Глава консилиума не так давно приехал на Обетованную землю из не менее благословенной Англии. Это было первое, о чем сообщали, когда о нем заходила речь. Естественно, его именовали светилом и он, при всей своей сутулости и худосочности, светил таким ослепляющим авторитетом, что иные точки зрения даже еле заметной вспышкой проявить себя вроде не смели. Что же мне было делать?
— Я за то, чтобы говорить правду. Даже матерям… Н-да, сердце у девочки скверное. А операции при врожденных пороках предпочтительней в более раннем возрасте. Таково мое мнение. Но я могу заблуждаться. — Сидевшие непосредственно рядом с ним кардиологи протестующе замахали руками: он ошибаться не мог! — Неужто не было примет порока у вашей дочери раньше? — «Какие пороки могут быть у Рашели?» — отвлекал меня от сути все тот же сердобольный, хоть и нелепый голос. Но как я посмела откладывать, оттягивать… спасение дочери?! — Н-да, операцию делать, на мой взгляд, уже рискованно.
«У профессора из Англии не может быть неудач! И если он сам возьмется…» — подсказал мне тот же невидимый собеседник.
— А нельзя заменить ее сердце… моим? Оно очень здоровое, — произнесла моя невменяемость.
Профессор взглянул на меня с удивлением. Других его эмоций я в том разговоре не обнаружила.
— Сердце — орган не дублируемый. И взять его у живого донора медицинская этика не позволяет, — бесстрастно, как студентке на лекции, растолковал мне репатриант из Лондона. — Однако здесь, на новом для меня месте, оказался хирург, который смело готов оперировать вашу дочь. Кстати, он работал в детской больнице… мне, к сожалению, неизвестной.
Таким образом он дал понять, что та больница располагалась не в Лондоне и не в Ливерпуле.
— Где он? — проговорила я.
— За этим столом… Я бы, нарушая свои привычки и правила, согласился присутствовать при его полуэксперименте. И не счел бы для себя оскорбительным консультировать… — Профессор разогнулся, оперся на спинку кресла и добавил: — Тем более, что хочу узнать своих коллег «в деле».
Я поняла, что само «светило» ни ошибаться, ни рисковать не имеет права. Он думал о полуэксперименте, о том, что хочет познать коллег. А о моей дочери?..
Отныне на всей земле для меня существовали только два человека: моя дочь Рашель и тот хирург.
— Учтите, я, как вы уже слышали, не из Англии. И не из Америки… Я всего лишь из Питера.
— Мы тоже из Питера. Из Санкт-Петербурга… Из Ленинграда. Хоть Рашель родилась уже тут, на Обетованной земле.
Непроизвольно я намекнула, что обетованность обязана себя проявить и на этот раз.
— Вы назвали дочь на французский манер — Рашелью, а не Рахелью. Так, может, надежней врач из Парижа?
— Что вы? Что вы?! Только из Питера…
— И еще хочу предупредить… Вначале меня подозревали в том, что свой медицинский диплом я купил. Не заслужил, а приобрел… Глубокие были сомнения и разбирательства! Так что подумайте: разумно ли мне довериться?
— Как можно не довериться вам?!
Я пыталась душевно, по-родственному сблизиться с ним, чтобы он отнесся к моей дочери… как к дочери. И спросила:
— А где вы в Питере жили?
— На Васильевском острове.
— И я на Васильевском! Такие совпадения случайными быть не могут.
Обычно я избегала употреблять знаменитые, но уже зацитированные, затертые строки. Но все же сказала:
— Помните, у Иосифа Бродского?..
Упомянула о смерти — и содрогнулась.
— Ну, мы в медицинском институте это четверостишие подредактировали:
Потому что в больнице следует исцеляться, а не отдавать концы! — В отличие от профессора, он умел шутить, взбадривать. — Но не думайте, — продолжал он, — что в операционной я буду один. Медицина — это ведь в значительной степени еврейское призвание. И со мной будут здешние мастера экстра-класса. — О том, что там будет присутствовать и профессор, он не упомянул. — Не сочтите это нескромностью, но подобные операции мне удавались. Две из них были предельно сложными. Готов взяться за третью. Дать полную гарантию самонадеянно. Но что от меня зависит…
Теперь от него зависело все.
— Я уверена, я не сомневаюсь… У вас получится! По-другому не может быть. Господь не допустит, чтобы случилось иначе…
Он источал надежность, которая не позволяла сойти с ума: был не слишком молод (откуда бы тогда взялся опыт?) и не стар (откуда бы тогда взялись силы и смелость?). Происходил из Питера, где остались еще два самых дорогих и надежных для меня человека — уже не на земле, а в земле: мама, отец… Которые, я чувствовала, протягивали навстречу мне руки. Как протягивали их в ту пору, когда я аляповато, неуверенными, но предпочитающими бег ногами устремлялась в объятия к ним обоим. Младенцам легче бегать, чем ходить: бег не требует обстоятельности. И взрослым тоже, в иносказательном смысле, на бегу иногда легче: многое не замечаешь и о многом не задумываешься. Порой мучительней всего твердо стоять на одном месте, как я стояла перед консилиумом, боясь пошатнуться и рухнуть.
У хирурга был не сочувствующий — сочувствие мне помочь уже не могло! — а упрямый, не допускающий поражений и промахов взгляд. Находиться с ним рядом было избавлением от боли, выносить которую становилось немыслимо. Он был наркозом, под милосердным воздействием которого было спасительно пребывать… пока не очнется от наркоза моя дочь. Неужели когда-то меня волновали адвокатские истории, личные материальные сложности и конфликты государственного масштаба? Да и вообще что бы то ни было?..
— Профессор… Ну как?
— Пройдем ко мне в кабинет.
— Зачем? — испуганно пробормотал мой язык. Ноги отнялись.
— Я дам… успокоительное.
— Успокоиться? Значит…
— Ни на войне, ни в хирургическом отделении не следует предпринимать чересчур рискованных операций! Я же предупреждал. Хоть там упорно стараются риск оправдать. Да, откровенно говоря, и выхода не было. Так что… — Он помолчал. — Дай Бог, чтобы у них получилось. — Последнюю фразу профессор произнес полушепотом — и я с трудом расшифровала, восстановила ее.
Но за «дай Бог» ухватилась. Память ухватилась и за те две операции, которые «были предельно сложны», но удались.
«И третья удастся. Три всегда было для меня самым счастливым числом!» Я верила, что и оно принесет избавление…
Он вышел из операционного отделения не с опущенной, а словно бы упавшей на грудь головой.
— Что? Что-о?! Все плохо?..
Он очнулся:
— Почему плохо? Я просто очень устал.
2000 г.
«О'КЕЙ»
(Из зарубежного цикла)
Медсестра, которая принесла новорожденного Зяму в палату к Берте Ароновне, убежденно произнесла:
— Он — красавец!
Так она называла всех новорожденных мужского пола. А женский пол был представлен исключительно красавицами. Но догадываться об этом Берте Ароновне не хотелось.
Медсестра приняла заигрывать с Зямой: подмигивать ему, кокетливо ворковать. «Моего сына погубят женщины!» — решила Берта Ароновна. И эту тревогу пронесла через всю свою жизнь.
Прежде она внушала себе, что женщины непременно погубят ее мужа. И держала его не на коротком, а на кратчайшем поводке. С таких поводков, как известно, срываются… Берте Ароновне это известно не было. И все же она придумала целую систему дополнительных оборонительных действий.
Для начала Берта Ароновна лишила супруга какой-либо окраски — внешней и внутренней. Чтобы не бросался в глаза! Имя Натаниел в глаза не могло бросаться, но в уши — могло. Укоротив его ровно наполовину, Берта Ароновна стала называть мужа — Ниел. Без соизволения жены он не ел, не пил и вообще не предпринимал ни единого шага. Для дальнейшего упрочения авторитета и власти она сохранила за собой привезенное семь лет назад из города Могилева имя-отчество, хотя все вокруг звались по именам.
Берта Ароновна так запугала мужа женской опасностью, что он при встрече с неординарными особами противоположного пола устремлялся в противоположном от них направлении. Если же, несмотря ни на что, доводилось столкнуться, у Ниела от растерянности опускались руки, глаза и все остальное. Одним словом, от женщин он держался подальше. А для близости ему нужна была только Берта Ароновна.
Другой поводок был уготован Зяме. Итого поводков было два, поскольку и рук у Берты Ароновны было всего лишь две. Хотелось бы держать на цепи и женщин, представляющих угрозу. Но это оставалось мечтой.
Таким образом, полностью оградить Ниела и Зяму от опасности она не сумела. Но старалась, чтобы на пути им попадались женщины неприметные, а чтобы привлекательные к общению не привлекались.
Она была из тех мам, которые оставляют взрослых сыновей при себе. Для этого сыновья должны осознать, что, во-первых, все остальные женщины их не достойны, а во-вторых, что супружеские узы — это вериги. Зяма все это уяснил в раннем возрасте. Берта Ароновна оповещала об ужасающем количестве семейных драм и разводов. А раз все кругом разводились, сходиться Зяме ни с кем не следовало.
Подобно папе Ниелу, Зяма жил без успехов и неуспехов, без потрясений и даже еле заметных событий. Его и самого никто как бы не замечал, что, по мнению Берты Ароновны, являлось самой выгодной позицией в бушующем мире. Не говоря уж о мире страстей! Сын тоже не бросался ни в глаза, ни в уши, ни в какие-либо другие органы.
Пока вдруг не случилось такое… Один из двух поводков Берты Ароновны предельно напрягся, будто стал металлическим. Ибо на Зяму принялись взирать буквально во все глаза, а навстречу его робкому голосу сразу распахнулись все уши. Главным образом это происходило с невестами, внезапно обнаружившими в нем жениха. Что стало тому причиной?
Оказалось, что за океаном, в непосредственной близости от статуи Свободы, проживала тетя Берты Ароновны, которая возлюбила свободу и независимость до такой степени, что когда-то, в незапамятные времена, провозгласила обет безбрачия. И сразу же возненавидела тех своих родственниц, чьих рук кто-нибудь домогался. Тетя произнесла историческую фразу об «однополчанках» (имея в виду общий пол!), к рукам которых тянулись мужские руки:
— Вскоре каждая из них протянет руку в мою сторону… за подаянием!
Вероятно, ненависть к покорительницам была у Берты Ароновны генетической.
В тете сублимировалась, а проще говоря, сбереглась мощная неиспользованная энергия. И всю ее она устремила на удовлетворение финансовых потребностей. От удовлетворения иных потребностей отказавшись…
Сподвижницам по независимости от «порочных страстей» тетя готова была щедро благоволить. Но благоволить оказалось некому. Племянница же Берта Ароновна и на семейной ниве была более чем успешна. По этой причине тетя наследством ее решительно обошла. А все завещала единственному своему родственнику по мужской линии — Зяме… Который, кроме всего, по наущению мамы, регулярно отправлял письма ее заокеанской тете, приходившейся самому Зяме двоюродной бабушкой. Письма на русском языке, по которому бабушка и он ностальгировали, уверяли, что Зяма и по бабушке очень скучает (хоть ни разу в жизни не видел!). И что нежно ее целует… Подобных слов она от мужчин не слыхала.
— Кто тебе с утра до вечера повторял: «Пиши бабушке!»?
Истоки всех семейных удач Берта Ароновна неукоснительно обнаруживала в своей проницательности. В неудачах же были повинны все остальные. В таких случаях оказывалось, что она «с утра до вечера предупреждала»… Бездействовала она, стало быть, только в ночную пору.
Если хоть в чем-то не внимали ее советам, наваливались беда за бедой. А если указаниям ее следовали беспрекословно, наваливались одни сюрпризы — приятные или «приятные во всех отношениях». К примеру, выяснилось, что нью-йоркская тетя скопила не только много энергии, но и два с половиной миллиона долларов. Конкретная сумма тель-авивским соседям была неизвестна, но миллионером Зяму стали именовать сразу.
— Хотела бы я оказаться на ее месте! — мечтательно произнесла Берта Ароновна.
— Но она же скончалась, — чуть слышно напомнил муж. — И оказаться на ее месте…
— Я имею в виду прежнюю, минувшую пору! Прожить на Манхэттене, на Бродвее…
— Но тогда бы не было Зямы, — немного погромче предположил Ниел. — А если бы его не было? Ты себе представляешь!.. — Похоже, он начинал ощущать себя папой миллионера.
— Можно подумать, что я не обошлась бы без твоей помощи! Это смешно.
Иногда Берта Ароновна произносила фразы хоть и очень уверенные, но лишенные конкретного смысла.
— Это единственное, чего бы ты без меня не смогла достичь! — Ниел все уверенней устремлялся на волю. — И тете некому было бы завещать свои миллионы.
— Никакие миллионы не стоят волоска с головы моего мальчика! — провозгласила Берта Ароновна еще один лозунг, лишенный конкретного смысла. Вообще, сотрясшись вначале, она затем пришла в обычную норму — и ей стало казаться, что два с половиной миллиона — это не такие уж деньги для ее сына. Тетя вроде даже была виновата, что не оказалась богаче. К тому же американский налог на наследство показался Берте Ароновне наглым и алчным. Вряд ли, конечно, она придавала одному волоску — даже с Зяминой головы! — большее значение, чем тетиному наследству. Но наследство-то было фактически у Зямы в руках — и потому можно было провозглашать что угодно!
— В Нью-Йорк ты поедешь один. Потому что тебе одному принадлежит все наследство, — объявила Берта Ароновна. — Меня в завещании нет — и мне незачем там мозолить глаза!
Мозолить глаза было, как считала Берта Ароновна, еще опасней, чем в них бросаться.
— Но Зяма не владеет английским языком, — напомнил окончательно расхрабрившийся муж.
— Он не владеет языком, но владеет почти тремя миллионами!
«Почти тремя» значило двумя с половиной. Фраза тоже была напыщенной, но лишенной внятного смысла. За собой Берта Ароновна не признавала сбоев и оговорок. А если изредка и делала шаг назад, то для окружающих он выглядел шагом вперед.
— Ты полагаешь, я не подумала о переводчике? Это смешно!
На самом деле она забыла.
— Или о переводчице… — проявлял застоявшуюся инициативность Ниел. — У нас на первом этаже живет Рива.
— Это смешно! — Берта Ароновна часто вспоминала о смехе, вовсе не собираясь смеяться. — Ты, значит, додумался… А я — нет?!
Монополия на озарения и бесспорные мысли принадлежала исключительно ей.
— Я с утра до вечера говорила, что надо изучать английский язык! — обратилась она к Зяме. — А ты у нас в Могилеве изучал французский… Зачем? Ты ждал наследства из Франции?