Я отрицательно покачал головой.
— И сколько же тебе платят твои новые хозяева?
— Да наверняка больше, чем тебе. Если, конечно, ты не торгуешь своей ЗГВ направо и налево, — усмехнулся Королев.
— Ну и жил бы себе припеваючи. Что тебя тянет к нам, в Россию? После путча у нас, слышал, что творится? Нищета, в управлении страной никто ни черта не понимает. Анархия — мать порядка, вот что.
— Я и хочу на волне перестройки как-то уладить свои отношения с родиной… — вздыхая, сказал Юрка.
— «Уладить отношения» — ну-ну. Сначала грязью поливаешь родину, сидя на своей радиостанции, а потом — «уладить отношения»!..
Я почувствовал, что виски застучало у меня в голове.
— Я не поливал грязью и нисколько не стыжусь за свои радиопередачи!.. Мы же все оболванены были в этом Союзе, оглуплены, словно сибирские валенки! Затюканы до мозга костей красной пропагандой!
Я прервал его:
— Пусть затюканы, но сейчас ты не разводи свою диссидентщину!
— Да никакая это не диссидентщина, а все это правда! Подлинная правда! Ну как ты не понимаешь, Володя, что все это неправильно?!
— Что неправильно?
— Мы неправильно воевали!..
— Ух ты, тебя сейчас хоть в командующие ставь, готовый командарм, прямо генералиссимус. Все-то он знает, что правильно, что неправильно!
— Володя, это была грязная война…
— Еще раз прошу, бросай пропагандистские закидоны, мне сейчас не до них. — Я резко поднялся и подошел к окну.
Был самый темный предрассветный час, но рассвет вот-вот должен был вступить в свои права.
— Никакие это не закидоны. Это правда! Сначала Брежнев: «Ура, на дворец Амина — шагом марш!» — потом всякие Андроповы, Черненки… А мы все как бараны, ну как же, ведь мы все коммунисты! «Партия сказала: „надо“, комсомол ответил: „есть!“». Ну кто нас просил? Кто нас звал штурмовать дворец Амина?
— Я его не штурмовал, — не поворачиваясь от окна, ответил я.
— Тебе повезло, ты процветаешь там в своей цивилизованной Германии, а я — «афганец»… Бывший «афганец»!..
— Пусть мне повезло, но я все равно твердо знаю, что мы — красные и наше дело правое, — резко сказал я.
— Да не красные мы, а тупые валенки! Ну кто нас звал в Афганистан? Какая еще, к черту, помощь, какой интернациональный долг?
— А если не станешь выполнять интернациональный долг, то будешь вот таким же, как Юрка Королев, предателем! — Я оторвался от окна и, подойдя к нему, стал больно тыкать пальцем в его грудь, так что он поморщился и оттолкнул мою руку.
— Я не предатель, — глухо ответил он.
— Это мы уже слышали. Это ты расскажешь в трибунале. Напрасно ты передо мной хочешь выставить себя патриотом! Ты такой же тупой, и к тому же еще и продажный валенок…
— Как ты!..
— Да, почти как я, — мне ничего не оставалось, как, сокрушенно вздохнув, согласиться. — Что делать, я хочу спокойно дослужить до пенсии, которая на носу. Может быть, перейти в Москву, в штаб… Я совсем не хочу отвечать за все то, что творится в Западной группе войск, надеюсь, меня понимаешь?
— Я тебя понимаю, а почему ты меня не хочешь понять? А еще бывший кореш по роте… Неужели не помнишь, как со второго курса в самоволку бегали к девочкам из текстильного техникума? Помнишь, ты полез по водосточной трубе и на втором этаже сорвался, а я тебя внизу подхватил. Кто знает, если бы я не поймал тебя и ты бы грохнулся спиной о землю, — может быть, ты остался бы калекой на всю жизнь или вообще тогда попрощался с жизнью.
— Да все я помню, Юрка, помню… Правильно говорят, скажи, кто твой друг, и я скажу, кто ты. А мой бывший друган из юности — и на тебе, агент ЦРУ! — невольно усмехнулся я, думая, впрочем, о себе.
— Да никакой я не агент! Ну как мне еще… креститься, божиться перед тобой?!
Я хотел сказать что-то существенное, но мгновенно забыл, увидев, что за окном уже начался рассвет, Ну, думаю, скоро утренний намаз. Не дадут поговорить. Мечеть совсем рядом, слышно этого муэдзина просто потрясающе!
— Эх, Юрка, Юрка, что мне с тобой делать, поверить, что ли? Конечно же поверю, но не во все, что ты мне тут плетешь. Еще раз спрашиваю: ты меня сдал ЦРУ?
— Еще раз отвечаю, Володя, — не я. Салим аль-Руниш дал согласие на то, чтобы Норман Плэтт со своими ребятами поговорили с тобой пару часиков. Но цэрэушные ребята решили с тобой повозиться подольше, они сказали аль-Рунишу, что ты не прибыл в назначенный срок. Вот какая история получается, — развел руками Юрка. — И теперь аль-Руниш, как я узнал вчера, а меня тоже ведь держали и никуда не выпускали, — теперь наш господин Салим отправился туда, откуда ты только что прибыл! В Афганистан, представляешь?
Я почувствовал, что у меня глаза слегка вылезают из орбит. Я мгновенно поверил каждому слову, сказанному Юркой. Ну подлецы же эти ребята из Лэнгли!
— Юрий, шутишь?
— Ничуть. Аль-Руниш, который финансирует одно из формирований моджахедов, отправился в Афган то ли с инспекционной проверкой, то ли повез оружие… Одним словом, он не дождался тебя. У него, знаешь, много всяких сделок, связанных с войной. И это мне больше всего не нравится. Вагиным мне обещано, что в случае удачного завершения операции «Армейская Панама» я получу совершенно подлинные новые документы офицера ЗГВ, квартиру в Москве, майорскую должность в одной из московских частей. И мечта моей жизни осуществится, — грустно заулыбался Королев.
— И это после Нью-Йорка?! — изумился я.
— Да, эта мечта созрела у меня в Европе и окончательно укрепилась за океаном. Что делать, Володя, я, оказывается, патриот и никуда от своего патриотизма не могу деться, — вздохнул он.
За окном наконец-то послышался зов утреннего намаза. Да, я прекрасно понимаю, что такое ностальгия и что такое настоящее чувство патриотизма. Все это я очень хорошо изучил, находясь в ГДР, очень хорошо…
— Какая же ты все-таки падла, — сказал я ласково, можно сказать, по-отечески.
— Неужели не можешь меня понять? — растерянно изумился Юрий.
— В том-то и дело, бывший товарищ капитан, что могу. Я тебя понимаю…
— Тогда будем действовать сообща? — посерьезнев, спросил он.
Я молча кивнул в знак согласия…
Днем я снова сидел, правда теперь уже с Юрием Королевым, в «ленинской комнате» пакистанского образца.
— Значит, вы по-прежнему отказываетесь? — спрашивал меня Норман Плэтт.
— По-прежнему отказываюсь, — холодно ответил я и краем глаза покосился на Юрия, сидящего рядом. Его лицо было абсолютно бесстрастным.
Поминутно мелькали фотовспышки, а Королев сидел, как безжизненная скульптура, даже глазом не моргнет на яркий свет.
Сегодня нас усиленно фотографировали и снимали на видеокамеру: двое «шкафов», что сидели по бокам от меня в «мерседесе», и еще один, черненький, маленький, вертлявый человек восточной наружности.
А что я мог поделать: закрывать лицо ладонью бессмысленно. Если я уж снят рядом с Норманом Плэттом и Юрием Королевым, то, нравится мне это или нет, я уже на хорошем крючке. Мне не хотелось думать о том, что будет, если фотографии попадут в наш Генштаб или военную разведку… Я старался думать о чем угодно, только не об этом. А на лице Королева по-прежнему холодная маска невозмутимости.
— И очень хорошо, Владимир Федорович, никто вас и не принуждает, — вдруг заулыбался Норман Плэтт. — Мы от вас уже получили нужные сведения.
— Какие? — я старался тоже, как Юрий, быть невозмутимым. Но получалось ли у меня это?
— Вы спрашиваете — какие? Это мы скажем в дальнейшем, какие сведения вы нам поможете получить. Я говорю о будущем времени как о настоящем, вы меня понимаете, дорогой полковник? Ведь вы не откажетесь оказать нам маленькую услугу в дальнейшем, не откажетесь хотя бы потому, что мы вам оказали в Исламабаде гостеприимство по высшему классу! Надеюсь, довольны, как вы у нас отдохнули? Ах, да, припоминаю, вы уже говорили, что кормят и содержат вас отменно, — улыбался Норман.
А я молчал и играл желваками.
Норман предложил мне подписаться под стенографической записью моего допроса на английском языке, но я, естественно, отказался. Норман не стал настаивать. Он как-то вдруг подозрительно любезно сегодня запел. Я чувствовал: в дальнейшем мне никак не уйти от какого-нибудь подвоха.
— Все. Вот и все!.. Вот наши дорогие гости и свободны. Можете направляться куда хотите. Мы, американцы, всячески приветствуем и поддерживаем перестройку! Теперь русские — наши друзья, — сладко улыбался Норман Плэтт, наслаждаясь иронией.
Я поднялся со стула и собирался уже выйти из комнаты, но Плэтт меня остановил:
— Куда же вы? А вашего друга, к которому вы так сложно добирались, не хотите с собой пригласить? Вы когда-нибудь были в Исламабаде? Вечером, когда прохлада, городок становится просто восхитительным. Очень рекомендую прогуляться.
— Где аль-Руниш? — резко спросил Королев.
Его на всякий случай еще раз засняли фотоаппаратом в разных ракурсах — со мной, стоящим на заднем плане.
— Господин Салим нас не интересует. Разыскивать его — не наша функция, а по-прежнему ваша, не так ли? — снова беспредельно мерзко заулыбался белозубый американец.
Королев хмыкнул и тоже резко поднялся со стула. Мы уже собрались выходить из этой следственной «ленинской комнаты», сопровождаемые недоверчивыми взглядами застывших вдоль стены фотографов-«шкафов» и господина с видеокамерой, как Норман Плэтт вновь остановил:
— Счастливого пути, граждане мира. Только будьте осторожны, если попадете в какую-нибудь переделку или вас задержат на границе, я выручать не буду…
Я не дослушал и вышел вон. За мной, не прощаясь, последовал Королев.
Мы оказались во втором внутреннем дворике дома, где меня содержали. Посреди дворика на подстриженной зеленой траве розовый алебастровый фонтанчик мелкими каплями орошал траву. Неподалеку от фонтана стояли маленькие детские качели, от которых сердце у меня сжалось. Я вспомнил о своей жене и о ней, о Т. Дворик был просто райским уголком. Я взглянул на Юрия, он был мрачен.
— Что ты скажешь на предложение Нормана? — спросил меня Юрка. — Исламабад вечером действительно неплох.
Под вечер, когда на город опустилась прохлада, когда окончили свои трели муэдзины, мы отправились в ближайшее кафе, где сидели, потягивая кофе, одни пузатые пакистанцы и индусы. Но в кафе мы не стали задерживаться, увидев, что там нет ни одной женщины, так же как и на улице — ни одной. В кафе к тому же не оказалось ни капли спиртного, а Юрка хотел разыскать водку, пусть не русскую, любую. Мы отправились к центру и оказались возле дорогого ночного заведения, перед которым толпились мужчины. Вообще за время нашей прогулки я видел только одну женщину в чадре, которая пугливо почти бежала, шарахаясь от прохожих мужчин.
Я сказал, что не хочу снова пить за встречу, и мы зашли в это заведение с арабским названием, где «давали» танец живота. Подобные танцы я видел и в Европе, но здесь, под общий восточный колорит, он был более впечатляющим… Мы не стали ждать окончания шоу, вышли из кабаре, я оглянулся, Юрий тоже несколько раз оглядывался; но никого за своими спинами мы не обнаружили. Как ни странно, слежки не было, а я-то думал…
Мы должны ждать наступления ночи, поскольку ночью, как сказал Королев, нам предстояло выехать в большом фургоне в Афганистан. В фургоне находились пачки с пропагандистскими листовками на нескольких языках и ящики с медицинскими препаратами и медицинской аппаратурой. Когда перевалило за полночь, мы погрузились в фургон. Сидели возле самой кабины, забаррикадированные многочисленными ящиками и тюками с бинтами.
Тряслись долго. Большую часть времени я дремал. Я был по-прежнему мрачнее тучи и, чтобы ни о чем не думать, старался уснуть. К счастью, это удалось. Хотя Королев постоянно осторожно будил меня и пытался завести разговор о Москве, о политической ситуации в стране, о том, сколько сейчас получают офицеры. И есть ли в Германии «чекистки»? «Чекистками» в Афганистане звали женщин, которые приезжали из Союза работать в Афган за чеки. Во время войны большую часть зарплаты офицерам платили чеками, которые на родине с хорошей выгодой можно было обменять около любой внешторговской «Березки» или в той же «Березке» накупить на них баснословно дешевой японской аппаратуры, а потом ее перепродать. Как это все было давно, словно другая эпоха. А прошло-то всего несколько лет.
Мы ехали часов пятнадцать практически без остановок, лишь на границе едва притормозили на пять минут.
Под вечер машина остановилась в небольшом ущелье. Двое шоферов-афганцев помогли нам выбраться из-за баррикады ящиков. Я с наслаждением размял ноги, побродив босиком по дну маленького мутного ручейка; возле ручья горело несколько костров, вокруг которых сидели «духи». Некоторые из них подошли к нам и удивленно и недоброжелательно разглядывали двоих «бледнолицых». Это были люди из группировки Турана Исмаила.
Нам предложили поесть американской тушенки ножами прямо из банок. Видимо, моджахедам объяснили, что мы с Королевым — люди аль-Руниша. Я несколько раз слышал, как повторяют его имя наши шоферы-афганцы.
Со стороны густой стены «зеленки» послышалось бряцание оружия и шорохи. Наш фургон начали опорожнять, перегружая ящики и пакеты на спины лошадей и мулов.
В кромешной тьме мы снова двинулись в путь, следуя за лошадьми. Мы то поднимались, то, казалось, готовы были свалиться в бездонную черную пропасть, петляя по едва заметным каменистым тропинкам.
Перед рассветом вошли в «зеленку», и я мысленно облегченно вздохнул, так как моджахеды уже зажгли фонарики и кто-то закурил. Мы были в безопасности и, слава моему ангелу-хранителю, не напоролись ночью на засаду противоборствующей группировки.
До госпиталя Красного Креста оставалось рукой подать, а именно туда направлялся караван. В этом госпитале должен был находиться Салим аль-Руниш. Медикаменты и листовки принадлежали ему.
— Он существует легально, этот госпиталь? — спросил я у Королева.
— Почти легально. Он на территории, контролируемой племенем белуджей. — Юрий объяснил мне, что теперь нет уже никаких поводов для опасений. Там, где белуджи, там полный порядок. Эти белуджи — этакие афганские либералы, ни за кого не хотят воевать и сами лишний раз не суются на чужую территорию.
Скоро мы оказались возле берега мутной желтой речки метров пяти шириной. Все правоверные сели творить намаз, а я не удержался, и вместе с Юркой мы искупались в этой речушке, так как давно уже были покрыты толстым слоем пыли, прилипшей на потные шеи и лица.
Скоро снова двинулись в путь по краю «зеленки». Вдалеке за деревьями я видел дорогу, возле которой были точки наблюдения — маленькие сарайчики из ящиков и листов железа…
Вечером караван вышел на открытое пространство. И мы оказались возле небольшого оазиса из гранатовых и персиковых деревьев. Это была маленькая деревня, кишлак — покосившиеся дома, обмазанные красной глиной, рядом с которыми раскинулись палатки с нашитыми на них красными крестами. На крышах палаток были навалены связки соломы и саксаула.
— Ну вот, кажется, и пришли, — сказал Юрка, размазывая по лицу густые разводы желтой пыли, которой мы снова покрылись.
Нас никто не встречал, в отличие от моджахедов, к которым выскочили их шумные братья.
Вдруг я услышал — или это у меня уже от жары и духоты начались галлюцинации? — я услышал русскую речь, почти русскую! Но звали не меня.
— Юрля, Юрля! Как холосо, мы рада тебя видеть! — закричал, выскочив из палатки, маленький узкоглазый китаец.
— Здравствуй, Лен Нин! — вдруг заорал Юрка и бросился к этому китайцу, который был до того маленький, что едва доходил Королеву до плеча. Его кругленькое личико блинчиком с маленькими черными прорезями для глаз светилось радостью и удивлением.