о том, по крайней мере, что тебе свойственны слабости.
— Если слабость вообще имеет отношение к гуманности, — торжественно произнес Уайнстайн, — я сплошная гуманность, — Затем он резко сменил тему разговора, — Думаю, что Оливера Габриелсена мы так и не одурачили.
— Почему ты так думаешь?
— Когда ты на минутку вышел из комнаты поговорить с мисс Уолтон, он спросил меня, почему я не снимаю пиджак. В офисе тепло, и я буду комфортнее себя чувствовать. Разговаривая со мной, он все время смотрел на мой оттопыривающийся пиджак. И еще он спросил меня, где я получил свою степень по литературе.
— И что ты ему ответил?
— Я придумал какое-то место в Оклахоме. Придется припомнить, как оно называется, на случай, если он снова спросит. Батнемский Христианский университет. Так зг. али моего босса в полиции.
Деймон засмеялся.
— Насколько я знаю Оливера, он обязательно наведет справки. Что ты скажешь, если он сообщит тебе, что такого университета не существует?
— Я скажу ему, что он закрылся во время войны.
— Не лучше ли будет раскрыть карты? Он достаточно умен, чтобы понять все происходящее. Моя жена беседовала с ним.
Уайнстайн с раздражением посмотрел на него.
— Что ты понимаешь в правде? У тебя какая-то навязчивая идея! Ты слышал выражение — «знать только то, что необходимо»?
— Да. Оно употреблялось во время Манхеттенского проекта, когда делали атомную бомбу. Людям говорили только то, что было необходимо для их работы, и ничего больше.
— Хорошее правило, — сказал Уайнстайн, — Оно должно быть всюду. В правительстве, в полиции, в браке. Ты уверен, что твоей жене надо знать о твоих делах с этой сумасшедшей бабой из Индианы?
— Во всяком случае, не сейчас.
— Что ты имеешь в виду — не сейчас? Никогда. Ты говорил мне, что тебе повезло в браке. Какого черта ты хочешь разрушить его?
— Давай повременим с этим разговором, а? Но уж коль скоро мы говорим о женитьбе, как это ты больше не женился?
— Я бы сказал, что я однолюб, — ответил Уайнстайн. — Но я бы соврал. Женитьба… — Он пожал плечами и снова припал к бокалу с пивом. — Кто выйдет за меня замуж? Старый толстый полицейский с мордой, как пляж после боя на Иводзиме, с пенсией, которой едва хватает мне на мясо и картошку. Кто мне достанется? Старая дева, школьная учительница, которая всю жизнь шарахалась от мужчин, вдова с крашеными волосами, грудями до пояса, которая дает объявления, что ищет в компаньоны джентльмена со сходными вкусами, разведенная дама с пятью детьми, которая ищет копа, потому что ее бывший муж был автоинспектором? — Он прикончил остатки пива одним могучим глотком, — Я испытываю уважение к двум вещам. К себе и к сексу. Я потерял их из-за того, что сказал два проклятых слова «Я выпью». — Манфред мрачно посмотрел на пустой стакан, стоящий перед ним на стойке бара. — В еврейской религии говорится, что, когда умирает жена, муж должен жениться на ее сестре. Свою жену я обожал, и делать этого мне не хотелось.
— А почему в самом деле?
— У моей жены не было сестры. — Он хрипло рассмейся, словно клоун на арепе, смеющийся собственным шуткам.
Когда он успокоился, Деймон спросил:
— Насколько ты придерживаешься еврейских обычаев? — В доме Уайнстайнов он никогда не встречал никаких видимых следов набожности.
— Видишь ли, — Уайнстайн сразу стал серьезным, — я ем свинину и в синагоге был один-единственный раз, когда мне надо было там кое-кого арестовать, но я не сомневаюсь в своем еврействе, нравится мне это или нет. Я читал Библию, но… Нет, думаю, что практически никто не может сказать этого обо мне. Религия… — Он наморщил лоб, словно ему было трудно подобрать соответствующие слова для выражения своих чувств. — Это как огромное круглое облако, внутри которого скрывается какая-то тайна. — Он широко развел руки, как будто обнимая большой невидимый глобус. — Большое, как планета, может быть, как солнечная система, а может, такое, что его размеры можно исчислить только в световых годах. А каждая религия — это то, что располагается на поверхности облака: одна дает смутное представление о том, что кроется внутри, вторая рассказывает по-другому о том же, лепечет быстро и невнятно, и никто не знает толком, что же там на самом деле. Или, как говорит мой, мать его так, шурин-атеист, может быть, все это лишь выдумка для успокоения человека, ибо все знают, что придется умереть, и религия кормит их Большой Ложью. Что за Большая Ложь? — спросите вы. Бессмертие. Шурин был так самоуверен, что хотелось дать ему пинка под зад. Кого я терпеть не могу — это тех самоуверенных типов, которых не убедишь даже четырьмя правилами арифметики и свидетельскими показаниями. — Он рассеянно поиграл пустым стаканом. — Утешение. Неплохое слово. Но о себе я точно знаю, что превратился в печального старика. Меня ничто не может утешить. Меня не утешает сознание того, что мне придется умереть. Или что тебе придется умереть. И никогда я не утешусь после смерти своей жены. И если у меня в самом деле бессмертная душа, это самое худшее наказание, которое могло мне достаться. И когда затрубят трубы Страшного Суда, мне чертовски не захочется подниматься. Да ну… — Он нетерпеливо махнул рукой. — Ночная болтовня за кружкой пива. — Уайнстайн обратился к бармену. — Еще одно пиво. До следующей порции я отменяю свое решение относительно перелома моих рук. — Манфред попытался улыбнуться. — Может, ты попробуешь спросить у Шултера, когда снова увидишь его, что для него служит утешением. Прости, я слишком много болтаю. И о вещах, в которых я разбираюсь, как последний идиот. Я слишком долго жил один, и когда я попадаю в общество, то начинаю нести невесть что.
— Я женат и живу не один, — сказал Деймон, — но и я, попадая в общество, часто тоже начинаю нести ахинею. Ты бы только послушал меня, когда я начинаю рассуждать, скажем, о Рональде Рейгане или о бродвейских театрах. — Он говорил легко и небрежно, стараясь развеять мрачное настроение Уайнстайна, но видел, что у него ничего не получается.
— Этот мир, — мрачно произнес Уайнстайн. Он помотал головой и замолчал, словно в этот вечер ему стало ясно, что обилие всемирного зла просто не поддается описанию. На мгновение он повернул голову и посмотрел на телевизионный экран. Там шла коммерческая передача — реклама пивной компании. Оператор великолепно снял группу рослых мужиков, негров и белых, обслуживающих нефтяную вышку: они подтаскивали трубы, свинчивали их, крутили огромные маховики, обливаясь потом под палящим солнцем. Когда же лучи солнца превратились в сплошное золотое зарево, люди кончили работу, побросали свои инструменты и, перекинув через плечо куртки и повесив на руки каски, счастливые, направились к бару, где, негромко посмеиваясь и похлопывая друг друга по спинам, приникли к запотевшим бокалам с пивом, которого, по замыслу постановщика, раньше и в глаза не видели.
— Ну и дерьмо собачье, — прорычал Уайнстайн, — Веселые американские рабочие, без всяких расовых различий. Неужто они считают, что могут кого-то обдурить? — Он допил пиво одним мощным глотком, — Идем отсюда.
Домой они добрались почти к полуночи, и Уайнстайн стал откровенно зевать. Перед тем, как лечь спать, он сказал:
— Прости, если я действовал тебе на нервы. Утром буду в форме и в лучшем настроении. Спокойной ночи, малыш.
Роджера разбудил телефонный звонок. Спал он крепко, ему снилось, что он продирается сквозь темную толщу воды, стремясь к свету. Повернувшись, он снял трубку. Деймон был уверен, что храп в соседней комнате прекратился. Фосфоресцирующий циферблат будильника показывал двадцать минут четвертого.
— Деймон? — Он узнал голос. — Это Заловски. Я хочу с тобой увидеться. Даю тебе десять минут. Я тут неподалеку…
— Минутку. Я еще сплю.
Услышал, как открылась дверь в спальню. На пороге вырос Уайнстайн в пижаме, слабо освещенный сумеречным светом.
— Слушай как следует, — продолжал Заловски. — Я буду ждать тебя десять минут, как и сказал. На Вашингтон-аллее. Надеюсь, ты знаешь, где она находится.
— Я знаю, где это.
— Прекрасное укромное темное местечко для небольшого серьезного разговора. И если ты понимаешь, что тебе надо делать, то не будешь откалывать пикаких номеров. Считай, что ты предупрежден.
— Предупрежден.
Заловски повесил трубку.
— Это он, — Деймон положил трубку на рычаг.
— Я собираюсь, — сказал Уайнстайн.
— Он на Вашингтон-аллее. Мы проходили ее вечером по пути из бара. Как раз напротив Пятой авеню, когда выходишь на площадь. На другой стороне проход для пешеходов.
— Я буду идти за тобой. Ярдах в семидесяти сзади.
— Дай мне немного времени поговорить с ним, выяснить, чего же он хочет. — Деймон поспешно одевался.
— Не волнуйся. Когда я тебе буду нужен, я буду на месте. Как ты себя чувствуешь? Волнуешься?
— Не особенно. Скорее, мне любопытно.
— Молодец.
Вышли они не вместе. После ухода Деймона Уайнстайн подождал в холле примерно минуту, потом выскользнул наружу и последовал за Деймоном, как раз когда он поворачивал на Пятую авеню.
Движения на улице почти не было. Мимо проехала одинокая машина, и в луче ее фар Деймон увидел двоих, с трудом бредущих пьяных, обнявших друг друга за плечи и хрипло оравших песню. Пьяные пели «Когда святые маршируют в рай», и Деймон подумал, что, должно быть, они вместе служили в армии.
Шел он неторопливо, чувствуя себя совершенно спокойным, воспринимал все четко. Назад не оглядывался. Дойдя до выхода на Вашингтон-аллею, остановился. Небольшая улица-аллея, вероятно, не более ста ярдов в длину, была совершенно темной, если не считать слабого пятна света, падающего из единственного освещенного окна дома в самом ее начале. Деймон двинулся вперед.