На пятой перемене я пошел в учительскую звонить. К несчастью, там я застал нашу химичку Марию Яковлевну, военрука Семена Платоновича, который напевал «Придут полки и с севера и с юга», и третьеклассника Бумазейнова, стоявшего в углу и разглядывавшего собственные ботинки. Я сел подле столика, на котором у нас стоит телефон, и стал дожидаться, когда эти трое уйдут, однако учительская опустела не скоро, поскольку Бумазейнов задал нам всем такую задачку, что с ней нужно было разбираться и разбираться: он наотрез отказывался вступать в пионеры.
— Ты что же с нами делаешь, балбес ты этакий! — говорила ему Мария Яковлевна. — Ты почему не хочешь вступать в пионерскую организацию?
Бумазейнов молчал и ел известку, которую он отколупывал от стены.
В ответ на молчание Бумазейнова, непоколебимое и злое, Мария Яковлевна перешла к угрозам. Сначала она посулила ему неудовлетворительную отметку по поведению, затем вызов на педагогический совет, наконец, привод в отделение милиции. — Бумазейнов молчал и ел известку, которую он отколупывал от стены.
— Всыпать бы тебе горячих, — сказал Семен Платонович, — и вся недолга.
— Погодите, — сказал я, — так дела не делаются. — И подозвал к себе Бумазейнова.
Видимо, ему очень не хотелось уходить от известки, и он приближался нехотя, через силу.
— Послушай, Николай, — сказал я Бумазейнову, — третий класс — это уже не шутки, это, брат, такая пора, когда человек должен уметь объяснять свои намерения и поступки. Вот и объясняй.
Бумазейнов посмотрел в потолок, потер средним пальцем правой руки ладонь левой руки и рассказал все, как было. Оказывается, его дед — большой, вероятно, умница — прочел внуку лекцию на тот счет, что юный пионер не имеет права врать, что пионер, который врет, хуже, чем уголовник, а поскольку Бумазейнов знал за собой этот грех, то он счел вступление в пионерскую организацию невозможным.
В первое мгновение я опешил, а потом собрался с мыслями и сказал:
— Понимаешь, Николай, — сказал я, — есть две разновидности хороших людей: просто хорошие люди и плохие люди, которые понимают, что они плохие и всячески стремятся преодолеть свои недостатки. Что это значит в твоем положении? Это значит, что если ты последовательно будешь бороться с враньем, то ты вполне хороший человек и достоин быть пионером — вот и вся недолга, как говорит Семен Платонович. Ты согласен?
Бумазейнов кивнул. Я легонько дернул его за ухо и выставил в коридор.
— Знаете, как это называется? — сказала Мария Яковлевна. — Это называется — дешевый авторитет.
— Дешевых авторитетов не бывает, — ответил я. — Бывает просто авторитет и отсутствие такового.
Когда вслед за Бумазейновым учительскую покинули Семен Платонович и Мария Яковлевна, напоследок окинувшая меня убийственным взглядом, я взял мой классный журнал, нашел на последней страничке номер телефона Наташи Карамзиной и стал его набирать. Что именно я буду говорить, в этот момент я еще не знал, но я знал, что скажу именно то, что нужно. На другом конце провода взяли трубку.
— Алло! — сказал я. — Это ты, Наташа? Наташа, я все прочел…
Далее я уже собрался сказать, что, как бы там ни было, любовь — это прекрасное чувство и прочее в этом роде, но тут я услышал ее рыдания, злые, надрывные — и замолк. В течение нескольких секунд я слушал эти рыдания, от которых у меня засосало под ложечкой, а потом я сказал:
— Не надо, Наташа, не плачь, погоди плакать. Давай сегодня встретимся и поговорим. Жду тебя в половине четвертого… ну, возле нашего метро, что ли.
Сказав это, я сердито положил трубку, потому что сказал я все-таки не то, что следовало сказать. Затем я посмотрел на часы — было пять минут третьего. С этой проклятой минуты начинается шествие таких буйных событий, что приключения первой половины дня по сравнению с ними — мелочи жизни и чепуха.
Только я положил трубку и посмотрел на часы, как в учительскую зашел лаборант Богомолов. На лице у него было выражение какого-то омерзительного счастья, и меня чуть ли не передернуло.
— А я вас везде ищу, — сказал Богомолов. — Вас Валентина Александровна вызывает. Зайдите к ней в кабинет.
3
По дороге в директорский кабинет я внутренне улыбался, так как предчувствовал еще одно любовное объяснение.
Когда я вошел к Валентине Александровне, она опять посмотрела на меня лампочкообразно, точно с нею вот-вот сделается истерика.
— Я позвала вас для того, — сказала она, — чтобы по-свойски, не вынося, как говорится, сор из избы, решить один деликатный вопрос. Не то что бы это был какой-то секрет, но все-таки будет лучше, если этот разговор останется между нами.
Я не выдержал и понимающе улыбнулся.
— Видите ли, — продолжила Валентина Александровна и вдруг начала ломать пальцы, — мне стало известно, что вы что-то там пишете. Я ничего не говорю, это, безусловно, ваше личное дело, но ведь вы не просто человек, вы учитель — вы меня понимаете? Как бы это лучше сказать: учитель должен заниматься своим непосредственным делом, а если он разбрасывается, это уже не учитель. И потом: есть в этом вашем сочинительстве что-то, знаете ли, двусмысленное, подозрительное — вы согласны? Ведь неизвестно, что вы там пишете, а вдруг вы развиваете какие-нибудь антиобщественные идеи?.. Одним словом, в данной ситуации, по моему мнению, есть только один выход: и нам будет лучше, и вам будет лучше, если вы подадите заявление по собственному желанию. То есть, главным образом, вам будет лучите…
Я вдруг почувствовал себя мальчиком; я был не то чтобы огорошен и не то чтобы огорчен, а именно чувствовал себя мальчиком.
— Ну, так что мы с вами решим? — сказала Валентина Александровна и постучала костяшкой пальца по подлокотнику своего кресла. — Я думаю, нам необходимо расстаться, и по-хорошему, без эксцессов.
Я отрицательно помотал головой.
— Напрасно вы ерепенитесь. Если вы не хотите по-хорошему, будет по-плохому. Вы ведь знаете, как это делается. Нам человека убрать — раз плюнуть.
Я опять отрицательно помотал головой, будучи не в силах сказать хоть слово. Потом я посмотрел на свои туфли, у которых опять развязались шнурки, потом в потолок, потом потер пальцем правой руки ладонь левой руки и вышел из кабинета. Я был несказанно зол. Но как это ни странно, я был зол не на Валентину Александровну с ее бредовыми взглядами на литературу и намерением выжить меня из школы, а на самого себя, за то, что я так позорно обманулся относительно ее лучезарных взглядов. Кроме того, я был зол на лаборанта Богомолова, который давеча слышал мое легкомысленное признание на тот счет, что я пишущий человек, и донес о том директрисе. Поскольку моя злоба требовала какого-то выхода, я решил пойти к Богомолову и сказать ему «подлеца».
Богомолова я застал в лаборантской химического кабинета: он мыл пробирки. Когда я вошел, Богомолов поднял голову и посмотрел мне в глаза. Должен сознаться, что этот его взгляд поубавил мое злобное напряжение, так как сквозь толстые очки я разглядел что-то похожее на сочувствие.
— Послушайте, Богомолов! — сказал я. — Это вы донесли Простаковой о нашем давешнем разговоре? Я имею в виду разговор в подсобке физкультурного зала. Так это вы донесли или нет?
— Я, — сказал Богомолов.
Этот ответ совсем сбил меня с толку. Если бы Богомолов начал изворачиваться, то есть повел бы себя естественно, то и я повел бы себя естественно, в конце концов сказав ему «подлеца». Но поскольку Богомолов повел себя противоестественно, я растерялся.
— А вы понимаете, что это нехорошо? — сказал я после некоторой паузы. — Ведь это… нехорошо.
Богомолов оставил пробирки и стал вытирать руки о полотенце.
— Я вам отвечу, — сказал он и повесил полотенце на гвоздик. — Во-первых, «хорошо» и «нехорошо», извините за трюизм, понятия относительные. Что, в самом деле, плохого в том, если руководитель будет, как говорится, в курсе, что среди его подчиненных водится собственный сочинитель? Нормальный руководитель будет только гордиться тем, что в его коллективе есть свой собственный сочинитель. Значит, в принципе это «хорошо». Но сделаем поправку на обстоятельства: руководитель у нас женщина мнительная, пугливая — и тут мы сразу получаем «нехорошо». Спрашивается: при чем тут я, если все упирается в обстоятельства?
— А при том, — сказал я, — что вы донесли, имея в виду именно то самое обстоятельство, по милости которых мы получаем «нехорошо».
— Знаете что?.. — сказал Богомолов, прикусив губу. — Хотите, поговорим серьезно, без обиняков? Это я сейчас глупости плел, что в голову взбредет, потому что в это время раздумывал, захотите вы со мной серьезно поговорить или не захотите. Так хотите?
— Валяйте, — сказал я.
— Видите ли, я не просто сознаю, что подличаю, а… — вы только, пожалуйста, не удивляйтесь, — а намеренно подличаю, через душу, как говорится, по убеждению. Стало быть, я не подличаю, а, так сказать, поступаю.
Как только Богомолов произнес эти слова, у меня сразу ушки на макушке — так он меня заинтриговал.
— Собственно, я уже изложил суть дела, — продолжал он. — Суть, повторяю, состоит в том, что мои поступки намеренны — в этом суть. Вы спросите, зачем я это делаю? Отвечаю: скучно, голубчик, ужасно скучно!..
Жизнь стала проще, покойнее, застойнее, так сказать, и от этого не просто скучно, а недопустимо скучно — упираю на это слово. И если я гражданин своему обществу, то я обязан противостоять. Но тут возникает вопрос: как? В первой молодости я был очень тщеславен, я многое видел, я очень многое насквозь видел, и, к несчастью, принимал это сквозное видение за талант. Но таланту не оказалось. Оказалось, что было только сквозное видение и тщеславие, лишенное каких бы то ни было оснований. Тогда-то инструментом противостояния я и выбрал мои поступки. Раз я такой убогий, что не в силах противостоять в масштабах народа, буду противостоять в масштабах отдельной личности. Извините, вам интересно?
Я почему-то вздрогнул.
— Очень интересно…
— Так вот, в масштабах отдельной личности. Сначала я придумал совершенно идиотский маневр: я решил прикидываться чокнутым и под этим предлогом говорить правду. Видите ли, даже если один человек из ста тысяч станет говорить правду, то это будет иметь серьезные разрушительные последствия. Другими словами, я хотел быть тем самым мальчиком, который объявил, что король голый, но споткнулся вот о какую вещь: долго чокнутым прикидываться невозможно, это еще Гамлет доказал. Тогда и я выбрал мои поступки. Какая логика тут имелась в виду: чудовищная, то есть явная и ничем вроде бы не обусловленная подлость имеет громадное нравственное значение. Во-первых, она как бы морально мобилизуется и постоянно держит начеку порядочных людей. Во-вторых, нейтрализуются настоящие подлецы, так как они вынуждены против меня бороться. В-третьих, сам факт существования чудовищных подлецов — это превосходная школа для всякой здоровой личности; ведь это только собственная подлость — не подлость, а чужая — очень даже подлость, и, значит, она воспитывает. Вы соображаете, то есть, сколько пользы может принести один-единственный подлец из идейных соображений?! Я, знаете ли, даже подумываю: может быть, мне трактат написать, чтобы протолкнуть эту идею в массы, чтобы последователи пошли? Ведь должны быть последователи, потому что тут своего рода подвиг, потому что это вроде того, как из научных соображений прививать себе холерные палочки…
— Ну, это вы уже слишком, — сказал я, почесывая затылок.
— Ничего не слишком! — возразил Богомолов. — Именно так оно и есть! Но погодите: у этого дела имеется еще и темная сторона, которую даже совестно освещать, потому что это шкурная, по крайней мере эгоистическая сторона. Ведь я совершаю поступки не потому, что я такой оглашенный альтруист, а опять же из тщеславия — вот, дескать, какой я подвижник, какая самоотверженная фигура! Видите, что получается: деятельность серьезного гуманистического значения вырастает из предельно эгоистического начала.
Когда Богомолов закончил и выжидательно сложил губы трубочкой, я подумал: наверное, он соврал; то есть, наверное, он обманно подвел идею под свою подлость, чтобы придать ей возвышенную окраску.
— Все это, конечно, занимательно, — после некоторой паузы сказал я, — но мне от этого, знаете ли, не легче. Меня теперь Валентина Александровна со свету сживет!.. Ну что мне теперь прикажете делать? Вам идея, а я — расхлебывай?
— Что вам теперь делать? — переспросил Богомолов. — Жаловаться, конечно, что же еще! Ведь вы поймите — начинается борьба! И это просто превосходно, потому что борьба есть жизнь. На данном историческом этапе настоящая жизнь — это борьба, то есть такое положение вещей, когда одни люди принципиально безобразничают, а другие принципиально мешают им безобразничать. Безобразничать веселее, по мешать безобразничать — благороднее. Поскольку вы порядочный человек и, к сожалению, без фантазии, вам остается только мешать.
— Ладно, а как это будет выглядеть на практике? — спросил я.
— В практическом смысле вы не мешкая, то есть прямо сейчас, едете в нашу районную прокуратуру и подаете жалобу на незаконные действия администрации. Только езжайте прямо сейчас, а то знаю я вас, непротивленцев, пятое-десятое, а потом — гори все синим огнем…
Как ни претит мне такого рода борьба, я все же решился подать жалобу на незаконные действия администрации, тем более что речь шла не о каких-нибудь пустяках. Я сказал себе, что вот сейчас поднимусь в учительскую за портфелем, оденусь и прямым ходом поеду в прокуратуру. Однако осуществиться этому намерению было не суждено.
Глава VII
1
Добраться до прокуратуры мне в тот злосчастный день помешало то подзабытое обстоятельство, что возле нашего метро меня дожидалась Наташа Карамзина. Из-за разговора с Богомоловым, из-за позорного объяснения с директрисой матримониальные дела у меня совершенно выскочили из головы, и, еще издалека увидев Наташу возле метро, я в смущении встал, как столб. Мне вдруг до такой степени не захотелось с ней объясняться, что я спрятался за телефонную будку и стал дожидаться, когда иссякнет ее терпение и она уйдет. Таким образом простояли мы что-то около часа; Наташа, понятно, ни до чего не достоялась, а я достоялся до того, что ехать в прокуратуру было уже безнадежно поздно.
На другой день я не поехал подавать жалобу потому, что была суббота. Правда, Богомолов подстерег меня на второй перемене и начал настаивать, чтобы вместо прокуратуры я ехал бы в юридическую консультацию на улице Чехова, которая работает по субботам, и для начала составил бы там жалобу по всем правилам юридического искусства. Он до того мне надоел, что я уже решил ехать. После четвертого урока я зашел в учительскую за портфелем, но, спускаясь по лестнице, вдруг встретил Владимира Ивановича Иова, поднимавшегося мне навстречу. Я был поражен. После того, как Владимир Иванович ушел на пенсию, в моем сознании он внезапно прекратил существовать в качестве человека и совершенно превратился в литературную категорию, так что встретить его на лестнице мне было в такой же степени дико, как встретить Андрея Болконского или Тараса Бульбу. Я немного постоял, странными глазами глядя на приближавшегося Владимира Ивановича, а потом спросил:
— Чего это вы явились?
— Работать надо бросать постепенно, — сказал Владимир Иванович, поднося к моему носу указательный палец, — как курить.
— Ну что же, — произнес я, — в таком случае пойдемте потреплемся в учительской. У меня как раз имеются к вам вопросы.
На самом деле никаких вопросов у меня к Владимиру Ивановичу не было, просто я опешил и сказал первые подвернувшиеся слова. По этой причине мне пришлось спешно выдумывать какие-нибудь вопросы, пока мы с ним направлялись в учительскую — он спереди, а я сзади; я смотрел в затылок Владимиру Ивановичу, мучительно соображая, но, как назло, соображение работало вхолостую.
В учительской была одна химичка, Мария Яковлевна, которая просматривала какие-то записи. Она покосилась на Владимира Ивановича, потом на меня и снова уткнулась в свои бумаги.
— Первый вопрос такой, — сказал я, когда мы с Владимиром Ивановичем уселись за низкий столик, на котором стоит в учительской телефон: — Как вообще жизнь?