Чайка Анна-Мария. Удивительно, но она играет, хотя здешние чайки, как, впрочем, и люди, на самом деле к беззаботности и веселью не склонны. Они озабочены только одним. Где бы пожрать. Поэтому я каждый раз беру с собой на пляж какую-то еду для чайки и деньги для мальчика. Чайка пока играет, значит, еще не голодна. И я не тянусь к рюкзаку. Анна-Мария смешно подпрыгивает каждый раз, когда маленькая волна идет на пляж, и бежит вслед за ней, когда море утягивает волну обратно. Я никогда не обращал на это внимания. А сейчас вижу, что море будто забрасывает волной сеть на землю. И забирает себе немного ее. Дети и птицы – вот кто способен искренне удивляться тому, чему следует удивляться. Пожалуй, еще Анна-Мария способна была бы искренне удивиться этому и долго наблюдать за тем, как море похищает волной землю.
Я бы непременно сказал ей, что это наводит на мысль о происхождении мифа о Европе, похищенной быком. Провел сравнения с Зевсом, как морем, похищающим Землю. В общем, выдал бы весь свой на самом-то деле не очень богатый запас. Анна-Мария даже не посмеялась бы. Она просто-напросто не обратила бы на меня внимания. Потрепала бы по щеке. И я бы растаял.
Если я буду думать о ней меньше, она оставит меня наконец, интересно? Я не уверен в этом, но обязательно попробую. Не сейчас. Через два-три дня, когда уеду из Стамбула. А пока я все еще ищу тебя, ищу твоей руки и твоего взгляда, Анна-Мария. Мы не рассчитались, любовь моя. Мне нужно найти тебя, чтобы мы подсчитали все расходы и доходы, подбили все балансы, закрыли все задолженности и распродали остатки имущества банкротов, чтобы покрыть затраты кредиторов. Нам надо совершить все необходимые в таких случаях формальности, а уж после этого ты перестанешь для меня быть. По крайней мере, я на это надеюсь.
Я закрываю глаза и начинаю считать. Раз-два-три-четыре-пять, я иду искать.
Анна-Мария, выходи.
34
– Поднимись!
«Талифа кума». Вот маразм! Все неловко переминались. Когда хор закончил петь и священник отмахал своей конфоркой на цепи – своим дымящимся кадилом, – вдова зарыдала. Отчаянно и яростно. Я улыбался, глядя чуть поодаль, и думал, как все же недостойно люди встречают неизбежное. Сам-то я, хоть у меня в душе все перевернулось, Анну-Марию провожал без слез.
– Чего ты хочешь? – спросил меня отец Николай, когда я увиделся с ним. – Зачем пришел? Разве я не предупреждал тебя?
– Для церковника, отец мой, – насмешливо, потому что зло, ответил я, – вы слишком негостеприимны. Особенно для священника, как-то переночевавшего со мной в одной кровати. Хорошо было, да? Но я не пришел к вам жаловаться. И жевать сопли по покинувшей нас, бренных, Анне-Марии тоже не собираюсь. Я по делу, батюшка.
Он долго смотрел на меня, и я все думал, ударит или нет? Шансов у меня не было – отец Николай был здоровый, крупный мужчина. Не ударил. Вздохнул, потом молча повернулся и махнул рукой. Попросил подождать в церкви, пока он отпоет усопшего. Молодого мужчину в расцвете сил. У него остались двое детей и вдова. Ясен хрен, молодая и в расцвете сил. Не дадите ли телефончик, хотел было спросить я, но подумал, что это чересчур. В конце концов, Корчинский уже умер – выбросился из окна, и устройством его похорон занимался я. А все это нервирует. В особенности сложные переговоры с бальзамировщиком, который непременно желал накрасить Сергея так, чтобы сделать его похожим на мадам Баттерфляй в исполнении нашей знаменитой землячки, певицы Марии Биешу.
– Нет, нет и нет! – в негодовании возопил я. – Он бы был против!
А потом подумал, как глупо, в сущности, все это. И что такое покойник, как не мусор? Обычный мусор. Конечно, обряд похорон совершенно правильный в том смысле, что мусор следует собирать и выбрасывать в строго установленных для этого местах. Но зачем обставлять все так трагично? Ведь закапывают не любимого вами человека. Земле предают мусор, кости, какой-то желтый – я видел в морге в разрезах – жир, окоченевшие десны, пересохшие без слюны зубы. Люди умирают, их закапывают как мусор, они и есть мусор, так зачем убиваться?
Смываем же мы свое дерьмо без рыданий и мучительных минут неловкости.
Покойники – это и есть дерьмо. Они даже не могут взглянуть в последний раз в окошко света над собой, когда их забрасывают землей. Их нет. Еще, кроме проводов покойного, я бы отменил разовые похороны. Вы же не предаете почетному погребению каждый огрызок яблока или скорлупу яйца. Вы набиваете мусором мешок, а потом уже вышвыриваете его в большую урну на улице. Почему бы так не поступать с мусором, который остается от нас? Трупы можно было бы вышвыривать на помойки. И достаточно было бы раз в месяц пропускать по улицам города мусоровозку, которая бы их собирала и свозила на свалку.
Я закурил – обычный табак – и подумал, что это интересные соображения. Но высказывать их вдове и траурной процессии сейчас не стоит. Безусловно, в душе все, даже безутешная женщина, согласятся со мной, но для виду им придется огорчиться. К чему? Поэтому я лишь отступил поглубже в тень склепа корнета с какой-то сложной немецкой фамилией – судя по слезливой надписи на камне, ему было всего восемнадцать лет, – сломавшего себе шею во время конной прогулки. Склеп был небольшой, и дым от сигареты стал собираться под куполом.
Когда закапывали Анну-Марию, я был совершенно спокоен. Совсем как герой «Колокола», который не остался на похоронах любимой женщины, думал я. А потом вспомнил, что Анну-Марию это ужасно бы разозлило. И решил было не сравнивать, да потом вспомнил, что Анны-Марии, собственно, больше нет.
– Гроб Анны-Марии был похож на посылку, знаете? – сказал я отцу Николаю, – Ее бы порадовало.
Гроб и в самом деле был какой-то… нетрагичный, что ли.
Анна-Мария и в этом проявила недюжинную жизнерадостность, думал я. Для начала скажу, что Анна-Мария избавила меня от мучительного сравнения. Я не сравнивал окостеневшую и мертвую Анну-Марию с живой, прелестной и розовенькой Анной-Марией. Гроб был закрытый, потому что, как объяснили мне, если гражданин Молдавии погибает за пределами страны и похоронить его в общепринятые три дня не получается, гроб лучше закрыть. К тому же перевозка тел осуществляется только в закрытых гробах. Я не удивился – мне доводилось присутствовать на похоронах молдаван-гастарбайтеров, которых сотнями свозили в страну из России, Италии и Португалии в закрытых гробах. Какая ирония! Анна-Мария, дочь молдавского бюрократа-националиста – а именно они и ввергли страну в дерьмо нищеты и исхода рабочих-рабов, – похоронена, словно какая-то нелегалка, попавшая под каток в Италии!
Что ж, зато гроб у нее был чудесный.
Этот гроб был немецкий – какого дьявола она туда полетела, думал я, она ведь летала только в Испанию да Италию – и совершенно не походил на уродливые балканские ящики, в которых молдаване хоронят своих мертвецов. Продолговатые, блестящие – будто лакированные туфли у сельского молдаванина, приехавшего поплевать семечки в город, – они уже сами по себе внушают тревогу и грусть. Этот гроб был кремового цвета, обитый тканью – кремовой же, только чуть более светлого оттенка, – и не плоский, а довольно высокий. Из-за этого гроб не был похож на ящик. Анна-Мария лежала в достойном месте.
Еще, что Анне-Марии бы очень понравилось, на ткани гроба было много почтовых оттисков. Ее отец был, когда Анна-Мария ушла, во Франции и не смог выехать в Германию. Поэтому дочь привозили в Париж на опознание. Из-за этого гроб был наполовину покрыт наклейками, штампами и штемпелями всех цветов. Это делало гроб веселым и разноцветным, или, если уж совсем точно, нарядным. Анна-Мария даже гроб себе подобрала со вкусом, подумал я и улыбнулся. Ее папаша, стоявший у гроба с опущенной головой, растолковал это по-своему, подошел ко мне и потрепал по плечу. Совсем как Анна-Мария трепала всех, кто только ей под руку попадался.
Тогда я понял, откуда у нее этот жест. И сказал:
– У вас замечательная дочь.
– Была, – глухо поправил он меня, поправив очки, – к сожалению.
– Ее мать?.. – вежливо начал я, но не закончил, и вопрос встал между нами, как отсутствующая на похоронах Анны-Марии мать.
– Умерла, – ответил он, – она вам не говорила, да? Умерла и давно.
– Спасибо, – говорю я, – что не…
– Вы встречались? – деликатно говорит он, и мне снова становится смешно. – Она говорила о вас. Много хорошего. Жаль, что…
– Она меня любила, – подумав, отвечаю я, – немножко не так, как принято, но правда любила. А я – ее. Главное, у нас все было отлично с сексом. Я обожал трахать ее. Жаль, что я не успел сделать ей ребенка.
Я бы не сказал, что папаша Анны-Марии шокирован. Он слегка пожимает плечами, вздыхает и возвращается к гробу. Потом снова подходит ко мне.
– Она тоже об этом жалела, – признается он, и я впервые удивлен.
– Кстати, возьмите ключи, – говорю я, – это от ее дома.
– Но…
– Берите. Я незнакомый вам человек и с Анной-Марией не был расписан. Не оставлять же меня в вашей квартире только потому, что я спал с вашей дочерью. Это смешно. Берите!
– Послушайте, – говорит он, – я прекрасно понимаю, что взрослая женщина всегда и куда больше принадлежит мужчине, который, как вы выразились, ее трахает, чем собственному отцу. Но, поверьте, как и вы, скорблю. Очень.
– Ну да, – улыбаюсь я, – не смею сомневаться. Просто, согласитесь, глупо горевать, когда дело сделано.
Я пересказываю ему некоторые свои соображения относительно покойников, а он кивает, глядя то на меня, то на Анну-Марию. Вернее, на цветастый гроб Анны-Марии. Потом кладет мне руку на плечо и уводит чуть в сторону. Молча наливает – на столиках у соседних могил какие-то родственники Анны-Марии уже разложили еду и выпивку, – и мы чокаемся. Стаканчики пластиковые, это нелепо.
– Понимаете, – выдыхаю после коньяка я, – пора мне снова возвращаться к тому, что принято называть «нормальная жизнь». Анна-Мария меня разбаловала. Наверное, в вашем понимании это очень плохо. Иногда она тратила на меня деньги. Я не работал. Вообще ничем не занимался. Будет тяжело, но я, наверное, выдержу. Хотя это останется во мне навсегда. С ней я занимался только одним. Ей. Что же. Придется отвыкать.
Он задумчиво спрашивает меня:
– Стоит ли?
Я переспрашиваю:
– Простите?
– Стоит ли отказываться от смысла жизни, – спрашивает он, – даже если обстоятельства сложились неблагоприятные, вот что я имел в виду. Ведь если даже что-то изменилось, смысл-то остается прежний.
– Вы предлагаете мне открыть храм Анны-Марии? – иронично осведомляюсь я. – Курить в нем свечи, молиться светлому облику вашей дочери и быть хранителем при ее памяти. Да?
– Я предлагаю вам, – он удивительно мягок, я недооценил сходство с дочерью, – постараться убедить себя в одной вещи. Чтобы выжить в круговороте, не нужно рваться из него. Это только затянет вас на дно быстрее. Чтобы забыть Анну-Марию, не нужно рваться и от нее, в противном случае вы получите и храм, и свечи, и прижизненное место хранителя. Просто еще немного продолжайте двигаться в колее, лишь постепенно снижая ход. Не пробуйте выбросить память о ней сразу.
Он тепло прощается со мной и напоследок бросает:
– Не мучайте себя. Поживите еще немного у Анны-Марии.
И возвращается к гробу.
Ключи он так и не забрал.
35
Жизнь твоя прекратилась, но осталась смыслом моей.
Так ли это? Пока – да. Еще несколько дней. Потом я ухожу, Анна-Мария. Покидаю Стамбул и тебя, призрак которой постепенно – как скарабей зарывает навозный шарик – закапываю сейчас на этом пляже. Анна-Мария, я сказал «выходи»? Нет-нет! Оставайся там, в песке, наполовину присыпанной. Скоро. Еще немного, и ты скроешься насовсем. Потом я уеду. Сейчас я сделать этого не смогу: твое лицо будет жечь мою спину, где бы я ни был. Этот участок пляжа, он вечно останется со мной. Поэтому дай мне тебя похоронить.
Смысл моей жизни, Анна-Мария, думаю я, лежа на пляже Стамбула, в чем он был? Это твоя дыра. Я относился к ней трогательно, по-хозяйски и трепетно. Я не понимал таинства того, что происходит в ней, но я видел результаты происходившего. Она была словно земля, а я словно древний кельт, который с трепетом ждет урожая. Она была пашней, а я – пахарем и хлеборобом. Я зависел от погоды, настроения, тысячи причин и с волнением ждал чуда первого урожая.
Я, дрожа, оглядывал свою пашню. Я трудился на ней, не покладая рук. Каждый кусочек твоей земли был мне дорог. Если нужно было, я курил благовония и, под заклинания цыганок, резал на ней черного петуха. Я сцеживал в твои борозды кровь. Плевал легкими, умирая от работы в тебе. Становился на карачки, пытаясь угадать, где вылезет первый росток. Я был прилежный работник, я был чудесный хозяин, я был рачительный владелец. Новейшие удобрения, последние новинки сельскохозяйственного труда, праздники сбора урожая, а самое главное, отдых. Все я давал твоей земле, Анна-Мария.
И твоя земля благоденствовала подо мной.
36
Я выкуриваю, наверное, половину пачки в ожидании отца Николая. Он переоделся – снял рясу – и выглядит вполне достойно. Наверное, эти вещи выбирала ему когда-то Анна-Мария, не без злорадства думаю я. Священник меня отчего-то раздражает. Наверное, тем, что когда-то – в отличие от меня или кого другого – он нашел в себе силы отказаться от Анны-Марии.
– Я не имею права о ней говорить, – сразу говорит он, войдя в склеп, – мои отношения с ней были нашим личным делом…
– Да хрен с ними, с вашими делами, – спокойно говорю я, сунув руку в карман клетчатого пальто, – покойники – это мусор, а я не собираюсь говорить с вами о покойнице.
– Не говорите так, – лица его мне не видно, в склепе темно, – вы многое пережили, но легче вам от этого не будет. Прошу вас, не ожесточайтесь.
– Хрен с ними, с личными делами, – повторяю я, посмеиваясь, – с покойниками и с одной, персональной, покойницей Анной-Марией. Что закопано, то закопано, не так ли? Конечно, это касается в первую очередь бывших людей. Ну, тех, которые умерли. Ну, вы понимаете.
– Вы повторяетесь, – замыкается в себе священник, – что вам нужно?
Я думаю. Что мне и вправду нужно? Я прошел совершенно все маршруты, по которым мы с Анной-Марией гуляли по этому городу. Увидел всех людей, с которыми мы разговаривали.
Можно сказать, только сейчас я повторяю путь траурной процессии. Но священник мне нужен не для того, чтобы мы с ним вспомнили роскошную и невинную ночь в гостинице неподалеку от Армянского кладбища. Я просто вспомнил кое-что из сказанного Анной-Марией и хочу сделать все наоборот. Но так, как ей все равно понравилось бы.
– Я тут кое-что оставил, – говорю я, – и хотел бы забрать.
Я выхожу из склепа – скоро начнет темнеть – и тычу пальцем в сторону могил идиотов и героев, ротмистров и поручиков. Отец Николай не понимает, а потом его озаряет.
– Блокнот? – спрашивает он.
Я отрицательно качаю головой. Нет, конечно, нет. Блокнот. Всего лишь бумажка! Я говорю:
– Анна-Мария.
37
Анна-Мария становится в проходе ванной, и я спрашиваю: – А?
– Трава кончилась, – говорит она, – если тебе нужно будет еще, сходи.
Я знаю, что она заботится обо мне. Сама Анна-Мария курит гораздо реже, чем я. Прекрасная женщина, моя похотливая девочка, которая так заботится о своем мужчине. Обо мне, несправедливо одаренном самой лучшей мохнаткой в мире… Анна-Мария, любовь моя. Я мылю голову и созваниваюсь с Корчинским.
– Твоя девушка снова надумала мне дать? – спрашивает он. – Я уже жалею, что отказался.
– Вряд ли она еще раз захочет, – с сожалением говорю я, – я же предупреждал тебя. Есть для меня работа?
– Само собой! Приходи, если хочешь, через полчаса. Я тебе навалю заданий на полгода вперед.
Все-таки избежать этого не удалось: время от времени я еще изображаю из себя журналиста. Приходится врать, будто я пишу документальную книгу о полиции и якобы поэтому прихожу к Корчинскому. Изредка он прогоняет мне всю эту чушь про героев, задержавших пятерых хулиганов, мотоциклиста с бомбой и валютную проститутку у «Космоса», и тогда я знаю – сегодня травы не будет. Значит, отдел внутренних расследований собирается взять в комиссариате кого-то за задницу, и здание прослушивают. Но утечки есть всегда, поэтому здание знает, что его прослушивают. К счастью, на этот раз все чисто, и Сергей щедро отсыпает мне большую порцию.