Теперь Нырятелю всё кажется вполнѣ яснымъ. Рыба! Ужъ если про рыбу разговаривать, такъ умнѣй ея нѣтъ. Надо её понимать, а Нырятель её понимаетъ лучше кого угодно. По пять минутъ въ водѣ пробыть можетъ! Не усмотришь вразъ − потомъ схватишься, да поздно. Вотъ окуня нынче совсѣмъ на чистой глубинѣ не видать стало, − весь въ крѣпи, подъ топлюги забился, укрѣпился и ни-куда, а въ прошломъ году бреднемъ пойдёшь − и трехфунтовыхъ зацѣпишь. Это ужъ онъ чуетъ чего. Теперь этотъ ещё… ельчикъ: запропалъ и запропалъ. А елецъ-то какой всё былъ − четверть! Куда его вымело? Пискарь, шутъ его разберётъ, на глыби хватать сталъ, въ тишинкѣ. Развѣ ему тутъ мѣсто?
− Прямо, − говоритъ шёпотомъ Нырятель, − рыба нонче ополоумѣла. Налимъ въ iюлѣ ловился, въ самыя жары! Головля я знаю, какъ свои капиталы, гдѣ ему когда быть полагается, − фунтовичкамъ ли, тройчкамъ ли… всѣ квартеры ихнiя знаю. Ну, и что жъ онъ у меня выкинулъ, какую манеру! Ныряю за имъ подъ вётлами, гдѣ быритъ кругами… тутъ вѣдь ему, сердешному, сласть самая… хорошо. Какъ въ погребъ мнѣ за нимъ слазить. Нырнулъ разокъ, движу по дну, гляжу − пискаря насыпано, какъ каши! Шуганулъ. Шурецъ встрѣлся, та-акъ съ полфунтика, вниманiя на него нѣтъ. Ладно. Да игдѣ жъ, думаю, головли-то мои? Подъ кручу дошелъ − едниаго-разъединаго головлишку встрѣлъ, такъ съ фун-тикъ, − не пойму и не пойму. На ямы перешелъ, къ глыбамъ, гдѣ только налимамъ станъ настоящiй, а головля тутъ и не пахло никогда… Пожжалуйте! Весь тутъ, чисто хоронится. Прямо, ниспровергъ и ниспровергъ. Почему такое? Присягу на ихъ приму, извѣстны они мнѣ сорокъ седьмой годъ, какъ нырять сталъ. Первый разъ обманулся. Какое-нибудь имъ понятiе надлежитъ, для чего нужно… черезъ землю имъ подается − шутъ ихъ разберетъ. Рыба, а хитрѣй этихъ рыбовъ нѣтъ. Молчитъ − думаешь, безчувственное какое существованiе-предметъ, а она своё ведётъ, свой оборотъ. Налимъ… съ морды его глядѣть − дуракъ и дуракъ, а онъ такое можетъ, что…
IV
У дяди Семёна, бывшаго десятскаго, давно обобраны яблоки, ободранъ осенними непогодами садъ, и шалашикъ, засыпанный почернѣвшимъ листомъ, глядится грязнымъ ворохомъ гнили. Давно улетѣли ласточки, закуталась въ солому изба, смотритъ больной и слѣпой и даже покосилась, какъ-будто. Долгими вечерами подъ жёлтымъ огонькомъ висячей лампы ткетъ безконечныя фитильныя ленты молодка-сноха, толкаетъ и толкаетъ стукотливый станокъ. Дядя Семёнъ ищетъ по старымъ газетамъ «списки», водитъ по непослушнымъ строкамъ непривычнымъ пальцемъ, всё ищетъ. Нѣтъ, не находится: всё офицеры и офицеры. Развѣ всё упишешь въ газетахъ! Сказываютъ вонъ…
Въ первомъ спискѣ, который онъ ходилъ читать въ городъ, не дождавшись извѣстiй изъ волости, не нашёлъ онъ своего Михайлу Орѣшкина. А больше трёхъ недѣль нѣтъ письма. А ужъ и старуха Зеленова получила совсѣмъ недавно, − сынъ ея лежитъ въ лазаретѣ, въ Минскѣ, и скоро опять подвигнется на приступъ. И Никифоровы получили извѣстiе, форменную открытку изъ Германiи, − ишь ты, куда попалъ! − что въ плѣну сидитъ Васька Никифоровъ, въ лазаретѣ. И уже три двора знаютъ, что убиты ихъ сыновья и хозяева − гармонистъ Сашка Вяхрёвъ, Степанъ Недосѣкинъ, столяръ-модельщикъ, − восемьдесятъ рублей и добывалъ въ мѣсяцъ, − и Ганя Крапивинъ, съ поджабинскаго завода, формовщикъ.
Выпалъ глубокiй снѣгъ, надѣли пушистые чепцы принизившiеся избушки. Засвѣтлѣли поля, и новыя дороги проложили свои рыхлые ленты. На сердцѣ повеселѣй, какъ-будто. Крѣпче трещатъ на задахъ сороки, несутъ и несутъ вѣсти и утромъ, и къ вечеру.
− Какъ, дядя Семёнъ, дѣла?
Стоимъ у въѣзда въ село, у церкви.
− Живъ!! − кричитъ онъ, хотя стоимъ лицо на лицо. − Сразу три письма вчера получили! Въ семи бояхъ былъ, подо всякими кононадами!.. Уберегъ Господь… Такъ рады, такъ рады!..
Онъ не такой, какъ всегда. Онъ не нанизываетъ слова, и пропала его степенность: говоритъ-говоритъ, и, кажется, всё въ немъ вбито и перетряхнуто. Скоро-скоро крестится на бѣлую церковь, на которой уже налаженъ крестъ.
− Носки шерстяные ему послалъ да хуфайку съ варежками, всего навязали. Лепёшекъ старуха ему напекла-а!.. Живъ!
И, точно испугавшись великой радости, говоритъ тихо:
− Ну, только война эта, не дай Богъ, какъ сурьёзна. Что-то Господь дастъ…
Помнитъ ли, что загнѣздились у него ласточки?
− Главное дѣло, старуха чуетъ, что возворотится: сердце у неё лёгкое стало, вотъ что. Она по сердцу узнаетъ. Пишетъ, − маленько ногами жалиться сталъ, на водѣ довелось много разовъ отличаться. Ну, да вѣдь не на гулянкахъ, всего бываетъ. Мы тутъ въ теплѣ, въ одежѣ, въ сытости, а имъ и не попито и не поспано, да… Да только бы возворотился, а то у насъ тутъ старуха Зеленова умѣетъ, какъ взяться, − пареной брюквой со шкипидаромъ, живо распространитъ. Въ земской тоже хорошiе доктора, − съ полгоря. Стѣны помогутъ. Сейчасъ съ почты бёгъ, отправку ему дѣлалъ. Старуха ему лепёшекъ тамъ, а я упомнилъ, копчёную селёдку онъ уважаетъ, − прямо, братъ, ему цѣльный пятокъ выслалъ! А?! Дойдетъ?
− Дойдетъ.
− Тамъ кажный кусочекъ − не наглядишься! У насъ тутъ и творожку, и барашка намедни посолили, а чайку, а тамъ… не распространишься, а? Вѣдь вѣрно?! Тамъ имъ…
Что это? Дядя Семёнъ моргаетъ и старается скинуть накатившiяся, совсѣмъ, было, забытыя слезы. Самъ удивленъ, смазываетъ ихъ жёсткой обвѣтренной рукой и смѣется тихо − не можетъ уже сдержать себя. А онѣ все бѣгутъ, скатываются по носу, прячутся въ бородѣ. И у него, такого крѣпкаго, такого суроваго, хозяйственнаго, который кричитъ на свою старуху, если она начинаетъ ныть, даже у него ослабѣло снутри.
− Да что, другой разъ такъ. Намедни, какъ писемъ не было, не сплю и не сплю. Пошла старуха корову поглядѣть, − телиться ей вот-вотъ, − а со мной какая манера вышла! Сплю − не сплю… вижу − Мишутка, какъ махонькiй ещё былъ, сидитъ на лавкѣ, гдѣ у насъ въ рамочкѣ похвальный листъ, отличiе его изъ училищи, и смѣётся. Такъ меня… въродѣ какъ удивило. А тутъ смотрю − ни-чего, старуха прибирается, ведромъ стучитъ. Шести часовъ! Стали гадать, къ чему такое. Говоритъ − къ хорошему, ежели онъ весёлый… сонъ-то такой явственный. Тутъ я раздумался и, прямо сказать, поплакалъ чуточку, впервòй… старухѣ не сказался. Глядь − три письма! Скажи на милость! Чисто самъ принесъ.
Знаменiя… Пусть приходятъ знаменiя, которыми живётъ сердце. Пусть прилетаютъ ласточки и вьютъ гнѣзда, смѣются по тёмнымъ избамъ являющiяся изъ страшныхъ далей дѣтскiя лица. Пусть и сороки несутъ хорошiя вѣсти. Въ свѣтлыхъ одеждахъ свѣтлоликiя жёны пусть подымаются до самаго неба и наводятъ страхъ Божiй на полчища супостатовъ. Если и ихъ не будетъ, этихъ сердцемъ рожденныхъ знаменiй, что уяснитъ, успокоитъ и вызоветъ радостныя слёзы? И рыбы пусть вѣщаютъ невѣдомыми знаками, и птицы, и голоса. Пусть только радостные.
Въ пустынныхъ поляхъ только вѣтры блуждаютъ, метели идутъ на пустыя поля. Что Весёлаго скажутъ они плачущимъ своимъ воемъ?
V
Въ прокуренномъ, жаркомъ вагонѣ, съ Калуги на Москву, сбилось народу около старика-псаломщика, который ѣдетъ проводить внука-ополченца, призываемаго въ дружину. Старикъ дряхлый совсѣмъ, благообразный, патрiархальный старикъ, съ ласковой сѣдой бородой до глазъ, въ бархатномъ картузѣ, въ казакинчикѣ, въ валенкахъ, мягкiй и благодушный. На него прiятно смотрѣть и слушать его прiятно: у него дѣтски-довѣрчивый взглядъ и мягкiй, ласкающiй говорокъ. Такъ добрые старики разговариваютъ съ внучатами. Онъ всѣмъ разсказалъ, что внукъ у него замѣчательный регентъ и до подробностей объяснилъ, что это значитъ − регентъ. Потомъ очень подробно разсказалъ, какъ внукъ женился на замѣчательной барышнѣ, по любви! − и какую замѣчательную снялъ квартиру − все электрическое! и какого пѣтуха замѣчательнаго прислалъ ему внукъ − безподобнаго голоса, и храбрѣй его нѣтъ на селѣ! А отъ внука поѣдетъ къ Троицѣ, поговѣть. И потомъх принялся разсказывать маленькому старичку, у котораго бурый полушубокъ весь былъ въ новыхъ, кирпичнаго цвѣта, заплатахъ − стрѣлкахъ, кружочкахъ, шашечкахъ:
− …Всё идутъ и идутъ, притомились, а до деревни всё далеко. И хлѣбушко у нихъ весь вышелъ, а вѣтеръ встрѣчный, и ужъ и снѣжкомъ стало намётывать… И ужъ на дворѣ и темень…
− Темень?! − удивленно говоритъ старичокъ. − Значитъ, та-акъ… − и качаетъ маленькой головой въ большой шапкѣ.
− И стали тутъ странницы Господа просить, чтобы донёсъ ихъ до какого жилья… И хоть бы человѣкъ встрѣтился! Ни-кого, ни живой души. И стали онѣ молиться угодникамъ. А были онѣ, видишь, въ Кiевѣ, въ Печерской лаврѣ…
− Въ Кiевѣ?! Значитъ, та-акъ…
− И вдругъ… идутъ къ нимъ по дорогѣ три старца! а что замѣчательно, − одинъ въ одинъ, на одно лицо всѣ, строгiе… хорошiе, конечно, замѣчательной жизни… Надо думать, − кiевскiе по облику. Можетъ, такъ будемъ говорить, Лука, экономъ Печерскiй… − замѣчательный по своей жизни, оч-чень замѣчательный! Ну, и ещё скажемъ, Марко Гробокопатель, тоже необыкновенно замѣчательный, всѣмъ имъ могилы копалъ и себѣ, конечно… и ещё третiй… ну, къ примѣру, Iоаннъ Милостивый… Всѣ сiи замѣчательной жизни…
− Замѣчательной?! Значитъ, та-акъ…
− Идутъ, ни слова не говорятъ. И замолились старушки: укажите намъ путь ко двору-жилью… метель насъ заноситъ-укрываетъ. Да-а… И ужъ совсѣмъ стали коченѣть. А старцы ближе къ нимъ идутъ, а ногъ не слыхать, постуку-то отъ нихъ нѣту, какъ движутъ по воздуху. Остановились тутъ старцы и говорятъ: «не погибните вы, убогiя, не бойтеся!».
− Не бойтесь?!!
− Да, не бойтеся. «Мы вамъ встрѣтились − мы вамъ и путь укажемъ. Идите прямо, тутъ вамъ и стань-пристань!»
Возрадовались странницы-богомолки, въ слезахъ радостныхъ спрашиваютъ тѣхъ старцевъ: «а какъ намъ за васъ Господа Бога молить, какое ваше имя святое въ молитвахъ поминать?» А старцы-монахи и отвѣчаютъ: «не надо за насъ Господа Бога молить, въ молитвахъ насъ поминать»…
− Не надоть?!!
− Да… «Мы пѣты-молёны, отъ господа бога превознесѣны. Мы, говоритъ, ходимъ по дорогамъ, утишаемъ слёзы горькiя, веселимъ сердце человѣческое! Лежали мы тыщи лѣтъ подъ землей, правили намъ службы-молебны, да… теперь время наше пристало, повелено намъ ходить по всей землѣ православной…»
− Да-да-да…
− А потомъ и говоритъ одинъ изъ нихъ, самый среднiй, повыше другихъ…
− Повыше; стало быть… та-акъ.
− Всѣ они одинакiе, а одинъ маленько повыше… «Идите, говоритъ, васъ теперь каждый восприметъ… каждому говорите, какъ вышла вамъ радость-избавленiе, такъ и всему народу православному избавленiе-побѣда, чтобы не сомущались». И сокрылись.
− Сокрылись?! Значитъ, та-акъ… нисчезли.
− А тутъ сейчасъ и выходитъ самое это. Затихло ненастье, вѣтеръ кончился и метели нѣтъ. Пошли странницы… шаговъ, можетъ, всего-то сто и прошли − вотъ оно и село. Донесло ихъ духомъ. Стали у мужика одного разоблачаться, а у каждой по просвиркѣ въ котомочкахъ… совсѣмъ мяконькiя…
− Да-да-да… про-свирки?!
− Сейчасъ пошли въ церковь доложили батюшкѣ − такъ и такъ. Это мнѣ одинъ человѣкъ разсказывалъ, хорошiй человѣкъ, замѣчательный человѣкъ по жизни… близъ его волости, быдто, было… а въ трактирѣ въ городѣ моему крестнику самъ трактирщикъ говорилъ, что подъ Тулой это вышло…
− Слыхалъ и я… − раздался съ верхней лавочки голосъ, и показалось круглое и красное, какъ титовское яблоко, лицо. − Только у насъ, въ Тихоновой Пустыни, сказывали, что монахи безо всякаго разговору прошли, но однакось старухи тѣ прямо сейчасъ и пришли въ село. А исчезли они − это такъ. Сразу, будто, и скрылись. Разное болтаютъ. Будто и другiе монаховъ видали, только въ бѣлыхъ каблукахъ, будто…
− Ну, тамъ я не знаю, что болтаютъ… что слыхалъ, то и сообщаю… Былъ про войну разговоръ, − вотъ, говоритъ, видѣнiе какое было. Урядникъ тоже тутъ былъ нашъ, инетерсовался.
− Воспретилъ?
− Нѣтъ. Воспретить не воспретилъ, а… всё-таки, говоритъ, не надо много разговоровъ. Но, между прочимъ, всѣ понимаютъ, что къ чему…
− Этого невозможно воспретить… чего жъ тутъ! − сказалъ мужичокъ, снялъ свою шапку, посмотрѣлъ въ неё и опять надѣлъ. − тутъ божественное…
Такъ приходятъ знаменiя, рождаются сказанiя. Пусть… Пусть только приходятъ радостныя.
ЗА СЕМЬЮ ПЕЧАТЯМИ
I
Съ какого конца не въѣзжай въ Большiе Кресты, увидишь въ серединѣ села ярко-зелёную крышу, а надъ ней плакучую развѣсистую берёзу. Это глядитъ съ бугорка на мѣняющiйся свѣтъ Божiй казённая винная лавка − № 33. Каждый мужикъ, подъѣзжая, непремѣнно помянетъ столярову поговорку:
− Три да три: выпилъ − карманъ потри.
Столяръ Митрiй, покривившаяся изба котораго какъ разъ напротивъ лавки, бывало, плакался на судьбу за такое сосѣдство:
− Никуда отъ её не дѣнешься, − плачешь, а идёшь. Да-а, какъ глаза ни три, а всё − въ три да въ три! Самъ и полки ей отлакировалъ, а черезъ её одна непрiятность.
Теперь она запечатана, и крѣпко набитыя тропки къ ней по зелёному бугорку уже повеселѣли послѣ августовскихъ дождей мелкой осенней травкой. Но зелёная, съ чернью и золотцемъ, вывѣска ещё не снята и наводитъ на размышленiя. Ещё не отъѣхала къ брату-бухгалтеру, въ Тулу, и сидѣлица Капитолина Петровна, дворянка и хорошаго воспитанiя, хотя уже продала батюшкѣ поросенка. Но корову ещё придерживаетъ. Вотъ когда и корову продастъ, да придетъ отъ бухгалтера ей настоящее разрѣшенiе, чтобы выѣзжала, тогда всё разрѣшится. А теперь… кто что знать можетъ? Виситъ и виситъ вывѣска. И всё ещё прiостанавливаются по старой привычкѣ подъ бугоркомъ телѣги, и лошадёнки собираются подремать, но сейчасъ же трогаются подъ ругань къ бойко заторговавшей чайной.
Печатали лавку урядникъ со старостой и понятые. Староста, Фотогенъ Иванычъ, самъ, бывало, помогавшiй набивать тропки, переступивъ выбитый ногами порогъ, потянулъ, было, носомъ и защурился, но тутъ же встряхнулся, вспомнивъ, какая на немъ обязанность, покрестился на полки и сказалъ Капитолинѣ Петровнѣ:
− Ну, Петровна… побазарила да и будетъ! То она насъ подъ арестъ сажала, теперь мы её до времени подъ печать. Показывай своё удовольствiе!
И запечатали семью печатями. Нужно было только четыре печати, но староста разошёлся и набавилъ ещё три штуки.
− Вѣрнѣй будетъ.
Урядникъ сказалъ:
− Акцизный положитъ вамъ резолюцiю на бутылки, нащотъ числа. Но ежели только сломъ печати, − объявляю подъ уголовной угрозой. И будьте здоровы.
Случилось это раннимъ утромъ, − даже столяръ не могъ усмотрѣть. Но похвалилъ за ухватку:
− Сперва её, черти, предупредили… потомъ ужъ по окошкамъ стали стучать − на мибилизацiю. Очень всё искусственно, безо всякаго скандалу. Такое дѣло, безъ порядку нельзя. Маленько поразберутся, тогда…
И поразобрались, а на замкѣ всё висѣла и висѣла печать. Мужики захаживали, поглядывали на печать и бесѣдовали со стражникомъ, который по праздникамъ приходилъ на крылечко лавки и садился подъ самую печать − покуривалъ.
− Стерегёшь всё, чтобы не убѣгла? а?
− Стерегу, чтобы не убѣгла.
− Дѣло хорошее. На нѣмца бы тебѣ, а ты вонъ какими дѣлами орудуешь.
− Намъ − куды прикажутъ. И нѣмца можно.
− Эхъ, слеза-то наша… кра-асная!
И смотрѣли на большую печать подъ замкомъ.
Сидѣлица Капитолина Петровна разсказывала:
− Можете себѣ представить, − всю мнѣ голову простучали − заказчики-то мои! Ходятъ и поглядываютъ въ окошки. Всё какой-то ослобождающей бумаги ждали, будто вышла отъ министровъ бумага, а я её утаила. И вдругъ, представьте, вижу: Митрiй-столяръ, самый мой главный заказчикъ, на кухнѣ у меня сидитъ! «Чего тебѣ, голубчикъ?» А онъ, представьте, бухъ передо мной на колѣнки и начинаетъ на меня креститься! «Отче нашъ» зачиталъ! Какъ помѣшательство въ нёмъ. «Хоть капельку, только на языкъ взять!» Но я-то тутъ что могу? Я сама въ такомъ положенiи… то-есть, въ критическомъ, − не нынче-завтра къ брату должна уѣхать, на большую семью… И вытаскиваетъ бечёвку! «Порѣшусь сейчасъ − на тебѣ моя кровь будетъ!» Представьте!