— А ландышами и в самом деле пахнет. Тебе прислали букет от Курбатовых. Ты еще спала. Павел Георгиевич приехал.
Наде очень хотелось посмотреть букет, но она знала, что мать не любит нарушать порядок. Всему должно быть свое время.
А мать угадала настроение дочери. И так как в это счастливое утро действительно все было чудесно, то и мать решила не портить поэтического настроения.
— Я тоже получила букет свежих красных роз от Павла Георгиевича и письмо. Он просит разрешения зайти сегодня до обеда к нам. За ландыши я поблагодарила, а розы попросила взять обратно. Сейчас розы редкость. Только у них в оранжерее. Дорогие подарки может делать человек, который имеет на это право. У Павла Георгиевича такого права нет. — Мать серьезно посмотрела на дочку.
— Да, мамочка. И самое главное, что я тоже совсем, совсем так думаю. Лучше самому подарить, чем принимать подарки. «Бойтесь данайцев, дары приносящих».
— Ну хорошо, хорошо, довольно. Ты еще запоешь за столом. Кушай и много не разговаривай.
— И право, барышня, — сказала Вера, прислуживавшая за чаем, — оладышки совсем остыли. И жимолость вы не скушали.
— Мамуля! Можно мне сегодня не есть? Я уже сыта. Я лучше буду разговаривать. Ведь тебе же интересно со мной поговорить! А говорить я буду все самое умное, как при Софье Константиновне.
И она притворно сладким голосом, видимо посмеиваясь над мадемуазель Сури, которая любила, чтобы с ней разговаривали любезно, сказала:
— Как здоровье вашей кошечки?
— Ну полно, полно! — остановила ее Екатерина Николаевна. — Перестань болтать. Вера, налейте, пожалуйста, барышне еще чаю с молоком. И дайте пампушку, если она не хочет оладьи... Надя! Не болтай ногами. Ты слышишь, что я говорю! — строго сказала мать.
— Слышу, слышу, — ответила Надя, думая о своем, и тут же быстро затараторила: — И самим хоть краем уха (так что слышалось слово «муха») слышать что-нибудь. Расскажите мне стихотворение про муху!
— Надя, — строго сказала мать,— ты так развинтишься, что, когда придет Павел Георгиевич, я не позволю тебе выйти поздороваться с ним. Ты опять будешь говорить глупости. Просто уму непостижимо, как он может слушать такой вздор!
— Сегодня, мамочка, я не буду про вздор. У меня сегодня все получается хорошо. И даже мадемуазель Сури сказала, что я похожа на какую-то ее племянницу, которая жила при дворе Александра Третьего и была прелестная, вся в нее.
Вера отвернулась и фыркнула в кулак. Надя тоже засмеялась, но в это время дверь в столовую открылась, и вошла сама София Константиновна Сури, Надина учительница французского и немецкого языка. Она жила у Екатерины Николаевны, но из гордости питалась отдельно, хотя и приходила к общему столу.
— Бонжур, — приветствовала присутствующих София Константиновна. Она сморщила свою крошечную мордочку и стала удивительно похожа на старую крысу.
Софии Константиновне шестьдесят пять лет. Но она была девица и даже собиралась посвятить себя богу и уйти в монастырь. Курбатов шутил, что, к сожалению, во всем обширном крае был только один мужской монастырь.
Мадемуазель села за стол, вынула сложенный носовой платок, поднесла к самому носу крошечную фарфоровую тарелочку и, чмокая, как крыса, губами, стала тщательно ее вытирать.
Потом она положила около Нади бутерброд, завернутый в японскую салфетку:
— Кушай, Надя, а я буду есть горячие оладышки.
— Что вы, Софья Константиновна! Зачем вы беспокоитесь! Вы же всегда завтракаете с нами, — заметила Екатерина Николаевна.
— Я привыкла есть свой хлеб. Но я не могу себе приготовить горячий завтрак. У меня все холодное. Мне скучно его есть, и я его меняю на горячий.
— А ландышами и в самом деле пахнет. Тебе прислали букет от Курбатовых. Ты еще спала. Павел Георгиевич приехал.
Наде очень хотелось посмотреть букет, но она знала, что мать не любит нарушать порядок. Всему должно быть свое время.
А мать угадала настроение дочери. И так как в это счастливое утро действительно все было чудесно, то и мать решила не портить поэтического настроения.
— Я тоже получила букет свежих красных роз от Павла Георгиевича и письмо. Он просит разрешения зайти сегодня до обеда к нам. За ландыши я поблагодарила, а розы попросила взять обратно. Сейчас розы редкость. Только у них в оранжерее. Дорогие подарки может делать человек, который имеет на это право. У Павла Георгиевича такого права нет. — Мать серьезно посмотрела на дочку.
— Да, мамочка. И самое главное, что я тоже совсем, совсем так думаю. Лучше самому подарить, чем принимать подарки. «Бойтесь данайцев, дары приносящих».
— Ну хорошо, хорошо, довольно. Ты еще запоешь за столом. Кушай и много не разговаривай.
— И право, барышня, — сказала Вера, прислуживавшая за чаем, — оладышки совсем остыли. И жимолость вы не скушали.
— Мамуля! Можно мне сегодня не есть? Я уже сыта. Я лучше буду разговаривать. Ведь тебе же интересно со мной поговорить! А говорить я буду все самое умное, как при Софье Константиновне.
И она притворно сладким голосом, видимо посмеиваясь над мадемуазель Сури, которая любила, чтобы с ней разговаривали любезно, сказала:
— Как здоровье вашей кошечки?
— Ну полно, полно! — остановила ее Екатерина Николаевна. — Перестань болтать. Вера, налейте, пожалуйста, барышне еще чаю с молоком. И дайте пампушку, если она не хочет оладьи... Надя! Не болтай ногами. Ты слышишь, что я говорю! — строго сказала мать.
— Слышу, слышу, — ответила Надя, думая о своем, и тут же быстро затараторила: — И самим хоть краем уха (так что слышалось слово «муха») слышать что-нибудь. Расскажите мне стихотворение про муху!
— Надя, — строго сказала мать,— ты так развинтишься, что, когда придет Павел Георгиевич, я не позволю тебе выйти поздороваться с ним. Ты опять будешь говорить глупости. Просто уму непостижимо, как он может слушать такой вздор!
— Сегодня, мамочка, я не буду про вздор. У меня сегодня все получается хорошо. И даже мадемуазель Сури сказала, что я похожа на какую-то ее племянницу, которая жила при дворе Александра Третьего и была прелестная, вся в нее.
Вера отвернулась и фыркнула в кулак. Надя тоже засмеялась, но в это время дверь в столовую открылась, и вошла сама София Константиновна Сури, Надина учительница французского и немецкого языка. Она жила у Екатерины Николаевны, но из гордости питалась отдельно, хотя и приходила к общему столу.
— Бонжур, — приветствовала присутствующих София Константиновна. Она сморщила свою крошечную мордочку и стала удивительно похожа на старую крысу.
Софии Константиновне шестьдесят пять лет. Но она была девица и даже собиралась посвятить себя богу и уйти в монастырь. Курбатов шутил, что, к сожалению, во всем обширном крае был только один мужской монастырь.
Мадемуазель села за стол, вынула сложенный носовой платок, поднесла к самому носу крошечную фарфоровую тарелочку и, чмокая, как крыса, губами, стала тщательно ее вытирать.
Потом она положила около Нади бутерброд, завернутый в японскую салфетку:
— Кушай, Надя, а я буду есть горячие оладышки.
— Что вы, Софья Константиновна! Зачем вы беспокоитесь! Вы же всегда завтракаете с нами, — заметила Екатерина Николаевна.
— Я привыкла есть свой хлеб. Но я не могу себе приготовить горячий завтрак. У меня все холодное. Мне скучно его есть, и я его меняю на горячий.