"Может, напишет правду? - подумал Ракитин. - Без "массового героизма". Ведь пишут некоторые правду. Может, он из таких. Потому и в чины не вышел. Корреспондент офицером должен быть, а этот младший сержант. Ребят не вернешь, и того, кто с разведкой прошлепал, не достанешь. Так хоть чтобы впредь думали, чтобы такого больше не допускали..."
- Мы батареей ехали. Все четыре машины, четыре орудия, - неожиданно для Бабочкина, начал рассказывать Ракитин.
Глядел он не на корреспондента, куда-то в сторону дороги. И видел сейчас свою батарею, видел, как плывут по дороге, пыля, машины, как послушно катятся за ними орудия. Солдаты сидят в кузовах: кто разговаривает, кто задумался, а кто дремлет...
- Батарея шла в полном составе. Полк в последних боях понес большие потери, а нашей батарее повезло. Машины кое-где покарябало, но все на ходу. Щиты орудий в оспинах от осколков. Но тоже к бою готовы. И никаких потерь, ни одного серьезно раненого. Такое редко бывает, а нам последний месяц везло. Крупно везло.
...Орудие Ракитина находилось во главе колонны. Поэтому в кабине "студебеккера" устроился комбат Лебедевский. А Ракитин перебрался к расчету, в кузов.
Капитан Лебедевский выделялся среди других офицеров полка. Большинство из них были лихими артиллеристами, носили фуражки набекрень, а кое-кто даже в "кубанках" щеголял. И, конечно, галифе. Разговаривали громко, командовали зычно и пили полулитровую кружку самогона в один дых. Так что трудно было отличить высокообразованного артиллерийского офицера от менее образованного пехотного.
Капитан Лебедевский почти не пил, не употреблял ни единого матерного слова. И вид у него был совершенно не героический. Обмундирование, правда, сидело ладно, как положено, и ничего такого, что позволило бы усомниться в его храбрости или профессиональном мастерстве, он не делал. Был он худощавым и очень высоким, можно сказать, длинным - почти двухметровым. И ноги у него были длинные, и руки у него были длинные, и кисти рук у него были длинные, нос тоже длинный. А еще он всем, вплоть до только что прибывшего с пополнением ящичного, говорил "вы". Все это совершенно не вязалось с общепринятыми мерками для лихих артиллеристов, и всем остальным, из-за чего людей называют героическими личностями. Но капитана Лебедевского любили и уважали. И в батарее, и, кто знал, в полку, потому что был он редкой умницей, грамотным и удачливым артиллеристом.
Вечерами, если солдатам было нечего делать, а у комбата выдавалось свободное время, вечерами, когда другие комбаты глушили водку, он приходил во взвод и разговаривал с солдатами. О прошлом, о будущем, о чем угодно. Особенно солдаты любили говорить с ним о будущем - каким оно станет. И какими станут они сами. И кто кем будет... А потом он вынимал из полевой сумки томик стихов и читал вслух. Он и сам писал стихи здесь, на фронте. Стихи свои комбат тоже читал солдатам.
Ракитин сидел возле самой кабины и глядел на длинную цепь автомашин, сумевших раньше артиллеристов выбраться на эту дорогу и теперь маячивших впереди.
Куда шла батарея, Ракитин не знал. Приказали: "По машинам!" - и поехали. Служба солдатская, она так и идет от приказа до приказа. Тем и хороша. От лишних забот освобождает.
- Ехали около часа. Погода стояла вполне подходящая. Не погода - подарок: все небо тучами забито. И никакой авиации. Ну ее в болото, эту авиацию...
Солдаты на фронте интересуются погодой, пожалуй, еще больше, чем крестьяне в дни полевых работ. Лучше всего, считают они, когда небо плотно укрыто тучами.
Конечно, хорошо, если пролетят над головами наши "ИЛы" или "Пешки" и накроют противника. Что тут у фрицев начинается: взрывы, огонь, дым! Славные сталинские соколы, когда штурмуют, такую кашу заваривают, что чертям тошно становится. И паника там в это время будь здоров! Для хорошего дела летная погода, конечно, нужна.
А если не "ИЛы"? А если "юнкерсы"? Вот уж кого солдаты не любят. Летят, вроде бы, высоко и сторонкой пройти собираются. Только понадеешься, а они уже развернулись и пикируют. Бомбу за бомбой выкладывают. Прямо на голову, гады! Но этого подлым стервятникам еще и мало. Включают у себя какие-то сирены и при пикировании воют так, что душу выворачивают и подрывают моральный облик. Не у каждого нервы выдерживают. Хорошо, если бомба упадет где-нибудь далеко. А если рядом? Тогда кранты. Амба. И не в бою, а просто так, ни за что, ни про что...
Солдаты предпочитают пасмурное небо.
- Так и ехали. Обстановка спокойная. Впереди - наши, сзади - тем более наши, небо в облаках. Опасаться нечего. И местность хорошо просматривается. Степь.
... Рельеф этот стал для них привычным. Они больше месяца шли по таким местам, типичным для Украины: равнина, небольшая рощица, неказистая высотка, неширокая мелководная речушка с пологим левым и крутым правым берегом, бесконечно длинный извилистый овраг. Лесостепь, как в школьном учебнике географии.
- Справа небольшая рощица осталась. Впереди, тоже справа, возвышенность. Кряж какой-то. Перед нами колонна автомашин, какой-то автобат. Снаряды везли танкам и горючее. Мы за ними, почти вплотную. А дорога как раз поворачивает за этот кряж. Вот посмотри...
Ракитин подобрал небольшую щепку, отколовшуюся от ящика, и стал чертить ею на плотно утоптанной земле. Вначале провел длинную ровную линию, потом мягко повернул ее вправо.
- Это - дорога. Здесь шла колонна автобата, - он обозначил несколько черточек на дороге. - А здесь - наша батарея. - Еще несколько черточек, но дальше от поворота. - Здесь, - он нарисовал неровный овал, как это принято на топографических картах, - роща. А здесь - высота, - справа от того места, где дорога поворачивала, он нарисовал несколько кругов, каждый последующий внутри первого. - Дорога за нее поворачивает, и отсюда не видно, куда она идет...
- Понятно... На коленях у Бабочкина лежала полевая сумка, а на ней большой блокнот. Вслед за Ракитиным он набрасывал схему местности, записывал все, что говорил сержант.
- Бензовозы и машины как раз заворачивали за эту высоту. Их на виду десятка два, наверно, и оставалось. А мы от поворота были еще метрах в двухстах или немного дальше. И вдруг с замыкающей нашу колонну машины (там командир второго взвода ехал) по ходу колонны - красная ракета. На марше одна красная ракета по курсу, вдоль идущей колонны означает: "Танки сзади!". Оборачиваюсь и вижу: из рощи фрицевские танки вываливают и на полном газу в нашу сторону шуруют. Сколько - не сообразил. Но много.
Ракитин опять замолчал. Пытался поточней вспомнить, что было дальше, прикидывал, что стоит говорить корреспонденту, а чего не стоит.
...На фронте случается всякое, на то она и война. От неожиданности никто не избавлен, не застрахован. Но увидеть, вдруг, у себя за спиной, группу вражеских танков - это слишком даже для опытных солдат. Если бы хоть какое-нибудь укрытие... А в чистом поле, каким бы солдат ни был опытным и отчаянным, против танков он беззащитен. Если бы иметь в запасе хоть пяток минут, чтобы орудия развернуть, под сошники подкопать, снаряды подготовить... Не было этих пяти минут.
Выход у артиллеристов был один: использовать особенности местности и свое преимущество в скорости. Рвануться вперед и укрыться за высоту. "Студебеккер" - машина с неплохой скоростью, и двести оставшихся до поворота метров для нее пустяк, секунды.
Оторваться от танков, найти подходящее место, развернуться и встретить фрицевские танки огнем. И тут уж кто кого... Такое вот грамотное и разумное решение мог принять комбат Лебедевский.
- Как в этой роще немецкие танки оказались? - спросил Бабочкин.
- Кто их знает. - Ракитин осторожно дотронулся до повязки. Опять голова разболелась. - Наш участок фронта наступал. Каждый полк старался вырваться вперед. А что осталось в тылу - не их забота. Вторые эшелоны должны подмести. Не ударным же группировкам этим заниматься... Вот у фрицев группу танков и отрезали. Они затаились. Решили подождать, пока передовая отойдет. Потом с ходу ударить по нашим тылам и прорваться. Такая шальная танковая группа много беды наделать может.
- Никто их не заметил?
- Может, издали и видели, но приняли за своих.. А если бы ту рощу как следует разведали, то взяли бы ее в колечко и прошлись "Катюшами". Фрицы бы быстро лапки подняли. И никакой находчивости не надо было нашим проявлять, никакого массового героизма.
Про "массовый героизм" и "находчивость" это Ракитин конкретно в адрес корреспондента выдал. Бабочкин понял и почувствовал себя несколько неуютно. Но проглотил.
- Почему не разведали рощу? - задал он интересный вопрос.
- Это не у меня надо спрашивать. Наше дело - танки встречать. На передовой, не в своем тылу. В тылу место занимают штабы, большое начальство. Их подальше разместили: ни автоматная очередь их там не достанет, ни снаряд. Это чтобы они спокойно думать могли и правильно решали, как нам воевать. Кто-то там не тем местом думал. Раздолбаи, понимаешь, есть в любом чине. Из-за раздолбайства мы и получили фрицевские танки у себя в тылу.
- Удрать вы от них могли?
- Могли, не могли, разве в этом дело? Могли, конечно. Но они бы от этого автобата мокрое место оставили. А без автобата худо пришлось бы всему корпусу. Танки без горючего и снарядов не танки, а мишени.
- И вы приняли бой?
- Приняли... - Ракитин задумался, прикидывал как поточней ответить. - Приняли. Но это не бой был. Не знаю, как и назвать. Просто комбат решил придержать танки и дать уйти автобату.
...На последних машинах автобата тоже увидели ракету и танки. Кто-то продублировал сигнал. Колонна пошла быстрей. Водители выдавливали из тихоходных машин все, что могли.
Капитан Лебедевский приказал шоферу тормознуть, и не успела машина по-настоящему остановиться, как он оказался на дороге, поднял руку: приказал батарее остановиться.
...Ракитин не мешкая прыгнул из кузова, за ним привычно последовал расчет.
- Ракитин! - крикнул комбат. - Обойди высотку и поднимись на нее. Ударь по танкам с фланга. Быстро! - И забыл про Ракитина: - Батарея, к бою!
Как будто все у него было заранее продумано, заранее решено и распланировано. Таким он был, комбат Лебедевский.
- Чтобы встретить танки огнем у расчетов оставались. считанные секунды, - продолжил Ракитин. - А встречать - в чистом поле. У танкистов и броня и маневр. А у орудийных расчетов ни брони, ни маневра. Любой снаряд - их снаряд, любая пуля - их пуля. Но стали разворачиваться. Только я этого уже не видел. Мне комбат приказал подняться на высотку и ударить по танкам с фланга. Отвлечь...
- Почему тебе? - спросил Бабочкин. - Тебе лично доверял или расчет ваш самый опытный?
- Ни то, ни другое. У нас в батарее все расчеты по огневой подготовке приблизительно одинаковые. А меня послал, потому что под рукой оказался, в первой машине. Оказался бы вместо меня другой - того послал бы.
...Только потом, когда машина рванулась вперед и скрылась за холмом, дошло до Ракитина, что оставил он на дороге свою батарею в самое трудное для нее время. И первая, появившаяся после этого мысль: "Вернуться к своим!" Еще один ствол. И если пропадать, так всем вместе. Но сильней душевного порыва оказалась привычка - не медля выполнить приказ командира.
- Обошли мы кряж по дороге. Фрицы нас уже не видят. Стали подниматься. Уклон крутой, смотреть страшно. Но ползем...
...Машина, натужно урча, лезла на высоту. Не хотела она подниматься на такую крутизну. А может быть и не могла. Лихачев сжался, прилип к баранке и застыл. Весь вес "студера", давил на него. Мотор ревел, и казалось - вот-вот взорвется от непосильного напряжения или захлебнется от собственного рева.
Чем гуще ревел мотор, тем сильней билось сердце у Ракитина. Боялся, что мотор не выдержит, что Лихачев не справится с машиной. С надеждой и мольбой смотрел на застывшее лицо шофера, на его белые от напряжения, впавшие щеки, острые скулы и капельку крови, стекавшую с прокушенной губы. Сейчас все зависело только от него. Ракитину хотелось кричать: "Давай! Давай, Лихачев! Жми!" Но он сдерживал себя, ибо боялся, что слова его могут отвлечь водителя, как-то помешать ему.
Холм был слишком высоким и очень много времени прошло с той минуты, когда они начали подъем. Ракитин опасался, что там, у дороги, все уже кончилось. Но когда они поднялись на вершину холма, внизу ударили только первые выстрелы.
- Лихачев - молодец. Вытянул машину. Я, когда вспоминаю, думаю, что он ее на косогор поднял не за счет мотора. Мотор на такой косогор "студер" не поднимет. А у Лихачева вроде бы какая-то непонятная сила появилась. Он как будто шел и тянул машину за собой на буксире. Вообще, Лихачев шофер не очень опытный, - не мог Ракитин сказать, что Лихачев шофер никудышный. - А в эти минуты он так машину вел, что не каждый опытный сумел бы. Не знаю, как это у него получилось. Бывают у человека моменты, когда он делает такое, чего в обычной обстановке ни в жисть бы не сумел. Видел бы ты в это время его лицо. Каменное. Лихачев хоть и трепло порядочное и ему бы не машину водить, а рисовать что-нибудь. Но в бою на него надеяться можно. Вытащил он нас все-таки на самый верх. А с вершины обзор хороший, все поле открылось...
Он и сейчас видел это поле со всеми подробностями.
Слева танки, серо-зелеными стальными глыбами на порыжевшей траве. Справа - батарейцы. Они перетащили орудия через кювет и тут же остались, у дороги. Только под сошники подкопали. И это делали уже под огнем, теряя драгоценные секунды. А на что-нибудь еще времени уже не оставалось. Дальше, в степи, стояли наши машины. Их отвели, чтобы не служили мишенями. Бой только-только начался.
- Танков было многовато, семь штук. Они развернулись в цепь и пошли на орудия. Беспрерывно стреляют. И наши уже ведут огонь в таком темпе, что дай бог каждому. Один из танков хоть и ползет еще, но над ним черный дымок. Этот долго не продержится. У нас тоже потери: одно орудие на боку лежит. Прямое попадание. Это я так долго рассказываю, а там были секунды. Из кабины машины я все это увидел.
...Лихачев развернул "студер" и остановился, Ракитин побежал к орудию. Афонин уже был там. Они сняли пушку с крюка и стали ее разворачивать. Подоспели остальные. Лисицын и Рэм навалились на колеса. Бакурский, ухватился за станину.
- Развернули орудие. Когда Афонин рядом, все легко получается. Он в бою соображает быстро. Я еще только подумаю, что надо сделать, а он уже делает. И в этот раз тоже.
...Афонин метнулся к машине, открыл борт, подхватил ящик со снарядами, поставил его возле орудия и вернулся к машине.
- Отводи "студер"! - велел он Лихачева, который сидел на подножке и бессмысленно глядел куда-то в пустоту.
- Не могу, - прохрипел шофер. - Руки у меня дрожат.
- Сожгут! Отводи! - приказал Афонин.
Ослушаться Афонина Лихачев не мог. Он тяжело оторвался от подножки и полез в кабину. А Афонин подхватил еще два ящика и понес их к орудию.
- Я прикинул - далековато до танков, метров восемьсот. Для крупнокалиберной артиллерии не расстояние. А у нас прямая наводка. На такой дистанции вести огонь на поражение - дело дохлое. Танк, когда он на тебя идет, махина, громадина. А за восемьсот метров - спичечный коробок... И там внизу, у наших, тоже дела идут хреново.
...Хуже нет для артиллеристов, чем такой неожиданный бой, когда нет времени окопаться. В подобном бою у танкистов все преимущества. Встречный бой с танками для артиллеристов всегда тяжелый и чаще всего гибельный.
- Нам бы ближе подойти и ударить наверняка. Но нельзя. В ту сторону тоже крутой склон. Орудие поставить на нем нельзя. Приехали, что называется...
...Получалось, что торопились они сюда зря. Помочь по-настоящему своей батарее не могли. Капитан Лебедевский, видно, не обратил внимания на склон. А может быть, и обратил, но не видел другого выхода. Понимал, что против семи танков неокопавшейся батарее не выстоять.
- У нас еще одно орудие замолчало. Бой только начался, а из трех орудий одно осталось. И сколько там людей у третьего орудия, неизвестно. Отсюда не разобрать. Далеко. Хочешь не хочешь, надо открывать огонь. Если не попадем, то может, хоть отвлечем на себя пару машин.