− Монахи-монахи… − ворчитъ вслѣдъ имъ Максимъ. − Врутъ незнамо чего, а потомъ черезъ ихъ непрiятность какая…
Онъ не договариваетъ, и по его насторожившемуся лицу видно, что онъ задѣтъ и уже предчувствуетъ въ монахахъ что-то значительное, что-то сокровенное. Разгадай, что къ чему!
− Не люблю я этихъ богомолокъ шляющихъ да и монаховъ не уважаю. А вотъ какое слѣдствiе черезъ это! Какъ чему надо случиться, − хлопъ! − такъ вотъ ихъ, какъ на грѣхъ, нанесётъ. Пойдутъ и пойдутъ. Какъ матери моей помереть, за два часа монахъ странный напиться зашёлъ, углы у насъ покрестилъ, ушёлъ. А прямо жива-здорова сидѣла, пряла… ковшъ сама ему подала. Сейчасъ заикала-заикала, подкатило подъ её − померла. Потомъ ужъ явственно стало, затѣмъ углы закрестилъ. Другой разъ… какое дѣло! Объявляется къ намъ, въ деревню, наполовину − монахъ, наполовину − попъ… весь растрепанный, чисто его по вѣтру носило и безъ шляпы, какая имъ тамъ полагается. А всё какъ есть, посохъ у него высокiй и волосы за плечи, и по мордѣ видать, − худой, прыщавый, рыжiй… Въ знакъ чего пожаловалъ? − то-се, спрашиваетъ его нашъ десятскiй, − у него всѣ странные должны останавливаться на прiютъ. Что думаешь, − молчитъ, нѣмой! Просится эдакимъ манеромъ, на пальцахъ кукишки разные показываетъ. Спать желаю, ѣсть не хочу. Ѣсть не хочу-у! А ряска у его длиньше чего не знаю − мететъ, ногъ не видать. А только духъ отъ его въ этомъ… въ теплѣ-то распространился очень, прямо − падаль… Потомъ ужъ это дознали. Хорошо. Пачпортъ проходной есть? Показываетъ бумагу. Бумага невиданная, откудова ему выдана, − не прописано. Четыре орла по угламъ, а промежду орловъ − какъ кресты! Кресты и орлы. Вотъ и понимай, откудова онъ прикатилъ. Ну, бумага есть − спокойно. Десятскiй такъ и порѣшилъ: либо съ Афона, а то неначе какъ съ Ерусалима. А неграмотный хорошо-то, десятскiй-то. Видать, печати проложены разныя… Пе-ча-тевъ у его! Сказывалъ онъ потомъ − тринадцать печатевъ! Ладно. Пришёлъ онъ въ самую-то полночь, чуть собаки его не изорвали. Но ничего. А собаки у насъ, надо сказать, были злющiя, Боже мой… никогда ихъ десятскiй не кормилъ и днёмъ въ сараѣ держалъ, ночью могутъ лошадь изорвать, а не то что кого тамъ. Лаять, выть, подняли такое безобразiе, ну… а не могли его взять. Лоскутка не урвали. Ну, ложись на лавку, угощать тебя нечѣмъ. Легъ на лавку… Только легъ − захрапѣлъ въ-тужъ. А?! что-бъ ты думалъ! Сверчки засвистали и засвистали! А и въ заводѣ никогда сверчковъ у десятскаго не водилось. Покрестился, сталъ задрёмывать… хлопъ! Окно растворено, собаки взвились, помчали, шумъ, гамъ − ни-чего не понять. Что такое? Зажёгъ лампочку − нѣтъ монаха-попа! Въ чёмъ суть? За имъ погналъ. Теменъ, дожъ, собаки со всей деревни… Тутъ и разберись: десятскаго рвать и почали, и по-чали… и почали они его рва-ать! − бокъ ему вырвали наскрозь. Ну, народъ повыскакалъ − отбивать. Четырёхъ собакъ убили, нашему Цыганкѣ напрочь ногу отбили, − такъ потомъ на трёхъ и жилъ, − отбили. Ну, отбить-то отбили, а три мѣсяца въ больницѣ провалялся, бокомъ сталъ ходить. Стали допрашивать, исправникъ прiѣзжалъ! Гдѣ прохожiй монахъ, что замѣчательнаго въ нёмъ было, почему орлы? не бѣглый ли изъ какихъ? А десятскiй − пикъ-пикъ… пикъ-пикъ… какъ цыплакъ сталъ пикать, какъ нѣмой… только и разговору отъ его − кресты да орлы, орлы да кресты. И повернулось у него въ головѣ. Съ той поры только и могъ разговаривать − орлы да кресты. Вотъ она какiе бываютъ! Не люблю ихъ, ну ихъ къ Богу…
Совиное максимово лицо − дума и озабоченность: не для удовольствiя вовсе разсказываетъ, а какъ бы погружаетъ себя − и меня хочетъ погрузить − въ мiръ нездѣшнiй. Что здѣшнiй мiръ! У Максима здѣсь одна канитель только и маета − вертишься вкругъ пятака, не развернёшься. Нарожалъ дѣтей семь человѣкъ, теперь война вотъ-вотъ пошлётъ ему четверыхъ братниныхъ. У него узенькiй лобъ, маленькая голова, маленькiе глазки − совсѣмъх лѣсовой человѣкъ, и мерещятся этому лѣсовому человѣку притаившiяся вокругъ силы и тайны. И страшно принять ихъ, отдаться въ ихнюю власть, и жутко манятъ онѣ: кто знаетъ, какъ онѣ обернутся! Может-быть, и устрятъ судьбу, − таинственный выигрышный билетъ.
− А то ещё было, только тутъ не монахъ, а… зашёлъ въ деревню, откуда − неизвѣстно, быкъ! − говоритъ Максимъ предостерегающе-строго. − Голова бѣлая, самъ чёрный-расчёрный, сажа живая. И прямо къ вдовѣ-бобылкѣ. Смирный, никакого шуму, навязчивый, какъ овца. Диву дались − въ чемъ суть? Привязали его къ вётлѣ пока что, сѣнца дали, стали поджидать, какой хозяинъ объявится. Въ волость знакъ подали. Съ недѣлю такъ прошло, − не объявляется быкъ… хозяинъ его, стало-быть. А быкъ стоитъ и стоитъ, ѣсть вовсе малость, и хоть бы разокъ хвостомъ махнулъ. А время мушиное, жалятъ онѣ его туды-сюды, − безъ вниманiя. Пилъ вотъ, правда, много. Три ведра ему − никакого разговору. Вдова Бога молитъ, чтобы ей быка предоставить, − утѣшенiе ей послать. Мой, говоритъ, быкъ; прямо къ моему двору стукнулся. Стали споры, разговоры, скандалы. Кто за вдову, кто − въ стадо, обшшественный быкъ! Другая недѣля такимъ манеромъ проходитъ, − не объявляются. Лавошникъ одинъ со стороны далъ знакъ − мой. Прiѣзжайте смотрѣть. Прiѣзжаетъ. Не мой, мой пѣгой. Цыганы приходили − нашъ быкъ, съ табора убѣгъ отъ непрiятности, лѣчить валяли. Доказывай суть! Гдѣ его махонькое пятнышко, на которомъ мѣстѣ въ пузѣ? У хвоста. Врешь, подъ лѣвой ногой. Выставили. Батюшка сталъ просить − уступите мнѣ бычка, дамъ сорокъ цѣлковыхъ. Сто! Ну, хорошо, говоритъ, извольте вамъ полсотни, вдовѣ ещё пятерку накину за обиду. Думали-думали, − сыщетъ хозяинъ, отберётъ. Пожалуйте вамъ, батюшка, бычка. Повёлъ попъ быка, − быкъ тебѣ ну… чисто собака за попомъ самъ пошёлъ. И хоть бы мыкнулъ разокъ въ двѣ-то недѣли, голосъ свой показалъ! Сейчасъ распой пошёлъ такой…! Вдова − хлопъ! на другой день померла невидной смертью. Сталось съ ней невѣдомо съ чего, а всего-то три чашечки и поднесли-то. У насъ происшествiе вышло: разодрался староста съ кузнецомъ, глазъ кузнецу выткнулъ веретеномъ. Всё съ того, съ быка! Хлопъ! − у попа пожаръ ночью открылся въ сараѣ, у быка, − сгорѣлъ быкъ. И хоть бы мыкнулъ! Такъ тутъ всѣ перепужались, − всѣ до единаго сразу трезвыми подѣлались. Къ попу: пой молебенъ, святи деревню. Попъ горюетъ, − пятьдесятъ пять рублей вылетѣли ни за копеечку, для одного только безобразiя, − попадья его жучитъ, мужики молебновъ требуютъ, а тутъ ещё вдову хоронить. Во-отъ серчалъ! И вдругъ и заявляется тутъ съ дальняго лѣсу лѣсникъ Иванъ Акинфовъ и говоритъ, въ чемъ суть. Быкъ, говоритъ, и ко мнѣ объявлялся, три дни − три ночи у самой двери стоялъ. Но такой замѣчательный − ни хвостомъ не двинетъ, ни голосу не подастъ. Когда приходилъ? Недѣли три. Самый тотъ быкъ, бѣла голова. Баба ужъ моя, говоритъ, прыскала его крещенской водой, − отворотился и пошёлъ къ болотамъ. Потомъ, говоритъ, у меня въ Москвѣ въ самый тотъ день сына отходники задавили, свалился онъ ночью съ бочки. А потомъ, говоритъ, какъ быкъ у двора стоялъ, хорь всѣхъ курокъ до единой перекусилъ. − Это что же? − Столько разовъ со мной всякихъ случаевъ было, − я теперь всему знакъ придаю… − продолжалъ Максимъ, показывая пальцемъ на Губаниху.
− Про мёртвое тѣло! Въ чемъ суть? Можетъ, исходитъ ей чего, какъ она не въ себѣ! Младшаго сына у ей на войну взяли, она этого не понимаетъ, вовсе она безумная, а, гляди, чуетъ. Я вотъ которую ночь не сплю, про брата думаю. Увидалъ его во снѣ − письмо мнѣ пишетъ. Что жъ, воля Божья, приму за себя сиротъ…
Онъ все смотритъ черезъ повреждённые тополя къ селу, на повреждённый бурею крестъ на синемъ полѣ.
− Ну, бабушка… пойдёмъ-ка ко двору, калачика тебѣ дадимъ. − Калачика больно любитъ! − подмигиваетъ онъ. − Ну вотъ и пойдёмъ, калачики будемъ ѣсть…
Онъ берётъ старуху подъ-мышки и подымаетъ съ грязи. Вся она мокрая, трясущаяся. Вся она будто знакъ этихъ мокрыхъ, тёмныхъ, пустыхъ полей, тоскующихъ подъ вѣтромъ. Она пошатывается рядомъ съ Максимомъ, насилу вытягиваетъ чмокающiе башмаки изъ грязи, рѣзко и непрiятно бѣлѣютъ ея синеватыя ноги, и видишь − не видишь несносимую груду, навалившуюся на эту непокрытую голову. Кто покроетъ её? И миллiоны другихъ простоволосыхъ головъ, которыхъ треплетъ суровымъ вѣтромъ въ пустыхъ поляхъ? Даютъ копейки въ округѣ на мёртвое тѣло, и будутъ давать свои копейки. Ходитъ горе за всѣми, къ каждому постучаться можетъ, и будетъ долго стучаться непонятно-настойчивое горе: привяжется и не отходитъ.
II
Вечеромъ Максимъ заходитъ потолковать. Который уже разъ разсказываетъ про брата. Самое больное мѣсто. Придётся принять на себя все семейство, если братъ не воротится. Не взять его онъ не можетъ: человѣкъ онъ совѣстливый, хоть и очень скупой, къ тому же при всѣхъ на кухнѣ въ минуту прощанья торжественно объявилъ и даже перекрестился на образа, что въ случаѣ тамъ чего приметъ на себя всѣ заботы − чтобы не безпокоился. Можетъ-быть, это-то и томитъ Максима, и онъ не можетъ не думать о будущемъ и всё подгоняетъ подъ эту думу, всё подготавливаетъ себя и томитъ неизбѣжностью.
Онъ суевѣренъ страшно. Сегодня пришёлъ совсѣмъ сумрачный и заявилъ прямо, что дѣло плохо: совалъ письмо въ ящикъ, а оно застряло подъ крышечкой и сломалось, − не хотѣло пролѣзть.
− Такъ, должно, и не получить ему моего письма. Ну, да ужъ одинъ конецъ! Знаю я, что къ чему. Вонъ Нырятель сказывалъ про лещей… развѣ не правда? Богъ и скотинку умудряетъ. Лещъ-то эна когда ещё, по веснѣ выходилъ, подавалъ знакъ, а война подъ конецъ лѣта…
Съ войной Максимъ связываетъ и весеннiй, − дѣйствительно, небывалый, − выходъ лещей къ перекатамъ, и конопатчика, повѣсившагося прошлымъ годомъ на сѣновалѣ, и страшные лѣсные пожары, и сибирскую язву, и обильный урожай яблокъ − другой годъ под-рядъ. И на вопросъ, − при чемъ же тутъ конопатчикъ и яблоки, говоритъ глухо:
− Будто и ни къ чему, а думается такъ, что…
Всё смутно теперь и вокругъ, и въ немъ, и говоритъ онъ смутно. Онъ малограмотенъ, прочёлъ только недавно «про веткозавѣтъ» и очень сталъ много думать, − говорила его жена. Спрашивалъ, почему два ковчега было, и куда подѣвался первый; жива ли теперь гора Араратъ; нашей ли вѣры былъ пророкъ Илiя. У сявщенника всё просилъ библiю, чтобы «всё проникнуть». Жена ходила къ матушкѣ и просила не давать ему «икнижки» − и такъ толку отъ него не добьешься.
− Сколько тамъ годовъ пройдетъ, а кончится всё въ нашу пользу. А вотъ.
Онъ прислоняется къ печкѣ, морщитъ съ потугой волосатый лобъ и устремляетъ всегда, какъ-будто, что-то особенное видящiй взглядъ на тёмное окно. А за окномъ шумятъ и шумятъ деревья въ саду − не утихаетъ вѣтеръ.
− Показано было за много годовъ ещё, только что не каждый могъ достигнуть… − говоритъ онъ загадочно. − И не только что эта война, а и съ японцами которая. У батюшки вчера читали про исторiю. За много годовъ тому и въ какихъ мѣстахъ − неизвѣстно, но надо полагать, что въ нашей сторонѣ… поѣхалъ одинъ очень замѣчательный генералъ въ древнюю пустыню, какъ всё равно что скитъ, гдѣ спасаются отчельники… но тутъ женскiй полъ былъ… И тамъ вотъ и объявилось, только не знали, что къ чему! А теперь стало вполнѣ понятное знаменье. Ну, генералъ тутъ поговѣлъ, всё честь-честью, и сейчасъ, стало-быть, присовѣтовали ему разные мудрые люди потребовать старицу одну праведной жизни, а она слыла тамъ въ родѣ какъ не совсѣмъ у ней всё здѣсь въ порядкѣ, − стало-быть, находило на неё. И тогда только понимай. И вотъ, какъ объявилась она передъ нимъ, генералъ и спрашиваетъ сурьозно: «Скажи мнѣ, старица святая, какая ожидаетъ судьба ту жизнь, которая дадена мнѣ отъ Господа Бога? Человѣкъ я военный, мнѣ необходимо знать доподлинно, какъ есть. Какая судьба для моего славнаго вѣрь-отечества?» Въ книжкѣ, которую у попа вчера читали, очень такъ… внятно, нельзя слова проронить. Вспроси-илъ… А старушка ему ни слова, ни полслова! Что тутъ дѣлать! Онъ её другой разъ вспрашиваетъ: − «почему вы не сказываете, я затаю это на глубинѣ души! Скажите, если вамъ Господь исподобитъ. Я не изъ какого любопытства тамъ праздную, а необходимо очень». Тутъ старушка сколько-то подумала-повздыхала и сейчасъ съ её изошло. Сейчасъ живо отправляется въ уголушекъ, къ своему шкапчику, гдѣ у нее всякiй вобиходъ скудный, − хлопъ! − и вдругъ и выноситъ ему два предмета. Одинъ предметъ прямо подаётъ, а другой, за спиной прячетъ. Сперва подаётъ генералу − со-леный огурецъ! И лицо у неё тутъ стало грустное-разгрустное и печальное, и даже всѣ испугались. И потомъ вдругъ стала, какъ все въ ней тутъ въ порядкѣ, и даже какъ сiянiе отъ её лица − прямо, ласковая. И подаётъ генералу другой сокрытый предметъ − огромный кусокъ сахару, отъ сахарной головы. И опять ни слова, ни полслова! И вотъ тутъ-то и вышло знаменье. А вѣдь какъ всё сокрыто!.. А оказывается очень явственною Всѣ они образованные, всё понимаютъ, а тутъ, какъ стѣна имъ стала. И не могли прознать.
− А въ чемъ дѣло?
− А вотъ. Огурецъ… значитъ, война! Потому что огурецъ, всё равно какъ войско, очень много, конечно, въ немъ сѣмечковъ. И война нещастливая, потому − со-леный огурецъ − къ слезамъ! Японская-то война и была. А сахаръ-то, огромаднѣйшiй кусокъ, это − нонѣшняя война, огромадная. Значитъ, какъ разгрызешь его, − сладко будетъ. Такъ и надо толковать. И если всё понимать, что къ чему, то и на небѣ, и на землѣ не безъ причины. Надо только прикидывать!
− Значитъ, крестъ-то съ колокольни снесло…
− Съ батюшкой говорили и про крестъ. Колокольня здѣшняя − стало-быть, потерпятъ здѣшнiе. Значитъ, становьте себѣ крестъ! Такъ батюшка и говоритъ, − все понесемъ, примемъ на себя крестъ!
Говоритъ онъ глухимъ, предостерегающимъ голосомъ, точно хочетъ и себя напугать, и слушателя. Ждетъ уясненiя и откровенiя и боится. Жаждетъ знаменiя и указующаго Перста. И не одинъ онъ. Ступайте по дорогамъ, войдите въ пустыя деревни. Подъ тысячами прогнивающихъ крышъ, за укутанными мутными окнами, не видя ничего и не постигая великой и страшной сути, ждутъ, страстно ждутъ знаменiя и указующаго Перста. Истинныя вѣсти идутъ и сочатся, но развѣ скоро идутъ онѣ и скоро ли проникаютъ? Не прошла еще старая Русь, которая находитъ вѣсти своими путями.
Вотъ повалилъ къ сентябрю дружный, артельный рыжикъ − къ войнѣ. И долго держался: пойдутъ наборы. Но тутъ и безъ рыжика явственно. А вотъ бѣлянки… тѣ показали − эна, ещё когда! Ещё въ половинѣ iюля − съ чего бы такъ рано? − повалили бѣлянки, − цѣлыми полками такъ и сидятъ подъ мохомъ. А сила мака у стрѣлочника! Два года не родился какъ слѣдуетъ − и не въ вѣтренную погоду сѣялъ! − всё выходилъ кусточками, а нонѣ не налюбуешься. Теперь-то и оказалось. Это ужъ всякому должно быть извѣстно − къ войнѣ. Въ каждой-то маковичкѣ − какъ цѣлый полкъ, хоть нарочно считай. Это стрѣлочникъ еще хлопцемъ слыхалъ, а тутъ невдомекъ.
А такъ прямо и вышло, какъ вылилось.
III
Какъ-то зашёлъ Нырятель, мужичокъ-рыболовъ изъ-подъ Щетинина омута, напомнилъ:
− Помните, лещъ-то? Бабы-то наши учуяли, а?! Да и то сказать, − Богъ и скотинку умудряетъ.
И вспомниается теплая iюньская ночь на Щетининомъ омутѣ и разсказъ о рыбахъ.
− …Какъ оттёрся, выпростался, вся тешуя съ его соплыветъ и соплыветъ − до крови. Слабость на его нападетъ и нападаетъ, бѣда. Сейчасъ первое ему удовольствiе − лѣчиться. Воды ему, стало быть, свѣжей и песочку… Онъ тебѣ не пойдетъ куда въ глыбь тамъ, это ужъ онъ знаетъ… знаетъ, гдѣ ему польза окажетъ. Первый ходъ ему, чтобы безпремѣнно на Кривой Бродъ. Сейчасъ, первымъ дѣломъ, Господи баслови, − на Кривой Бродъ поползетъ, стѣна-стѣной! Такъ и валитъ, такъ и валитъ рядами, головёшками въ одну сторону, чисто тебѣ войско его идетъ. Тыщи миллiоновъ его тутъ, а нонче бы-ло!!… Мать твоя сковородки! Засыпалъ и засыпалъ весь бродъ! И вѣдь чего − не боится! Мужики ѣдутъ прямо на его, онъ тутъ возля стоитъ − дави, на! Истинный Господь, не вру. Пожмётся такъ, малость самую, чтобы только по ёмъ не ѣздили, и стоитъ. Ахъ, ты, лѣшiй!. Да-а… Ну, теперь подходи къ нему съ намёткой, съ берегу − вотъ онъ, накрывай! Ладно. То-олько завелъ… врёшь. Сейчасъ снизится, пододвинется и почнётъ клониться къ тому краю… ни-какъ! Продвинется, сколько ему полагается, чтобы недостать, опять подымется и стоитъ. Заходи оттеда − опять сызнова разговоръ. Притрафлялись сѣтью, − только станешь подбираться издаля, во-онъ откуда портки спустишь, − въ омутъ сплылъ и сплылъ, какъ по командѣ. Чисто у его тамъ распоряжается кто. Не вѣришь? Чтобъ мнѣ его никогда не поймать, истинный Богъ − не вру. Спрашивай у тресвятскихъ, у болотинскихъ − ѣздятъ они черезъ Кривой Бродъ, видали. Изъ годовъ годъ. Вотъ бабы разъ… ужъ и смѣху было! − идутъ гуртомъ, а я тутъ, подъ тѣми вонъ устиками, у подмоинки, на судачка жерлицы разставлялъ… ка-акъ заверещатъ, да ка-акъ шарахнутъ! Его, стало-быть, и увидали, въ смый-то полдёнъ. Вода-то чё-орная отъ его, − весь песокъ укрылъ, перья поверху шумятъ, играютъ, на спинкахъ-то… горбушками-то чёрными такъ и выпираетъ весь вонъ. Креститься начали. Къ войнѣ, што-ль, онъ это? − говорятъ. Истинный Богъ!