— Что есть час? — спросил инок Кирилл. — Отчего мера длины и веса остаётся неизменной, а мера времени столь текуча? Не потому ли, что текуче и само время? И если можно взять в собственность место и вес, то почему нельзя стать собственником времени?
— Садись, почтенный, не хочешь ли простокваши? — приветствовал его старый Ибн Хафиз. — Ты другой веры, иначе бы знал, что пророк Мухаммад однажды остановил и время. Но это было только однажды. И я не собираюсь испытывать тебя. Однако ты задаёшь серьёзные вопросы. Господь отдал людям место, однако временем распоряжается только он сам. По виду ты здоров, скажи тогда, что привело тебя к нам? Неужели только желание задавать вопросы?
— Сказать честно, не только, Ибн Хафиз. — Инок Кирилл не так часто бывал дома у людей другой веры и потому старался разговаривать осторожно и уважительно, словно нёс ломкий предмет. — Я знаю, у тебя много книг, быть может, ты уделишь мне хотя бы одну для прочтения?
— Эти книги, которые я получил недавно, написаны моим великим учителем Абу Али Ибн Синой. Но разве ты можешь читать по-арабски?
— Откуда же мне знать вашу грамоту? — удивился инок Кирилл. — Многих удивляет уже то, что я разбираю греческое письмо и латинское. Один из наших первоучителей, Кирилл, именем его я и назван, знал арабский. А что сделал твой великий учитель, что ты так ценишь его книги?
— Я назвал его своим учителем, так же как ты можешь назвать Кирилла. Абу Али Ибн Сины нет уже более двухсот лет, но его размышления и науку о врачевании по-прежнему чтут все, кто пытается сделать человека здоровым.
— Так он был лекарь?
— Он был великим врачевателем. Тебе простительно не знать его имени, ведь он жил столь далеко отсюда. Но я вижу, что ты образованный человек, и буду рад многому у тебя научиться.
Так беседовали они в тот день. А потом часто стали встречаться. Иногда старик приходил к иноку. В монастырь, естественно, он не входил, но неподалёку — под берёзой на лавочке, срубленной из бревна, — они часто сидели и вели учёные беседы.
— Смотри не обасурманься, — сказал ему однажды игумен Исидор, — пойдём-ка вместе помолимся на коленях перед ликом Спасителя.
И они оба смиренно молились до утра. О чём молил Господа игумен — инок Кирилл мог догадываться. Игумена сильно тревожило многое — и судьба обители, и самого Дома Святой Троицы. Инок же Кирилл молился о просвещении своего разума, ибо со всех сторон его одолевали мучительные, тревожащие душу вопросы, на которые не мог найти он ответа ни в книгах старинных учителей, ни в разговорах учёных.
К концу лета главная часть новой стены была отстроена. Внутри же крома, который ограничивала стена старая, Довмонт предложил сделать амбары и хранить там городские запасы хлеба, а также и запасы именитых людей.
Бояре на совете это только приветствовали. Зимой внутри Довмонтовой стены, так прозвал её сам народ, строили дружинную избу, посадниковы хоромы. Позволил город построить каменные хоромы и самому князю.
Строила своя артель из такого же псковского камня, что и стену. Однако приказал Довмонт под большим секретом прорыть из подвала хором два тайных хода — оба спускались под стены и выходили в разных местах берега реки Великой.
— Даст Бог, никогда не понадобятся, — объяснял князь артельному старосте, — но иметь всё же надо.
Старый рыцарь Лукас был приставлен к установке ворот. На своём веку он немало перевидал крепостей. Одни брал штурмом, другие — оборонял. И мог с закрытыми глазами рассказать об устройстве крепостных механизмов. Он даже поссорился с италийскими мастерами, которые предложили было свой механизм.
— Тот механизм старинный, медленный, — доказывал Лукас князю, — теперь строят другие. С тем механизмом ты или останешься за воротами, или врагов впустишь.
— Надо ли верить ему, князь? — настороженно спрашивал воевода, который в эту зиму всё болел. — А не заслан ли он к нам рыцарями? Рыцарь от рыцарей запоры ставит — не потеха ли?!
— Посмотрел бы ты, Якунович, чему он твоих ратников научил, не спрашивал бы.
Ратники и в самом деле могли теперь без опаски сходиться с дворянами Божиими.
— Теперь один наш ратник трёх рыцарей побьёт и четвёртого с коня сбросит.
Воевода послушался, кряхтя выбрался из своих хором и взглянул на потешный бой, который ратники учинили специально для него вечером на торгу, чтобы старику далеко не ходить. Посмотрев, воевода остался доволен.
— А пускай будет, как этот твой Лукас советует.
Рыцарь не отходил от кузницы, когда ковали решётку. Работа эта была нелёгкая. Для неё рядом с пустым проёмом будущих ворот построили специальную кузню. Решётку по команде кузнецов приподнимали и поворачивали несколько здоровых парней.
Лукас сам пробовал её крепость, ворчал, в двух местах заставил перековать. Когда работа была исполнена, он собрал десятка три ратников, чтобы установить её в приготовленный заранее механизм.
Механизм испытали — он и в самом деле работал на славу. Ворота быстро открывались и закрывались, решётка опускалась и поднималась.
В Завеличье, в немецкой слободе, стояла корчма. Там потчевали хорошим пивом. Иногда корчмарь, если заходили почётные гости, доставал скрипку и наигрывал простые мелодии.
— Это песни моей родины, — объяснял он посетителям. Порой посетители сидели за крепкими столами, обнявшись, корчмарь наигрывал им на скрипке, и они все дружно пели песни его родины. Песни эти были и их песнями — многие из них пришли на Псковскую землю из земли немецкой.
Однажды в корчму зашёл и Лукас. Он послушал, опираясь о бочку, как корчмарь наигрывает на скрипке песни их родины, потом подошёл, молча взял у него скрипку и заиграл так, что все поняли: вот истинный шпильман!
Лукас фон Зальцбург играл весь вечер то весёлые песни, то грустные, а то и такие, словно их напевали сами ангелы, и корчмарь тихо плакал от наслаждения, а гости тоже плакали, заказывая пиво за пивом.
— Если ты согласишься играть здесь хотя бы изредка, возьми себе эту скрипку, она твоя. После твоей игры я всё равно не смогу больше слушать свою.
Иногда после учения, когда ратники, утомившись, рассаживались на тёплой земле, Лукас играл на скрипке и им. И ратники с удивлением слушали манящие, таинственные звуки чужой земли.
Проходила зима со своими зимними праздниками. Её прожили в спокойствии, даже веселии, лишь однажды очередной отряд рыцарей нарушил границы Псковской земли и был там же разбит. Но с весной, когда прошло половодье и отцвела черёмуха, получили такую весть, которая встревожила всех.
От Новгорода к посаднику с князем явились гонцы. Князь Юрий Андреевич советовал готовиться к тяжкой осаде: его лазутчики передали ему из Риги, что магистр ордена Отто фон Роденштейн поклялся наказать князя Довмонта и уничтожить Псков.
— Забудьте имя этого князя и название этого города, к осени они перестанут существовать, — заявил магистр.
— Хвалится спьяну, — отмахнулся посадников сын Лубок, услышав новость, — мало мы его били у Раковора.
Довмонт всё же выставил усиленные посты на границах земли.
Гаврило Лубинич, хоромы которого были защищены стеной, благодарил Бога за то, что успели её достроить. Случись осада — посад уж точно выгорит.
— За стену я не боюсь, стена выдержит, посадское добро жалко, — как бы подтвердил его слова Довмонт. — Весь город за стену не перенесёшь.
Что-то тревожное было заметно и в немецкой слободе. Некоторые гости, что годами жили в Завеличье — и к ним так привыкли, что чуть ли не считали их псковскими гражданами, — вдруг засобирались, погрузили имущество на суда, срочно распродали дома и отправились неизвестно куда. Даже хозяин корчмы засобирался было в путь, но потом передумал, остался.
В тревоге прошёл весь июнь.
— Не засадить ли в темницы наших немцев? Будут заложниками, — спросил посадник князя при очередной встрече. — Новгородцы так делали со своими шведами.
— Только уберегало ли их это? Как знаешь, однако я бы не стал. Они магистру не родня и даже не знакомые. Ты только напугаешь этим гостей, и кто к нам поедет потом?
— Я и сам думал так же. Да и как мы посадим в темницу нашего Лукаса? Камни, смолу, дрова — это всё я наготовил. Ежели рыцари не придут, хватит на много лет.
— Уж лучше бы не пришли, — ответил Довмонт, — а пойдут, буду их перехватывать, к городу не подпущу.
Две недели князь, продутый ветрами, насквозь пропылённый, носился на своём вороном с десятком дружинников через лесные гати по селениям. В каждом говорил мужикам о грозящем нашествии. Чтоб не только бежали в лес сломя голову, но и соседям помогли. Все прячутся, один к соседям скачет. А после, когда войско рыцарское пройдёт, тоже чтобы не дремали. В большом войске всегда кто-нибудь да отстанет. Вот этого-то отставшего да жердью по голове.
Всё, казалось бы, сделал, что мог, но неспокойна душа.
Старый рыцарь Лукас пришёл звать князя в крестные отцы.
— Не поздно ли перекрещиваться? — поинтересовался Довмонт.
— Хочу быть с вами не только телом, но и душой. Ты, князь, ещё молодой, ты не знаешь, как холодно в старости. Ты не знаешь тоски по детскому звонкому голосу. Я много бродил по свету, натворил немало такого, от чего сейчас больно и совестно, и теперь стану отмаливать грехи той своей жизни.
— Согласилась ли твоя хозяйка?
— Её долго пришлось уговаривать. Да, она согласна теперь, но желает, чтобы я принял её веру. К тому же, — старый рыцарь неожиданно смутился, — кажется, скоро я стану отцом.
— Потому ты и решил?
— Князь, я был плохим христианином в той вере, не отгоняй же меня теперь от Бога!
— Я согласен, — ответил Довмонт.
На другой день в храме Пресвятой Троицы принял православие старый рыцарь Лукас фон Зальцбург, и тут же прошло его венчание. Со стороны невесты был только брат, две соседки да невзрослая весёлая девочка, со стороны Лукаса пришли сотни полторы здоровых парней — псковских ратников. Они истово крестились и любовно смотрели на своего учителя.
После венчания все двинулись в Завеличье, к дому вдовы, Лукас выкатил несколько бочек пива. Довмонт тоже побывал в самом начале свадьбы, а потом из-за широкой реки ещё долго доносилось хоровое басовитое пение ста пятидесяти мужских глоток.
Сколько ни готовились, а враг появился внезапно. И когда Довмонт приблизился к Изборску — древней крепости на Псковской земле, город уже горел. Силы рыцарей были велики — тысячи в три, — но говорили, что это только первый отряд, что второй идёт по другой дороге, а там появится и третий. Дать им бой лоб в лоб значило потерять дружину. Это не придурковатый толстый хитрец Герденя. Три тысячи и в болото за собой не заведёшь.
И всё же Довмонт решился: он обойдёт рыцарское войско, ударит сзади и увлечёт их за собой. Главное, отвести от Пскова. А там что-нибудь да получится.
Но неожиданно из Пскова примчались гонцы. Лица их были полны тревоги.
— Князь! Посадник зовёт скорее назад. По реке идут корабли, на них стенобитные орудия. Спаси нас, князь!
Битвы не получилось. Пришлось заворачивать дружину и спешить на Псков. Знать бы, подумал он, как те корабли пожечь. Но не додумал, не предугадал.
Посадские поспешно свозили свой скарб в детинец. Жители окрестных деревень тоже решили, что будет вернее укрыться за стенами.
Посадник уже приказал разобрать наплавной мост. На том берегу Великой остались монастыри, многие горожане.
— Корабли будем жечь, пока они далеко, — сказал Довмонт. — Нужны поджигатели.
Стать поджигателями были готовы все. Князь отобрал десятка два псковичей из тех, кто хорошо плавал. Ими вызвался командовать Лубок.
Корабли со стенобитными орудиями, преодолевая течение, поднимались по реке Великой. Поджигатели приготовили котлы со смолою, факелы. Ночью корабли пристали к берегу, до Пскова им оставался один дневной переход. В ту же ночь поджигатели спихнули спрятанные в прибрежных кустах челны, погрузили заранее расплавленную смолу и, бесшумно подгребая вёслами, пригибаясь к бортам, направили челны к кораблям. На первом челне плыл сам Лубок. Ночь была ветреной, на Великой разгулялась даже небольшая волна, и Лубок радовался: за шумом ветра не слышно шума от вёсел.
У него была и другая радость в тот день — родился сын. Приближаясь к рыцарским кораблям, он думал о том, как окрестит сына, каким именем его наречёт. Думы эти были так сладостны, что Лубок невольно улыбался.
С этою улыбкой он и подплыл к рыцарскому кораблю. Над кораблём чёрным силуэтом возвышалось стенобитное орудие. Лубок уже приготовился поджечь первый факел, чтобы метнуть его за борт корабля, как неожиданно один за другим с корабля стали прыгать в воду люди. Вынырнув, они все устремились к его челну. Он ещё попробовал отбиваться веслом, но сразу несколько человек ухватились за борт, чёлн накренился, зачерпнул воду, котёл со смолой опрокинулся, жидкая смола потекла, обжигая посаднику босые ноги — посадник невольно поджал их, — пловцы ещё сильнее качнули чёлн, и посадник полетел за борт.
Он долго бился в воде, хватал врагов за скользкие руки, рвал их волосы, бил ногами, потом чья-то сильная рука надавила сзади ему на затылок и погрузила его под воду. Он вынырнул, хлебнул вместе с воздухом горькой речной воды, снова вынырнул, снова хлебнул воды с воздухом, его потянули за ноги ко дну, он ещё раз хлебнул, уже одной только воды, и силы покинули его. Тогда-то и вытащили его, неживого, на берег. Грубо подняв за ноги, вылили воду, что набралась внутрь. Слегка покачали руки. И Лубок ожил, одурело осмотрелся, изрыгнул из себя остатки речной воды, поднялся на ноги. Его шатнуло. Вражеские воины связали его руки и, грубо толкая, повели к своему магистру.
Лишь последнему из поджигателей удалось бросить один-единственный факел, но его тут же отшвырнули назад в воду, где он, зашипев, и потух.
Последний поджигатель не стал ждать, пока его утопят. Он повернул чёлн к другому берегу, ему удалось выпрыгнуть незамеченным и добрести до города. Утром он обо всём, что видел и что не разглядел, но представил, рассказал князю:
— Первым утопили Лубка Гаврилыча, сам видел!
Степенной посадник, узнав о гибели сына, посерел лицом. Князь тоже посуровел и был угрюмым весь день.
— Ещё сочтёмся с ними, Гаврило Лубинич, увидишь, — сказал он, когда они спускались с новой стены, откуда смотрели в Завеличье.
На другой день стенобитные орудия приблизились к городу. Подошли к городу и рыцарские отряды. Стояли они в основном в Завеличье, наводя новый плавучий мост.
Под защиту стен собралось немало жителей с той стороны реки. Пришли иноки из Мирожской обители, и князь снова увидел двух своих племянников. Принимая иноческий постриг, они взяли имена друг друга, и Довмонт вовсе запутался, кто из них Андрей, а кто Пётр. Но иноки постоянно были вместе, и князь так и обращался к ним:
— Ну, Пётр и Андрей, подите сюда.
Пришла и мать их, княгиня Евпраксия. Ещё ранее перебрались врачеватели, перевезя на осликах в несколько походов свой скарб. Привёл и старый рыцарь Лукас свою беременную супругу, ведя за руку дочку.
— Князь, времена наступают худые, прошу тебя, возьми в дружину! — запросился он, едва остался наедине с Довмонтом. — Поверь, я тебе пригожусь.
— Ладно, возьми лошадь из моих запасных, — согласился Довмонт. Не хотелось ему брать Лукаса. И стар он, и бывшая вдова — а ныне молодая супруга — на сносях, да и рыцарю против рыцарей драться несподручно.
— Не хмурься, князь, — догадался Лукас, — ты же не старого разбойника принимаешь, а молодого православного, вчерашнего жениха!
— Потому и хмурюсь, — отозвался Довмонт.
Скала, которая возвышалась над рекою Великой и на которой стояла древняя стена крома, называлась «перси», то есть грудь крепости. Это место было неприступным, так огромен был каменный обрыв. Со стены хорошо просматривалась даль другого берега. Но не думал Довмонт, что однажды увидит там столько вражьего войска. Весь простор Завеличья был забит разъезжающими на лошадях, сидящими вокруг костров у палаток, снующими по каким-то надобностям рыцарями.