— Рейтарский капитан, командир нашего эскорта.
— A-а, этот. Да, теперь вспомнил.
— Его трудно забыть, позволю себе заметить. Не на всякой физиономии можно увидеть усы длиной в фут — от кончика до кончика. Причём торчащие наподобие двух пик.
— Да, совершенно верно, огромный рыжий усач, конечно. В нём есть нечто от таракана. Только не скажите мне, дорогой Лурцинг, что он и есть мой родственник. Сестра была дамой с причудами, но я всё же не поверю, что она могла произвести на свет нечто подобное.
— Как вы могли подумать! Итак, капитан пригласил меня выпить кружку вина. Я, как известно господину барону, вообще-то не любитель такого времяпрепровождения, но отказаться почёл невежливым. Разговор зашёл о московитах, и он, в частности, вспомнил — не помню уж, в связи с чем, — что в день нашего въезда в Москву разговаривал с начальником стрелецкого отряда, встретившего нас у заставы. Стрелец неплохо объяснялся по-немецки. Когда Альшвитцен спросил его, откуда тот знает язык, он сказал, что язык знает от матери — та была родом из имперских земель, откуда точно — он не знает, и там встретилась с отцом, который был в свите какого-то московского посла...
— Это она, — воскликнул посол. — Чёрт побери! Какого возраста был стрелец?
— Капитану показалось, что ему около тридцати или немного меньше.
— Это точно она! Иоахим, вам следует по возможности скорее узнать через ваших русских знакомых в Посольском приказе, во-первых, кто командовал тем отрядом стрельцов и, во-вторых, мог ли отец этого офицера быть в составе посольства, отправленного покойным великим князем к императору около тридцатого года. Такие посольства ездили не часто, так что это довольно легко выяснить. Кстати, если кто-то из состава свиты привёз с собой жену-иностранку, это тоже должно было как-то быть отмечено. Едва ли такой случай рассматривался как заурядный.
— Конечно нет. Тем более что её должны были крестить, а перед тем получить разрешение на брак от великого князя, так что подобное событие не могло остаться не замеченным... и не отмеченным в каких-то здешних анналах. Я уже думал об этом, господин барон, и даже знаю примерно, к кому обратиться. Займусь этим безотлагательно... и надеюсь в самом скором времени сообщить вам более определённые сведения, — заверил Лурцинг.
Его надеждам, однако, не суждено было исполниться так скоро. Знакомый подьячий, которому перепало уже немало посольских ефимков, шарахнулся от Лурцинга как чёрт от ладана, едва тот спросил, нельзя ли выяснить имя стрелецкого сотника, встречавшего их у заставы в день приезда. При этом он глянул на немца с таким страхом и подозрением, будто тот собрался выведать, где хранится царская казна или сколько пороха запасено в московском кремле на случай татарского набега.
— Тебе-то на что, — забормотал он, ускользая взглядом, — да и мне откудова знать, это по стрелецкому приказу проходит, а мы до ихних дел не касаемы...
— Но помилуй, — попытался Лурцинг его урезонить, — какие же «ихние дела», ты мне просто узнай, как его звать! Что тут тайного?
— Нет и нет, знать ничего не знаю, ступай себе от греха подальше...
Лурцинг обихаживал подьячего целую неделю, и узнать имя стрелецкого начальника обошлось ему в немалую сумму — двести мариенгрошей содрал с него негодный писец, что равнялось здешним шестидесяти пяти алтынам — или двум рублям: на эти деньги в Москве можно купить корову и шесть возов сена. Но так или иначе, имя сотника было теперь известно, как и имя его отца: Роман. Живы ли ещё старый Роман Лобанов и его жена, Лурцинг пока выяснить не смог, но ему сказали, что молодой Лобанов, Андрей, живёт вроде бы без родителей.
Подтвердить это удалось быстро и без труда, зато узнать что-то о давнем посольстве к императору оказалось гораздо труднее. Осторожные расспросы на эту тему повергали подьячих прямо-таки в обморочное состояние; изображая крайний испуг, они отчасти набивали цену за просимые сведения, но Лурцинг понимал также, что они и в самом деле боялись, — наказания тут свирепые, а общаться с иноземцами московитам заказано строго-настрого. Кому охота ложиться под кнут? Впрочем, он рисковал и сам: запрет на общение был обоюдоострым и иноземцев касался в той же мере, что и московитов. Наделе, конечно, к немцу отнеслись бы снисходительнее, чем к русскому, но всё же... Оставалось надеяться, что в случае чего барон фон Беверн сможет походатайствовать за него если не перед великим князем, то хотя бы перед дьяком Висковатым.
И всё же Иоахим Лурцинг недаром был опытным дипломатом, а значит, в некотором смысле и соглядатаем, сиречь шпионом. Почти все дипломатические поручения, которые ему доводилось выполнять в Москве, Вильне, Кракове или Берлине, включали в себя негласное задание разведать что-нибудь более или менее тайное, так что опыт в такого рода делах у него был. В конечном счёте, изрядно потрепав себе нервы и истратив денег куда больше, чем стоимость одного быка на московском торгу, он узнал всё, что требовалось. Сын боярский Роман Лобанов действительно ездил в 1525 году с посольством к его величеству Карлу Пятому, незадолго до того прибавившему к своим титулам короля Испанского и Римского ещё и титул императора Священной Римской империи; и он, означенный Роман Лобанов, действительно вернулся из путешествия с женой, еретицей Анной, коя вскоре приняла таинство святого крещения в истинную православную веру, получив имя Елены. Супругов нет в живых, однако, когда они покинули этот мир, установить точно не удалось; предположительно это могло произойти во время большого московского пожара в 1547 году, после коронации великого князя. Стрелецкий сотник Андрей Лобанов является их единственным отпрыском, оставшимся в живых.
Сам он не женат, на воинской службе с шестнадцати лет, участвовал в походах на Казань (1552 год), на Астрахань (1556 год), воевал в Ливонии в 1558—1560 годах, награждён за оборону Лаиса, где был в осаде с отрядом полковника Кашкарова, также принимал участие в недавнем походе на Вильну и во взятии Полоцка...
Всё это доктор Лурцинг изложил своим изысканным почерком на листе бумаги самого лучшего качества, свернул в трубку, перевязал зелёным шёлковым шнуром и, для пущего эффекта, подвесил к нему свою личную печать на хорошем белом воске. Покончив в этот день с делами (они с утра сочиняли с комтуром послание к Великому магистру, объясняя причины задержки в Москве и делясь своими соображениями относительно перспектив предстоящих переговоров) и укладывая бумаги в свой кожаный мешок, Лурцинг, словно что-то вспомнив, хлопнул себя по лбу:
— Да, вот ещё что! — Он достал свиток в зелёном шнуре и подал послу. — Пусть господин барон прочтёт на досуге, мне тут удалось кое-что выяснить по поводу вашего родственника...
— Неужели? — Фон Беверн сломал печать и, жестом предложив Лурцингу задержаться, углубился в чтение. — Чёрт побери, чёрт побери, — бормотал он, близоруко водя носом над строчками. — Поразительно, просто поразительно... Дорогой мой, я у вас в неоплатном долгу!
— Помилуйте... я лишь исполняю свои обязанности.
— Да, но как исполняете! Гром и молния, я ведь всерьёз и не рассчитывал на то, что нам удастся здесь что-то узнать о бедной Анхен и её потомстве... — Он взял со стола колокольчик, позвонил и, отцепив от пояса ключ, перебросил вошедшему слуге. — Якоб, вина! Ты знаешь какого — сегодня у нас праздник. Садитесь, дорогой Иоахим, мне тут не совсем понятно... Муж Анны, этот Роман, он именуется боярским сыном, значит, его отец был высокого рода?
— Не обязательно. Дело в том, что русский термин «сын боярский» имеет несколько иной смысл. В сущности, это просто ленник, держатель небольшого лена на условии пожизненного воинского служения. Это отнюдь не значит, что его отец был, скажем, думским боярином.
— Ах во-о-от оно что, — несколько разочарованно протянул комтур. — Ну ничего! Мой племянник, похоже, воинственный малый, а, Лурцинг? Впрочем, я тоже в шестнадцать лет уже воевал. Начал даже несколько раньше... и воевать, и одерживать победы иного рода, между нами будь сказано. — Он заулыбался, погружаясь в сладкие воспоминания, потом вдруг лицо его, слегка лошадиного склада, приняло выражение озабоченности. — Скажите, а вы его видели, когда он беседовал с этим нашим тараканом?
— Мельком. Не могу сказать, что я обратил на него особое внимание, но помню, меня несколько удивил сам факт — стрелец, говорящий по-немецки...
— Надеюсь, он не похож на татарина или, Боже упаси, на... могола?
— О-о, нет!
— Благодарение небесам. А то, знаете ли, среди московитов встречаются люди со столь странной внешностью, что невольно думаешь, осталась ли здесь в своё время хоть одна женщина, избежавшая внимания Тамерлановой солдатни.
— Они все его избежали, — заверил Лурцинг. — Тамерлановой солдатни в этих краях не было, Тамерлан прошёл значительно южнее.
— А, ну я просто спутал. Значит, это был Бату или тот, как его... Чингиз? Так, говорите, не похож?
— Нет, нет, нисколько. Тот, помнится, светловолос, у него такая бородка. — Лурцинг сделал у подбородка округлый жест от одного уха к другому. — Вполне благообразный молодой человек. И прекрасно держится на коне.
— Ну уж в этом, дорогой Иоахим, вы не судья.
— Отчего же? Я могу выглядеть в седле самым жалким образом, но это не мешает мне верно оценить, как выглядит другой...
Вошёл слуга с кувшином и двумя оловянными кружками.
— Якоб, тебя никогда не называли ленивым животным? — спросил комтур.
— Ваша милость всегда так меня называет.
— И опять назову! Какого дьявола ты там возился так долго?
— Замок не отпирался, — буркнул Якоб.
— Врёшь, каналья, опять лакал из моих запасов. Пошёл вон!
— Как будет угодно вашей милости... — Слуга удалился, лениво волоча ноги.
— Экая скотина! Знаете, я заметил тревожную вещь. — Фон Беверн разлил вино и протянул кружку Лурцингу. — Ваше здоровье, дорогой Иоахим! Я заметил тревожную вещь: слуги здесь совершенно отбились от рук. Якоб, подозреваю, просто хочет улизнуть.
— Это был бы не первый случай.
— Но, ради всего святого, объясните мне, отчего канальи бегут именно здесь? Чтобы остаться в этой дикой стране?
— Ничего удивительного, — сказал Лурцинг. — Страна дикая и малопривлекательная, это верно, но вы забываете, что здесь любой иностранец может фантастически обогатиться, потому что великий князь даёт им привилегии, каких нет у туземцев. Винокурение, к примеру, московитам это строжайше запрещено, иностранцы же легко получают разрешение и открывают питейные дома. Говорят, трудность лишь в том, чтобы как-то более или менее правдоподобно объяснить своё появление. Разумеется, если беглец скажет, что сбежал от хозяина, его вернут силой. Но если парень не глуп, он проберётся к ближайшей границе и там, назвавшись любым вымышленным именем и подкупив порубежную стражу, выправит себе документы, подтверждающие, что он прибыл, скажем, из Риги или Кёнигсберга, дабы поступить на службу к великому князю. И дело сделано. С такой бумагой его примут весьма охотно и даже наделят каким-нибудь небольшим владением. Московиты весьма недоверчивы к своим, но иностранцам доверяют вполне — как это ни нелепо. В разумно устроенном государстве должно быть наоборот!
— Да, поистине странно... Недаром мне говорили, что сам чёрт не разберёт, что творится в голове у московита.
— Я не уверен, что и сами московиты это знают! Бог с ними, впрочем, если позволите, я хотел бы выпить за здоровье вашего племянника.
— Да, Иоахим, его здоровье!
Они опорожнили кружки, помолчали, потом посол сказал:
— Мне всё-таки хотелось бы с ним встретиться...
— Господин барон хочет сразу выложить карты на стол?
— Не обязательно сразу, но рано или поздно... вероятно, придётся. Как, по-вашему, он может к этому отнестись?
Лурцинг подумал, пожал плечами:
— Трудно сказать... Если вы не станете склонять его к отъезду...
— Нет, зачем же!
— Тогда, я думаю, он воспримет новость довольно спокойно. Нет ничего удивительного в том, что у его покойной матери остались где-то родственники, он мог это предполагать... Вот только устроить вам свидание... боюсь, это не так просто при здешних порядках. Впрочем...
Он замолчал, быстро вертя большими пальцами сложенных перед грудью рук. Посол снова взялся за кувшин:
— Выпьем, и поведайте мне, какая ещё хитрость вас осенила. Когда вы так крутите пальцами, это обычно означает усиленную работу мысли — знаю по собственным наблюдениям.
— Нет, я просто подумал... Ваше здоровье, господин барон... Я подумал, что, судя по некоторым признакам, Посольский приказ получил указание не чинить нам ни малейших утеснений. Предполагаю, это связано с замыслом Иоанна возродить орден под своим протекторатом...
— Этого никогда не будет! — Комтур стукнул кружкой по столу, расплёскивая остатки вина.
— Да, но не в наших интересах заранее разочаровывать московита. Нрав всякого тирана переменчив, об этом писал ещё Светониус, и надо уметь использовать период благорасположения — хотя бы недолгий. Во всяком случае, в деле с племянником господина барона благорасположение великого князя может сыграть весьма положительную роль...
18
Андрею уже как диво вспоминались недавние беззаботные деньки, когда он всё свободное от службы время волен был проводить как заблагорассудится — сойтись с однополчанами на пирушку, или целыми вечерами слушать нескончаемые байки Юсупыча о разных землях и обычаях, или махнуть с саадаком в поле — попытать охотничьего счастья на зайца ли, на лису, или на какую пернатую дичь. Выучившись от татар искусству лучной стрельбы, он на охоте почти никогда не пользовался огнестрельным снарядом, — на войне дело другое, там не забава, и без огненного боя не обойдёшься. Употреблять же его при полеванье представлялось ему недостойным. Хаживать с рогатиной на медведя Андрею не случалось, а всякая мелкая живность перед человеком больно уж беззащитна, чтобы ещё бить её пулей. Лук, думалось ему, всё же вроде уравнивает силы: у тебя руки, чтобы натянуть тетиву, да глаза, чтобы прицелиться, а у зайца — ноги побыстрее твоих, у дрофы — крылья вон какие... Каждому то, чем его вооружил Творец. Хотя, ежели разобраться, лук тоже измышление человеческое; да ведь не станешь зайца ловить голыми руками, будь он неладен! Эдак наохотишься...
А теперь уже думать об этом не приходилось. Ни в поле выехать, ни с приятелями шумно посидеть за братиной хмельного мёда, ни с мудрым (хотя и злоязычным) арапом побеседовать. Как назло, больше стали донимать службой, так что и времени свободного стало не так много, а его приходилось делить между фрязинским подворьем и собственным у Пречистенских ворот, где уже вовсю стучали топоры. Может, он по невежеству в строительном деле и зря клал охулку на своих плотников, работали-то они вроде споро и ладно, да всё ему казалось, что больно уж медленно наращиваются венцы сруба. Дом рубили просторный, в два жилья на жилом же подклете (для прислуги, как у Фрязина), и ещё мыслилась наверху надстройка, но с нею можно было и повременить год-другой. Конюшню, поварню и мыльню ставили опрично, подале от главной избы, места было довольно — двор Лобановым нарезали ещё при покойном государе, тогда на Москве было не в пример нынешнему куда просторнее и на землю особо не скупились. В ширину спереди — по улице — двор простёрся аж на шестнадцать саженей, расширяясь к задней стороне до девятнадцати, в длину же насчитывал все двадцать пять.
Бывало, распаляясь, Андрей и криком кричал на артельного старосту, и плату сулился поднять сверх того, о чём рядились, но Пахомыч только посмеивался: «Да будя те, хозяин, чё пуп-то надрывать, сказано — к Покрову подведём под стропила, а там уж с Божией помощью...» Никита Фрязин, заглядывая время от времени, тоже успокаивал: работают, мол, как надо, плотницкое дело тоже штука умственная, поспешишь — людей насмешишь. Тебе-то что, думал Андрей, небось ещё рад оттянуть свадьбу, с дочерью расставаться кому охота...
Условие же будущий тестюшка поставил твёрдое: до свадьбы чтоб дом был под кровлей. Оно конечно, справедливо — что же это за жених, если молодую некуда привести, — однако же мог и войти в положение. Ну не думал раньше, не гадал, что ж теперь-то им терзаться! Могли бы пока и в её родительском доме пожить, покуда свой достроится, так нет: не положено, дескать. Ишь каким стал ревнителем старых обычаев!