С легкой руки Блока, давшего Есенину рекомендательные письма к поэту Сергею Городецкому и влиятельному журналисту из «Биржевых ведомостей» Михаилу Мурашову, начался взлет есенинской известности. Вскоре он встретился с Зинаидой Гиппиус и Мережковским, навестил живших в Царском селе Гумилева и Ахматову, осенью побратался с Николаем Клюевым, приехавшим в Питер, чтобы познакомиться с рязанским самородком… «Литературная летопись не отмечала более быстрого и легкого вхождения в литературу. Всеобщее признание свершилось буквально за несколько недель. Я уже не говорю про литературную молодежь, но даже такие „мэтры“, как Вячеслав Иванов и Александр Блок, были очарованы и покорены есенинской музой», — вспоминал Рюрик Ивнев.
В литературных салонах Есенина окружили молодые поэты, представители не столько золотой, сколько «голубой» молодежи. Чаще всего они развлекались на вечеринках у Михаила Кузмина и Рюрика Ивнева. Ухаживали за поэтом-самородком и в богатых буржуазных салонах. Ему удивлялись, им восхищались, дамы угощали его, подавая еду на тарелках коллекционного фарфора, восторгались его стихами, красотой, васильковыми глазами и льняными кудрями.
По-крестьянски хитроватый Есенин сразу же почувствовал, что интерес к нему в этом обществе не всегда чист и бескорыстен. Он всем улыбался, позволял гладить себя по «бархатной шерсти», но уже тогда понимал, какими средствами достигаются успех и слава. И шел он к ним самым кратчайшим путем, ловко используя журналистов, издателей, хозяев салонов, встречающихся на его пути и неравнодушных к нему. Лишь к немногим из них он сохранил бескорыстные и дружеские чувства. Ивнев в связи с этим отмечал: «Конечно, он знал себе цену. И скромность его была лишь тонкой оболочкой, под которой билось жадное, ненасытное желание победить всех своими стихами, покорить, смять…»
Что касается женщин из литературной богемы, то к ним, по воспоминаниям В. Чернявского, Есенин относился «с вежливой опаской и часто потешал ближайших товарищей своими впечатлениями и сомнениями по этой части. С наивным юмором, немного негодуя, он рассказывал об учащающихся посягательствах на его любовь. Ему казалось, что в городе женщины непременно должны заразить его скверной болезнью. На первых порах ему пришлось со смущением и трудом избавляться от упорно к нему на колени садившейся с ласками маленькой поэтессы. Другая дама, сочувствующая адамизму, разгуливала перед ним в обнаженном виде, и он не мог понять, как к этому относиться, поскольку не знал, что в Питере такие шутки были в порядке вещей. Третья, наконец, оказавшись особенно решительной, послужила причиной его ссоры с одним из приятелей. Он ворчал шутливо: „Я и не знал, что у вас в Питере эдак целуются. Так присосалась, точно всего губами хочет вобрать“. Такова была среда, в которой вращался Есенин и к которой он инстинктивно относился настороженно».
1915 г. стал для Есенина в определенном смысле знаменательным. В октябре он познакомился с известным крестьянским поэтом Николаем Клюевым, оказавшим огромное влияние на молодого Есенина. Это знакомство и положило начало их легендарной дружбе-вражде, в глубинах и тонкостях которой до сих пор разбираются литературоведы и биографы.
Надо сказать, что любовь у Клюева к Есенину была не только любовью поэта к поэту. Выходец из старообрядческой семьи, прошедший послушание на Соловках и искус в хлыстовских и скопческих сектах, Клюев имел наклонность к чувству, которое сегодня называют нетрадиционной любовью. Естественно, что юный красавец Есенин сразу же стал объектом и поклонения Клюева, и его притязаний. По воспоминаниям современников, Николай часто публично демонстрировал свою якобы влюбленность в молодого поэта, например, садился рядом с ним, когда хвалили стихи Есенина, начинал гладить его по спине, приговаривая: «Сокол ты мой ясный, голубень-голубарь» и тому подобное.
Есенин, который сразу же признал в Клюеве своего учителя, оказался в глупейшем положении. Рвать с поэтом, стихи которого он ценил и без которого не мыслил своего дальнейшего пути к завоеванию читательских умов и сердец, ему конечно же не хотелось. Но и потакать Клюеву — он, молодой, красивый юноша со здоровыми мужскими инстинктами — конечно же не мог. Да и приставания друга иногда с трудом выносил. Об этом, в частности, свидетельствовал С. Городецкий: «У всех нас после припадков дружбы с Клюевым бывали приступы ненависти к нему. Бывали они и у Есенина. Помню, как он говорил мне: „Ей-богу, я его пырну ножом, Клюева“».
Скорее всего, Есенин отстоял себя от болезненных притязаний собрата, и именно это позволило ему позже с добродушным смехом относиться к клюевской патологической слабости, видеть в нем не драматические, а именно комические черты.
Современники поэта, касаясь темы его отношений с Клюевым, отмечая, что Есенин «буквально благоговел перед Клюевым как поэтом», сделали запретной тему их личных отношений. Так, В. Чернявский писал: «Эти сложные взаимоотношения двух индивидуально ярких поэтов, о которых опасно говорить в коротких словах, неизбежно станут большой и, вероятно, загадочной темой для будущего исследователя; она потребует тонкого и бережного анализа, которому не пришло еще время».
К сожалению, предостережения Чернявского не были учтены литературоведами. Связь Есенина с Клюевым не раз становилась предметом оживленных дискуссий, не всегда корректных и нередко принимающих однобокий характер. При этом часто упускалось из виду, что именно по инициативе Есенина произошел его разрыв с Клюевым, о чем последний горько сожалел и всячески сокрушался по поводу конца дружбы с «жавороночком». Примечательно, что, расставшись с Клюевым, Есенин тут же сбросил с себя опереточное одеяние (раньше на эстраде он появлялся не иначе как с завитыми в кольца кудряшками золотистых волос, в голубой шелковой рубахе с серебряным поясом, в бархатных навыпуск штанах и высоких сафьяновых сапожках, да еще и с балалайкой) и уже с 1917 г. одевался подчеркнуто аристократично. Кстати, бельгийский поэт Франц Элленс, переводивший на французский язык есенинского «Пугачева» и встречавшийся с Есениным в 1923 г. в Париже, отмечал: «Этот крестьянин был безукоризненным аристократом…»
Летом 1917 г. Есенин познакомился с молодой красивой секретаршей из эсеровской газеты «Дело народа» Зинаидой Райх. Любовь вспыхнула мгновенно, и в августе они обвенчались. Первое время молодожены жили врозь, как бы присматриваясь друг к другу. Но вскоре поселились вместе, и Есенин даже потребовал, чтобы Зинаида оставила работу. Жили без особого комфорта, но не бедствовали, и даже принимали гостей. С гордостью Есенин сообщал всем и каждому: «У меня есть жена». Даже Блок удивленно отметил в дневнике: «Есенин теперь женат. Привыкает к собственности».
Однако времена были трудные, голодные, о «собственности» не приходилось и мечтать. И посему семейная идиллия быстро закончилась. На некоторое время молодые супруги расстались. Есенин отправился в Константиново, Зинаида Николаевна была беременна и уехала к своим родителям в Орел, где в мае 1918 г. родилась дочь Татьяна. Спустя почти два года родился их второй ребенок — сын Константин. Но семейного гнезда уже не было. Как писала дочь Есенина, Татьяна: «Насовсем родители разъехались где-то на рубеже 1919–1920 годов, после чего уже никогда вместе не жили».
Зинаида Райх прожила бурную, насыщенную жизнь, полную триумфов и драм. Трагичным оказался и ее конец. В одну из страшных ночей 1939 г., вскоре после ареста ее второго мужа режиссера Мейерхольда, она была найдена в квартире мертвой с многочисленными ножевыми ранениями. Убийц не нашли. Как водится, после этого по Москве пошли слухи, что она якобы обещала рассказать какую-то правду о смерти Есенина. Но сколько тогда ходило таких слухов!
Разрыв с Зинаидой Райх был для Есенина подлинной трагедией. Ни один свой разрыв с женщиной поэт не переживал так тяжело, как этот, ставший для него, да и для нее тоже, незаживающей раной. То, что он «свою жену легко отдал другому» и «Любимая! Меня вы не любили…» мучило Есенина до конца жизни.
Возможно, этот разрыв послужил одним из поводов к тому, что начиная где-то с 1921 г. Есенин пристрастился к вину. Все чаще и чаще, ссылаясь на скуку и усталость, он предлагал приятелям завернуть в тот или иной кабачок. Правда, он не столько пьянел от вина, сколько досадовал на чье-то не понравившееся ему в разговоре замечание, и тогда уже доводил себя до буйства и бешенства.
Именно в этот период в жизнь поэта вошла женщина поистине роковая. Айседора Дункан, знаменитая американская танцовщица, ирландка по происхождению, появилась в России 24 июля 1921 г. в сопровождении ученицы и приемной дочери Ирмы и камеристки Жанны. Приехала якобы по «приглашению Советского правительства», хотя есть версия, что это был не более чем рекламный трюк. Дело в том, что в Европе успех Дункан был чрезвычайно кратковременным. Ее публичные выступления против «классического балета», ее «концепции танца будущего» вызывали не более чем тягу к необычному, шокирующему, провоцирующему спор или скандал зрелищу.
Безусловно, Айседора была талантливой актрисой, одержимой идеей обновления балета, но переворота в балетном искусстве ей все-таки совершить не удалось. Да и возраст уже не позволял. В 1921 г. ей исполнилось 43 года, хотя она все еще была на редкость хороша и обаятельна.
Женщина по сути своей богемная, Дункан чувствовала себя как рыба в воде в кругу московских писателей, художников, актеров. Именно в одном из самых известных мест артистической Москвы — в студии художника Георгия Якулова — произошла осенью 1921 г. ее встреча с Есениным. Дункан и Есенин сразу потянулись друг к другу. Они никого не замечали вокруг себя, разговаривали больше жестами и взглядами, при этом прекрасно понимая друг друга. Английского языка Есенин не знал, да и не собирался его учить. Айседора же едва владела русским языком. Под утро Дункан отправилась домой, Есенин уехал с ней. С этой ночи особняк на Пречистенке, где она обитала, стал есенинским пристанищем.
Это была встреча родственных душ. Оба — и Дункан, и Есенин — отличались редкой душевной щедростью и мотовством. Айседора бездумно проматывала состояния своих мужей и свои собственные гонорары. Есенин точно так же поступал со своими жалкими заработками. Еще один момент. Если Дункан увидела, помимо всего прочего, в Есенине сходство со своим трагически погибшим малолетним сыном, то для Есенина не меньшее значение имело ощущение не столько женской, сколько материнской ласки, которой ему не хватало в детстве. Да и женщины, которых он любил, все были старше его. Лидия Кашина — на десять лет, Анна Изряднова — на 4 года, Айседора Дункан — на 16 лет; старше была и Августа Миклашевская… Исключение составляла лишь Софья Толстая.
Очень скоро очарование Айседоры развеялось, и она стала надоедать Есенину. От ее ласк временами становилось тошно. Тогда он сбегал. Ночевал у друзей. Так проходил день, другой, третий, неделя. Но потом снова возвращался. «Любит меня… Чудная какая-то… Добрая… Славная… Да все у нее как-то не по-русски», — объяснял он свое возвращение.
В апреле 1922 г. Дункан решила отправиться в Европу, но не одна, а с Есениным. Для этого она обратилась к одному импресарио с просьбой организовать двухнедельные гастроли ее, Ирмы, «великого русского поэта Есенина» и двенадцати своих учениц. Для получения заграничных паспортов Есенину и Айседоре пришлось пойти в загс и зарегистрировать свой брак. При этом поэт решил взять себе двойную фамилию: «Есенин-Дункан».
В начале мая молодожены прибыли в Берлин и поселились в одном из лучших отелей города. Там они провели полтора месяца, периодически выезжая в другие города Германии. Есенин в Берлине вел достаточно деловой образ жизни. Он посещал редакции, оговаривал с издательствами планы издания своих книг. Вечером, как правило, его ожидали гости, встречи, выступления, неизбежная выпивка и, конечно, скандалы с женой. В конце концов Есенин сбежал от Дункан и спрятался в одном из семейных пансионов, где полностью расслабился, спокойно попивал водочку с друзьями и писал стихи.
Узнав о его побеге, Айседора села в машину и за три дня объездила все отели и пансионаты в городе. Наконец, нашла беглеца и ворвалась в тихий пансион ночью, когда хозяева и жильцы уже спали, а Есенин с друзьями спокойно играл в шашки. Разъяренная женщина перебила всю посуду, сорвала со стены огромные часы, разорвала кружевные гардины. Закончив разбой, Айседора увела с собой перепуганного Есенина.
Дункан пришлось уплатить огромный штраф за разгром, после чего она вместе с Есениным решила уехать во Францию. Но поскольку французские визы еще не были получены, решено было заехать в Кельн, Страсбург, побывать в Бельгии и Швейцарии.
Как в наркотическом сне, пролетели перед взором Есенина великие немецкие города. Не потому, что он очень часто бывал пьян, он и трезвый не очень интересовался их достопримечательностями, как, впрочем, и Францией, и Италией, где они пробыли почти три месяца.
В сентябре 1922 г. Есенин и Дункан прибыли в Нью-Йорк. И здесь не обошлось без скандала — представители иммиграционного ведомства долго не выдавали им разрешение на въезд в Америку, опасаясь пропаганды коммунистических идей.
Опасения были не напрасными. Хотя Есенин и Дункан дали расписку о том, что они обязуются на представлениях не петь «Интернационал», этот революционный гимн звучал на всех выступлениях танцовщицы. Что на них творилось, можно судить по отзывам о концерте в симфоническом павильоне Бостона, где собралось 10 тысяч зрителей. Айседора кричала о своей любви к большевистской России. Публика на галерке, захлебываясь от восторга, ринулась в партер, требуя исполнения «Интернационала». Дело дошло до того, что в зал въехала конная полиция и стала разгонять толпу. А Есенин в это время, по-видимому, больше от отчаяния, чем от озорства, открыл окно туалетной комнаты, выставил красный флаг и стал размахивать им, крича: «Да здравствует Советская Россия! Да здравствует большевизм!»
После Америки у Айседоры были запланированы выступления в Париже. Есенин уехал в Берлин, вскоре Дункан приехала к нему. И опять началось: шампанское, русские песни, танцы, сцены ревности, битье посуды, изгнание из отелей, успокаивающие уколы. Закончилось все семейным советом, на котором Айседора решила, что они должны вернуться в Россию. Туда они благополучно и прибыли в августе 1923 г.
О Европе Есенин почти никогда не говорил. Только по приезде бросил фразу: «Европа — мразь». Америка была удостоена более пространных излияний. «Да, я скандалил, — откровенничал он со своим другом Л. Повицким, — мне это нужно было. Мне нужно было, чтобы они меня знали, чтобы они меня запомнили. Что… я им стихи читать буду? Американцам стихи? Я стал бы только смешон в их глазах. А вот скатерть с посудой стащить со стола, посвистеть в театре, нарушить порядок уличного движения — это им понятно. Если я это делаю, значит, я миллионер, мне, значит, можно. Вот и уважение готово, и слава, и честь! О, меня они теперь помнят лучше, чем Дункан!..»
Не прошло и двух недель после возвращения из-за границы, как Есенин разорвал брачные отношения с Дункан и съехал с Пречистенки. Почти два месяца он скитался по разным квартирам, пока, наконец, не обосновался у Галины Бениславской, сотрудницы газеты «Беднота». Уже несколько лет страстно влюбленная в Есенина, она предоставила ему угол в своей комнате в Брюсовском переулке.
«Галина Артуровна Бениславская, или просто Галя, как звали ее мы, была молодая, среднего роста, с густыми длинными черными косами и черными сросшимися бровями над большими зеленовато-серыми глазами… Отец у Гали был француз, мать — грузинка», — так описывала эту женщину сестра поэта, Александра.
Есенин был искренне благодарен этой женщине, приютившей его и взявшей в дальнейшем в свои руки все дела по устройству рукописей и книг. Но при этом не испытывал к ней никаких сердечных чувств, что конечно же травмировало и оскорбляло ее. Открытые свидания с крутящимися вокруг девицами вроде Риты Лившиц, Нади Вольпин или Агнессы Рубинчик доставляли ей немалые страдания, как и поездки Есенина на Пречистенку. Он долго еще не находил в себе сил окончательно порвать с Дункан и, уже оставив ее, испытывал обостренное желание видеться с ней хоть раз в неделю.