— Тогда давайте говорить откровенно. Всю правду. Ложь вам не поможет. У нас, у русских, есть пословица: «Ложью весь мир обойдешь, да назад не вернешься».
— Я буду говорить только правду, сэр, — оживился сержант.
— Прекрасно. Слушаю вас, — Степаничев подсел к кровати.
— Я, сержант Герберт Прейс, — начал тот, — являюсь стрелком-радистом среднего бомбардировщика 1-й эскадрильи, 6-го полка, 3-го соединения авиации стратегической ударной группы оккупационных войск в Западной Германии.
Все это раненый выпалил на одном дыхании, и Степаничев понял: сержант волнуется и надеется, что эта длинная точная фраза подтвердит его полное согласие отвечать на все вопросы.
— 7 июля, то есть вчера, — продолжал Прейс, — меня вызвал командир эскадрильи и приказал готовиться к ночному вылету для проведения испытаний каких-то приборов на машине номер 7: стрелок семерки сержант Фредерик Пассадж якобы заболел. Я хорошо знал, что за болезнь у Пассаджа: в баре «Мальва Рейна» он перебил всю посуду и из-за какой-то рыжей девки полез в драку с ребятами из морской пехоты. Владелец бара сомневался потом, везти Пассаджа сразу в морг или, может быть, армейские медики еще сумеют вернуть его клиента к жизни… Лететь предстояло очень высоко, и командир семерки, этот, высокий, с бородавкой на щеке, приказал надеть меховые комбинезоны. Мы шли без огней, на высоте 10-11 тысяч, над облаками. Уже в воздухе, выглянув из своего колпака, я заметил в машине пассажира — плечистого мужчину, одетого в такой же комбинезон, как у нас. «Видимо, из инженерной службы», — подумал я. Связь по радио с землей мы не поддерживали. Мне с самого начала не нравилась эта ночная прогулка, и я хотел, было, спросить у штурмана, куда мы летим, но в шлемофоне в ответ услышал такую отборную брань, на какую способен только наш штурман. Проверив прицел, я еще раз, но уже осторожно, взглянул на пассажира — из-за него, видимо, и затевалась вся эта катавасия, чтоб он провалился. И он, действительно, провалился, сэр! Но я забегаю вперед…
— А вы не спешите. Не так будете уставать, и мне легче будет, — улыбнулся Степаничев.
Раненый удивленно и благодарно посмотрел на генерала, но тут же нахмурился и, усевшись поудобнее, продолжил рассказ.
— Лампы светились только на приборах, и я не мог разглядеть пассажира, но заметил, как тот сбросил комбинезон и, хотя в машине было не жарко, остался в обычных штанах и безрукавке. Затем он достал большую коробку с сигарами и чиркнул зажигалкой, в свете которой я разглядел длинный шрам на его руке. Покурив, он надел гражданский пиджак, легкий плащ, закрепил парашют, потом, перевязав шнурком комбинезон, пристегнул его к десантному ранцу и выдвинул из-под лавки чемодан. «Чудак! — подумал я. — Не собирается ли он прыгать ночью?!», но в шлемофоне прозвучала команда: «Внимание!», и мне пришлось переключиться на выполнение своих прямых обязанностей.
Чуть погодя командир прокричал штурману: «Полдела сделано! Мы почти над целью». Машину в этот момент сильно бросало, как бывает обычно в горах, при этом за бортом не было видно не зги. Скорость заметно снизилась, и когда я в третий раз посмотрел вниз, то увидел, что пассажир, ежась от холода, стоит над нижним люком. На голове у него был шлемофон, а на лице какая-то маска, похожая на кислородную, только с очень большими изогнутыми очками. Зачем ему кислород, когда мы шли на нормальной высоте? Надел он на себя много, стоило бы захватить еще и смирительную рубашку: только ненормальный мог решиться прыгать в такую тьму, да еще зная, что внизу — горы. В том, что мы летели над ними, я уже не сомневался.
Люк открылся. «Безумный, что ты делаешь?» — чуть не закричал я. Штурман махнул рукой, и пассажир провалился в отверстие. Вдруг я услышал крик командира: «Слева сверху ... истребители! Огонь!» Пришлось нажать на гашетку. Я уже догадывался, где находится бомбардировщик и чьи это истребители, но приказ есть приказ, и я стрелял, сэр. О том, что было дальше, вы, наверное, знаете лучше меня.
Сержант, по-видимому, устал. Лоб его побледнел и покрылся каплями пота. Раненый выжидательно смотрел в глаза генералу, как будто тот сейчас должен был решить его судьбу.
«Парня еще не успели испортить», — подумал Степаничев и спросил:
— Чем вы занимались до призыва на службу?
Выяснилось, что до армии Герберт Прейс работал в радиомастерской и был честным малым. Он и сейчас вел себя честно, рассказав русскому следователю всю правду об этой нехорошей затее, но было бы лучше, если бы об их разговоре все же не узнали в штабе 3-го авиасоединения. Как-никак, а дома у него остались мать и сестра. «Вы меня понимаете, сэр?».
Степаничев пообещал Прейсу, что начальство сержанта не узнает о его рассказе и, пожелав радисту здоровья, вышел из палаты.
Поезд мчался, рассекая густой воздух жаркого дня. В вагонах беспомощно гудели вентиляторы; верхние четвертинки окон, вопреки железнодорожным правилам, были открыты с обеих сторон. Всегда вежливые, но строгие во всем, что касалось порядка в вагонах, проводники старались не замечать произвола пассажиров. Они и сами изнывали от жары в застегнутых доверху форменных френчах: вокзальные термометры показывали плюс 34 градуса в тени.
В купе не было слышно привычных неторопливо-долгих дорожных разговоров, и только диктор радиоузла вялым голосом напоминал, чего нельзя делать в пути. Угрожая какой-то статьей, он убеждал, что проезд на крышах вагонов запрещен. Несмотря на духоту, кажется, никто и не собирался лезть на вагон, а если бы кому и пришло в голову это сделать, то вряд ли бы он обратил внимание на грозное предостережение диктора.
В первом купе девятого вагона пассажиры азартно резались в домино на чемодане, а за стенкой полный мужчина в пижамных штанах и сетчатой майке, доставая из саквояжа лохматое полотенце, притворно жаловался спутникам:
— Один уже проломили, за другой взялись.
Жара не спадала.
Парень в футболке, глядя в окно на синеющую прохладой полоску леса на горизонте, тоскливо проговорил:
— Тогда давайте говорить откровенно. Всю правду. Ложь вам не поможет. У нас, у русских, есть пословица: «Ложью весь мир обойдешь, да назад не вернешься».
— Я буду говорить только правду, сэр, — оживился сержант.
— Прекрасно. Слушаю вас, — Степаничев подсел к кровати.
— Я, сержант Герберт Прейс, — начал тот, — являюсь стрелком-радистом среднего бомбардировщика 1-й эскадрильи, 6-го полка, 3-го соединения авиации стратегической ударной группы оккупационных войск в Западной Германии.
Все это раненый выпалил на одном дыхании, и Степаничев понял: сержант волнуется и надеется, что эта длинная точная фраза подтвердит его полное согласие отвечать на все вопросы.
— 7 июля, то есть вчера, — продолжал Прейс, — меня вызвал командир эскадрильи и приказал готовиться к ночному вылету для проведения испытаний каких-то приборов на машине номер 7: стрелок семерки сержант Фредерик Пассадж якобы заболел. Я хорошо знал, что за болезнь у Пассаджа: в баре «Мальва Рейна» он перебил всю посуду и из-за какой-то рыжей девки полез в драку с ребятами из морской пехоты. Владелец бара сомневался потом, везти Пассаджа сразу в морг или, может быть, армейские медики еще сумеют вернуть его клиента к жизни… Лететь предстояло очень высоко, и командир семерки, этот, высокий, с бородавкой на щеке, приказал надеть меховые комбинезоны. Мы шли без огней, на высоте 10-11 тысяч, над облаками. Уже в воздухе, выглянув из своего колпака, я заметил в машине пассажира — плечистого мужчину, одетого в такой же комбинезон, как у нас. «Видимо, из инженерной службы», — подумал я. Связь по радио с землей мы не поддерживали. Мне с самого начала не нравилась эта ночная прогулка, и я хотел, было, спросить у штурмана, куда мы летим, но в шлемофоне в ответ услышал такую отборную брань, на какую способен только наш штурман. Проверив прицел, я еще раз, но уже осторожно, взглянул на пассажира — из-за него, видимо, и затевалась вся эта катавасия, чтоб он провалился. И он, действительно, провалился, сэр! Но я забегаю вперед…
— А вы не спешите. Не так будете уставать, и мне легче будет, — улыбнулся Степаничев.
Раненый удивленно и благодарно посмотрел на генерала, но тут же нахмурился и, усевшись поудобнее, продолжил рассказ.
— Лампы светились только на приборах, и я не мог разглядеть пассажира, но заметил, как тот сбросил комбинезон и, хотя в машине было не жарко, остался в обычных штанах и безрукавке. Затем он достал большую коробку с сигарами и чиркнул зажигалкой, в свете которой я разглядел длинный шрам на его руке. Покурив, он надел гражданский пиджак, легкий плащ, закрепил парашют, потом, перевязав шнурком комбинезон, пристегнул его к десантному ранцу и выдвинул из-под лавки чемодан. «Чудак! — подумал я. — Не собирается ли он прыгать ночью?!», но в шлемофоне прозвучала команда: «Внимание!», и мне пришлось переключиться на выполнение своих прямых обязанностей.
Чуть погодя командир прокричал штурману: «Полдела сделано! Мы почти над целью». Машину в этот момент сильно бросало, как бывает обычно в горах, при этом за бортом не было видно не зги. Скорость заметно снизилась, и когда я в третий раз посмотрел вниз, то увидел, что пассажир, ежась от холода, стоит над нижним люком. На голове у него был шлемофон, а на лице какая-то маска, похожая на кислородную, только с очень большими изогнутыми очками. Зачем ему кислород, когда мы шли на нормальной высоте? Надел он на себя много, стоило бы захватить еще и смирительную рубашку: только ненормальный мог решиться прыгать в такую тьму, да еще зная, что внизу — горы. В том, что мы летели над ними, я уже не сомневался.
Люк открылся. «Безумный, что ты делаешь?» — чуть не закричал я. Штурман махнул рукой, и пассажир провалился в отверстие. Вдруг я услышал крик командира: «Слева сверху ... истребители! Огонь!» Пришлось нажать на гашетку. Я уже догадывался, где находится бомбардировщик и чьи это истребители, но приказ есть приказ, и я стрелял, сэр. О том, что было дальше, вы, наверное, знаете лучше меня.
Сержант, по-видимому, устал. Лоб его побледнел и покрылся каплями пота. Раненый выжидательно смотрел в глаза генералу, как будто тот сейчас должен был решить его судьбу.
«Парня еще не успели испортить», — подумал Степаничев и спросил:
— Чем вы занимались до призыва на службу?
Выяснилось, что до армии Герберт Прейс работал в радиомастерской и был честным малым. Он и сейчас вел себя честно, рассказав русскому следователю всю правду об этой нехорошей затее, но было бы лучше, если бы об их разговоре все же не узнали в штабе 3-го авиасоединения. Как-никак, а дома у него остались мать и сестра. «Вы меня понимаете, сэр?».
Степаничев пообещал Прейсу, что начальство сержанта не узнает о его рассказе и, пожелав радисту здоровья, вышел из палаты.
Поезд мчался, рассекая густой воздух жаркого дня. В вагонах беспомощно гудели вентиляторы; верхние четвертинки окон, вопреки железнодорожным правилам, были открыты с обеих сторон. Всегда вежливые, но строгие во всем, что касалось порядка в вагонах, проводники старались не замечать произвола пассажиров. Они и сами изнывали от жары в застегнутых доверху форменных френчах: вокзальные термометры показывали плюс 34 градуса в тени.
В купе не было слышно привычных неторопливо-долгих дорожных разговоров, и только диктор радиоузла вялым голосом напоминал, чего нельзя делать в пути. Угрожая какой-то статьей, он убеждал, что проезд на крышах вагонов запрещен. Несмотря на духоту, кажется, никто и не собирался лезть на вагон, а если бы кому и пришло в голову это сделать, то вряд ли бы он обратил внимание на грозное предостережение диктора.
В первом купе девятого вагона пассажиры азартно резались в домино на чемодане, а за стенкой полный мужчина в пижамных штанах и сетчатой майке, доставая из саквояжа лохматое полотенце, притворно жаловался спутникам:
— Один уже проломили, за другой взялись.
Жара не спадала.
Парень в футболке, глядя в окно на синеющую прохладой полоску леса на горизонте, тоскливо проговорил: