Женщины знают, что мужчины становятся неповоротливы, прилипают к месту, когда сидят за столом и пьют и думают о том, что с ними сталось, как они жили и что делали. Поэтому они вмешиваются, они, женщины, они, девочки на шестом десятке, которые хотят танцевать и разговаривать во время танцев. Против этого трудно возразить, да и возражать не хочется. На середине жизненного пути танец становится рапсодией воспоминаний. Ворак, молчаливый Ворак, танцует с женщиной, которую в школьные годы называли Лемхен. Тогда Лемхен была игривым существом. Сегодня в Лемхен-женщине таится, для Феликса по крайней мере, очарование противоречивых свойств. Удивительная телесная хрупкость сочетается в ней то с кошачьей гибкостью, то, буквально минуту спустя, с какой-то ревматической закостенелостью. Чувствительность и трезвость ведут в ней беспокойную игру. Строгий самоконтроль над еще жарко вспыхивающим и над уже угасшим. Ворак ведет Лемхен с великой бережностью, на которую она отвечает молчаливым послушанием, и при этом оба рассказывают друг другу больше, чем могли бы выразить словами. Но долг перед Вораком, последним другом тех лет, долг, оставшийся за Феликсом, — его ведь молчанием не выплатить. Его можно выплатить только словами, и не далее чем сегодня, иначе будет слишком поздно.
Он танцует с Лизелоттой Ранфт, прозванной Ранфтен, что на местном диалекте означает нечто вроде зачерствевшей краюхи. Она и до сих пор такой осталась: крупной, и необузданной, и грубоватой, и волосы в рыжину, и на лице веснушки. Отца ее, помнится, звали Отто-скоморох, он был музыкант, который на множестве инструментов и под множеством господ играл марш пожарной дружины с таким же пылом, с каким играют серенаду. При всем при том за Лизелоттой не числится никаких похождений. Она всегда была своему мужу верной женой, да и сейчас работает вместе с ним: они на пару возглавляют гастрономический объект. Летом ездят на море, зимой — в горы. А теперь она, на радость собравшимся, превращает Феликса К., человека духа и к тому же последнего болвана, в топающего, пышущего жаром, а порой даже в приплясывающего конягу… Когда выбирают партнеров на следующий танец, Лизелотта искусно подводит его к другой даме — которую сам Феликс К. принимает за жену одного из школьных товарищей, — совершенно ему незнакомой и, может быть, даже не из здешних, потому что с остальными она никак не монтируется. На его взгляд, у нее слишком светский вид, чтобы монтироваться с их классом. На этой женщине длинное лиловое платье с большим декольте и черная роза из поддельного камня на черной бархотке, черная роза с двумя стекляшками, сверкающими, словно капли росы. А серебристые волосы, тщательно уложенные в высокую прическу, выглядят, по мнению Феликса, так, будто она и явилась на свет с этой прической. Она буквально до кончиков пальцев захвачена ритмом танца, однако с партнером своим, как чувствует Феликс К., держится отчужденно. Он пытается завязать светскую беседу, узнает, что она работает секретаршей, что она правая рука некоего генерального директора в машиностроительной отрасли, узнает, не спрашивая, что она десять лет назад развелась с мужем, что детей у нее нет и что в этом отношении у нее и впредь ничего не изменится. Следовательно, она не могла прийти с кем-то. Не могла она и приехать из Западной Германии, как приехали ради этой встречи несколько других, потому что в ходе разговора она не раз упоминала о поездках, которые совершает в страны несоциалистической экономической системы. Это создает атмосферу близости, которая позволяет ему избрать другое обращение. Теперь он может называть ее на «ты». И он говорит: «Убей меня, но я не могу припомнить, кто ты такая». Она выслушивает это без особого удовлетворения. Она говорит:
— Я девочка с третьей парты, которая вечно донашивала платья старших сестер, которая вечно страдала от гнойных пробок на гландах и от полипов в носу. Я Карла Роктешель. Вы, мальчишки, дразнили меня Соплюхой. Мне никто из вас не был по душе. А моего отца у нас в поселке никто не называл иначе как Франц-оборванец. Мать умерла, когда меня рожала. И уж конечно, на него ни одна больше не польстилась при восьми-то детишках. Да при его-то заработках. И кожа у него вдобавок была вся изъедена известкой. И выпивал он порой. Если уж ты забыл меня, может, хоть вспомнишь наш дом, где круглый год, что зимой, что летом, в погребе стояла вода и можно было плавать в бадье, как в лодке.
Феликс К. вдруг делает открытие, что и другим людям тоже выпадало на долю детство, которое они могут назвать исключительным. Почему при слове «детство» он всегда думал лишь о своем собственном? Почему он подсознательно отгонял саму мысль о том, что возможны и другие детства, кроме описанных в книгах? В эту минуту — оркестр переходит к нестареющей мелодии «Верного гусара» — он испытывает горечь большой утраты. Его дама — и еще одна непохожая на других судьба — «гусара», как он чувствует, терпеть не может. И когда у него хватает галантности пригласить ее на рюмочку, она приветливым тоном — впервые за все время — говорит, что вот уж никак от него не ожидала.
Стойка густо облеплена гостями. Кольцо открывается и снова смыкается за ними. И уж конечно, возле стойки царят иные мысли и иные разговоры, чем перечень больших утрат. Тут малость подтрунивают над каждым, над Ликсом, к примеру, который лишь затем — единственный — опоздал на встречу, чтобы его большая голова произвела максимальный эффект. Над Карлой, которая весь день изображает неприступную даму и первую секретаршу. Карла неохотно огрызается: «А, все вы, мужики, на одну стать!» Мужчины находят ответ Карлы удовлетворительным и пьют за женщину ее года рождения — самого лучшего во всем столетии. Вдруг рядом возникает Лемхен и гладит Карлу по руке, которой та крепко обхватила ножку рюмки. Лемхен умеряет их тщеславный пыл. «Каждый год, — говорит она, — ускользает, что твоя кошка, и каждый год плодит своих котов и своих кошек».
Стойка снова пустеет. В зале затеяли групповой снимок. Стремление к живописной небрежности расстановки и одновременно желание наидостойнейшим образом предстать на документальном свидетельстве этого дня перед родными и знакомыми, перед детьми, внуками и правнуками заставляет участников за шумовой кулисой из шуток и криков принимать выигрышную позу и делать серьезную мину. Жена одного из соучеников, который в первые послевоенные годы подался на Запад, хочет принести посильную пользу в качестве фотографа. Этой маленькой и жизнерадостной особе при ее телосложении нелегко взобраться на стул, а тут вдобавок вспышка на ее супермодерновой японской камере не желает функционировать. Техника упорно не желает считаться с ее выкриками: «Внимание, снимаю». Почему-то, когда делают групповые снимки, без таких смешных недоразумений не обходится. Проходит еще какое-то время, выигрышные позы сменяются естественными, пока кто-то не достает свою старую надежную «Практику». И смотри-ка: вспышка срабатывает немедленно. Это исторгает из уст гражданина ФРГ, который, занимаясь политической деятельностью, весьма высоко ставит свою государственную принадлежность, латинское речение: «Ex oriente lux». В ответ Иоганн Шрайнер любопытствует, что это за сорт сигарет такой, уж не в Дрездене ли его делают.
Во время фотопроцедуры Иоганн упорно держался рядом с Феликсом. Но потом Лемхен приказала Феликсу стать рядом с ней, именно приказала, а теперь, когда снова начались танцы, она объясняет ему причины своего поведения. Лемхен, теперь ласковая и вкрадчивая, как кошечка, говорит: «Каждый на свой лад умен, каждый на свой лад глуп. Вот и я, к примеру, когда-то думала, что если девушка, замирая от страха, украдет у пекаря ситник с изюмом ради какого-нибудь парня, потому что этот парень обожает ситник с изюмом, и они вместе съедят его, и парню достанется бо́льшая часть, потому что мужчины всегда желают иметь большую часть, — может, ты не забыл еще, это было в сарае за огородами, — вот и я надеялась, будто для парня это хоть что-нибудь да значит. А для тебя это ровным счетом ничего не значило. Ты только и сказал: «Большое спасибо». А я-то, дура, еще дала тебе в придачу корзину салата для твоих кроликов. Не чего-нибудь, а салата! Я думала, что мы оба, ты и я, должны всегда быть вместе, в горе и в радости. Иметь детей. Потому что оба мы хорошо знали, как оно бывает, когда у ребенка нет настоящих родителей. Вот я и говорю, что каждый человек и умен, и глуп. Всегда останется что-то сверх того, а мы понимаем это, только когда все пройдет».
Доротея Кемп, иначе Лемхен, была приемной дочерью и самой дешевой рабочей силой в хозяйстве у торговца фруктами, овощами, рыбой и бутылочным пивом Вильгельма Кемпа, более известного под именем Кемп-банкрот. До нацистов он примерно раз в год или в два объявлял себя несостоятельным. И каждый раз почему-то выходил сухим из передряги, лишь немного изменив профиль своего торгового заведения. Позднее, став представителем власти, в расшитом мундире, он мог уже обходиться без столь искусных маневров. Прежде всего он обеспечил себе монополию в оптовой виноторговле на подвластной ему территории. Рекламный лозунг Кемпа: «Немец пьет немецкое вино» — принудил его добрых соотечественников неизменно снова и снова наполнять его дырявые карманы. В одном из винных погребов оккупированной Франции Кемпа хватил кондрашка. Его имя тоже стоит на второй доске в церкви.
После войны для Лемхен сбылась мечта всей ее жизни. Она получила возможность стать ветеринарным врачом. На четвертом курсе во время практики она познакомилась с одним дояром. Человек этот был много старше, чем она, но ее умилило, что у него нет ровным счетом ничего, кроме содержимого брючных карманов. Он тут же сделал ей ребенка, а потом, за восемь последующих лет, — еще восемь. Институт пришлось бросить и удовольствоваться должностью зоотехника. Да и зоотехником стать тоже было непросто.
«Ты, признаться, был тоже и глуп, и умен зараз, но таким, как Малих, ты все же не был». И чтоб он уже совсем точно представил себе, каков ее муж по имени Малих, она добавляет: «У старых козлов рога крепче». Она уже трижды хотела развестись с ним и всякий раз не давала себе воли.
— Детей-то не поделишь. А Малих без меня сопьется до смерти.
По Лемхен никак не скажешь, что у нее девять детей. Она танцует легко, как молоденькая девушка, охотно расходится со своим партнером, когда ее отбивают, рада, когда ее ищут и снова находят. Она вырывает у него обещание, что на следующий танец он снова пригласит ее, ее, и никого другого. Потому что ей надо обсудить с ним одни конкретный вопрос, очень для нее важный.
Поначалу из их уговора ничего не получается. Молодой руководитель танцкапеллы объявляет любимые публикой польский хоровод с переменой партнеров и вальс с хлопками. Когда образовалось два круга, причем мужчины составили внешний круг, а женщины — внутренний, супруг той дамы, которая безуспешно пыталась их сфотографировать — он же гражданин ФРГ с большим стажем, — просит уделять ему минуточку внимания. Гости соглашаются из чистой вежливости, потому что готовность выслушивать речи давно иссякла.
— Дамы и господа!
Это обращение вызывает взрыв хохота, впрочем добродушного. Но оратор, член парламента на уровне какой-то из земель, свое ремесло знает. Он смеется вместе со всеми и этим опять добивается внимания. «Ну ладно, — начинает он по новой, — пусть я для вас реакционный придурок из ХДС. Мне уже за сегодняшний вечер не раз тыкали этим ХДС в морду. Не беда, друзья мои, я не злопамятен. А между прочим, я за последние десять лет чаще бывал в Советском Союзе, чем некоторые из вас…» Это стоит послушать.
Ворак бросает взгляд на Феликса К. и подмигивает. Перед этим Ворак имел длительную беседу с депутатом ландтага у стойки. Без злости и без ража. В силу политической сознательности, а также внутренней потребности, продолжал депутат, он всячески содействует развитию молодежного туризма между ФРГ и восточными странами. И вот однажды он, к примеру, принимал у себя дома целую группу молодежи из Узбекистана. Гости не знали немецкого языка, и весь разговор шел через переводчика. Потом вдруг кто-то из гостей встал, подошел к полке и с удивлением вытащил одну книжку. Хозяин дома, в свою очередь удивленный, почему молодой человек вытащил именно эту книгу, с чувством некоторой гордости объяснил, что ее написал у него на родине один из его одноклассников. Тут узбекский гость на хорошем немецком языке сказал, что эта книга наряду с другими очень помогла ему изучить и полюбить немецкий язык… Вот о чем, так завершает оратор свое выступление, ему хотелось бы рассказать в память старой дружбы.
Капелла играет туш, все равно как на карнавале в Кёльне. Одноклассники проявляют величайшее чувство такта, они решают тут же почтить Ликса специальным танцем в его честь. На танец Ликс приглашает Лемхен. И та уговаривается с ним, чтобы он по силе возможности равномерно давил бременем славы на пальцы ног многодетной матери. Остальные отбивают такт в ладоши. Лемхен шепчет, что хотела бы долго-долго говорить с ним, целые дни, целые ночи. И от души желает, чтобы он одержал верх в их разговоре.
— А о чем бы мы стали говорить?
— О боге или не о боге.
— Ты веришь в бога, Лемхен?
— А в нашей деревне нет больше никого, с кем я могла бы разговаривать так долго, как мне хочется и как мне надо.
— Ты ведь знаешь мои мысли. Я до сих пор думаю так:
— Дамы и господа!
Это обращение вызывает взрыв хохота, впрочем добродушного. Но оратор, член парламента на уровне какой-то из земель, свое ремесло знает. Он смеется вместе со всеми и этим опять добивается внимания. «Ну ладно, — начинает он по новой, — пусть я для вас реакционный придурок из ХДС. Мне уже за сегодняшний вечер не раз тыкали этим ХДС в морду. Не беда, друзья мои, я не злопамятен. А между прочим, я за последние десять лет чаще бывал в Советском Союзе, чем некоторые из вас…» Это стоит послушать.
Ворак бросает взгляд на Феликса К. и подмигивает. Перед этим Ворак имел длительную беседу с депутатом ландтага у стойки. Без злости и без ража. В силу политической сознательности, а также внутренней потребности, продолжал депутат, он всячески содействует развитию молодежного туризма между ФРГ и восточными странами. И вот однажды он, к примеру, принимал у себя дома целую группу молодежи из Узбекистана. Гости не знали немецкого языка, и весь разговор шел через переводчика. Потом вдруг кто-то из гостей встал, подошел к полке и с удивлением вытащил одну книжку. Хозяин дома, в свою очередь удивленный, почему молодой человек вытащил именно эту книгу, с чувством некоторой гордости объяснил, что ее написал у него на родине один из его одноклассников. Тут узбекский гость на хорошем немецком языке сказал, что эта книга наряду с другими очень помогла ему изучить и полюбить немецкий язык… Вот о чем, так завершает оратор свое выступление, ему хотелось бы рассказать в память старой дружбы.
Капелла играет туш, все равно как на карнавале в Кёльне. Одноклассники проявляют величайшее чувство такта, они решают тут же почтить Ликса специальным танцем в его честь. На танец Ликс приглашает Лемхен. И та уговаривается с ним, чтобы он по силе возможности равномерно давил бременем славы на пальцы ног многодетной матери. Остальные отбивают такт в ладоши. Лемхен шепчет, что хотела бы долго-долго говорить с ним, целые дни, целые ночи. И от души желает, чтобы он одержал верх в их разговоре.
— А о чем бы мы стали говорить?
— О боге или не о боге.
— Ты веришь в бога, Лемхен?
— А в нашей деревне нет больше никого, с кем я могла бы разговаривать так долго, как мне хочется и как мне надо.
— Ты ведь знаешь мои мысли. Я до сих пор думаю так:
Лемхен говорит, что от него не убудет, если он станет держать себя во время танца малость интимнее. Но поскольку он не откликается на ее призыв — или не знает, как это сделать, — она вдруг становится на несколько тактов тяжелой и неповоротливой. Окружающие начинают хлопать усерднее. Они недовольны тем, как он ведет свою партнершу. Лизелотта ехидничает: «Интеллигентно танцует!»
Приходится поднатужиться. «Да будет тебе, — говорит Лемхен, — мы просто меняем стиль». Теперь он может свободнее и ниже положить руку ей на бедро, а другую вытянуть во всю длину, слегка отгибая назад, так что Лемхен оказывается совсем близко, и он чувствует ее дыхание у себя под ухом. Они плывут в ритме вальса, отбиваемого ладонями. Кто-то щелкает вспышкой. Лизелотта придумывает заголовок для фото: «Шепот в вихре вальса». А Карла Роктешель: «Цветная открытка».
— Твой Радмахер, — шепчет Лемхен ему на ухо, — здорово задирал нос, а меня так он и вовсе терпеть не мог. На его вкус я была недостаточно красная. Ты небось по сей день так думаешь. Тогда и говорить не о чем. Тогда лучше порассуждаем с позиций брюха. Ты сыт. Я сыта. Никто не терпит нужды. У детей есть будущее. Сигаретный дым и несчастная любовь вредно сказываются на здоровье членов уважаемого собрания. Так что поговорим о другом. Лучше будем скрещивать мясные породы скота с молочными…
Почетный вальс закончен.
Польские хороводы встречены всеобщим одобрением. Круг мужчин — каждый положил руки на плечи впереди стоящего — движется под звуки веселых маршей навстречу внутреннему, женскому кругу. При остановке или перемене такта каждому надо срочно выбирать партнера. Поскольку мужчин меньше, чем женщин, последним приходится выдерживать предвыборную борьбу. Лемхен и Карла Роктешель ухитряются сыграть шутку с теми, кто хочет их выбрать: при каждой остановке они, как бы невзначай, оказываются в паре и веселятся от всей души.
Когда возобновляются обычные танцы, Феликс К. и Ворак отыскивают уединенный столик в соседнем зале. Начинают с двойной очищенной и лишь потом переходят на пиво — по безмолвному уговору, как заправка перед стартом.
— Повторяя Иоганна, — начинает Ворак, — можешь говорить со мной по-русски, если желаешь и если умеешь.
— Гейнц, а чем ты, собственно, занимаешься теперь?
— Под конец загребали всех подчистую. Призывали детей, стариков, полумертвых и белобилетников. Прекрасные виды на будущее — место у окошечка в братской могиле. Зато можно было без особых усилий попасть в плен… Далеко, на Зееловских высотах… Но два моих оторванных пальца, на взгляд русских, еще не были достаточно веским пропуском в лагерь для антифашистов. Доверия я им не внушал. Свидетелей у меня не было. А если бы они даже и нашли свидетеля, ну тебя, к примеру, ты сказал бы, что это случилось между рождеством тридцать восьмого и Новым годом. Верно, его родители были классово сознательные рабочие. Тем не менее, когда это случилось, Ворак был не вполне трезв. Понимаешь, сделать такое на трезвую голову очень трудно.
— Гейнц, ты ведь тоже не спросил меня, сдуру я устроил эту штуку с банфюрером или нарочно.
— А как ты ее устроил? Только не вздумай сочинять мне красивую легенду. На этот счет у меня знаешь какой нюх? Профессиональный.
— Сперва я не хотел. Но когда этот тип стоял в коляске, что твой падишах, тогда захотел.
— А я сперва хотел. Но когда настала решительная минута, я вдруг расхотел. Вот и пришлось выпить для храбрости. Уличить меня они не могли. А там мне, естественно, не поверили. Четыре с половиной года в плену. Сперва в Киеве. Мы могли выходить из лагеря. Я иногда голодал и ходил попрошайничать. На немца я не был похож. Немножко умел по-русски, немножко — по-украински. Я стучал в двери. Но люди меня сразу узнавали. И захлопывали дверь перед моим носом. Убирайся отсюда — вот что это означало. Когда тебе паршиво, начинаешь двигаться быстрей и понимаешь все тоже быстрей. Иногда дверь приоткрывалась еще раз и тут же захлопывалась снова. И тогда на крыльце оказывалась картофелина. Либо луковица. Потом я работал в шахте. Когда я уезжал оттуда, наш бригадир, мужик суровый и, видит бог, не большой поклонник немцев, пустил слезу. Так что видишь, Ликс, я не просто выжил.