Гришка, пробираясь меж кресел, подошёл к бандуристам, коих было с добрый десяток, да ещё вдвое больше хористов, одетых в шаровары и вышитые сорочки, бритоголовых и чубатых, хотя все они и были из домашней капеллы Разумовского.
Выслушав хозяина и пошептавшись с главой бандуристов, Гришка стал впереди хора. Сивоусый музыкант обернулся лицом к капелле и тронул струны инструмента, товарищи ответили ему согласным звучанием.
В салоне, украшенном замысловатыми золотыми фитюльками и завитками, уставленном вычурной европейской мебелью, полилась нежная украинская мелодия. Она, как и большинство украинских песен, была грустной и берущей за сердце, как, впрочем, и всё, что связано с ушедшей любовью, горем, увядающей жизнью, — народ создавал песни о том, что уже прошло, а не о том, что будет, что ждёт завтра...
Наконец бандурист дал знак, и Григорий запел своим красивым, звучным голосом.
Слушали его, мало сказать с вниманием, — с восхищением. По усам старшего Разумовского стекали обильные сентиментальные слёзы, младший, как более воспитанный, стеснялся открытого проявления чувств, но и он время от времени прикладывал платок к глазам. Поликсена, приоткрыв хорошенький ротик, во все глаза смотрела на красавца певца, совершенно заворожённая его голосом. Её патронесса, напротив, неотрывно и неприязненно глядела на девушку, недовольно шевеля губами: ишь, воззрилась, глазами бы сожрала этого крикуна...
А дивная украинская песня лилась и лилась, заполняла собой залу, выплёскивалась в окна, разливалась рекой по улице... И останавливались прохожие, покачивая головами, вслушивались в печальную мелодию:
— Ат, складно поют хохлы...
— Да уж, орут так орут али то плачут?..
Разумовский утёр слёзы и, сияя глазами, крикнул:
— Леонтий, казну!
Ливрейный слуга стремительно вошёл с подносом, на котором стоял хрустальный ковш, полный золотых.
Разумовский сгрёб добрую жменю, приказал сивоусому бандуристу:
— Подставляй, диду, шапку.
Тот протянул с поклоном папаху. Хозяин взял щепоть монет, наградил Гришку:
— Держи и ты, сынку, гарно спиваешь, аж до сердца прикипело... Дай поцелую. А это вам. — Он подозвал старшего капеллы: — Роздай всим, и чтоб по-Божески, бо ты меня знаешь! А?..
— Знаю, паночку, знаю, — кланялся старший.
Разумовский повернулся к гостям:
— Зараз прошу до вечери, скушаем, что Бог послал да бабы сготовили... — Хлопнул хориста по плечу: — А за столом поспиваем, хлопцы?
— А як же, пане добродию, чтоб после чарки да горло не очистить?
В толчее узкого коридора Григорий оказался возле молодой черницы. Зазывно сверкнув чёрными глазами, она шепнула:
— А я вас видела ночью.
— Во сне?
Гришка, пробираясь меж кресел, подошёл к бандуристам, коих было с добрый десяток, да ещё вдвое больше хористов, одетых в шаровары и вышитые сорочки, бритоголовых и чубатых, хотя все они и были из домашней капеллы Разумовского.
Выслушав хозяина и пошептавшись с главой бандуристов, Гришка стал впереди хора. Сивоусый музыкант обернулся лицом к капелле и тронул струны инструмента, товарищи ответили ему согласным звучанием.
В салоне, украшенном замысловатыми золотыми фитюльками и завитками, уставленном вычурной европейской мебелью, полилась нежная украинская мелодия. Она, как и большинство украинских песен, была грустной и берущей за сердце, как, впрочем, и всё, что связано с ушедшей любовью, горем, увядающей жизнью, — народ создавал песни о том, что уже прошло, а не о том, что будет, что ждёт завтра...
Наконец бандурист дал знак, и Григорий запел своим красивым, звучным голосом.
Слушали его, мало сказать с вниманием, — с восхищением. По усам старшего Разумовского стекали обильные сентиментальные слёзы, младший, как более воспитанный, стеснялся открытого проявления чувств, но и он время от времени прикладывал платок к глазам. Поликсена, приоткрыв хорошенький ротик, во все глаза смотрела на красавца певца, совершенно заворожённая его голосом. Её патронесса, напротив, неотрывно и неприязненно глядела на девушку, недовольно шевеля губами: ишь, воззрилась, глазами бы сожрала этого крикуна...
А дивная украинская песня лилась и лилась, заполняла собой залу, выплёскивалась в окна, разливалась рекой по улице... И останавливались прохожие, покачивая головами, вслушивались в печальную мелодию:
— Ат, складно поют хохлы...
— Да уж, орут так орут али то плачут?..
Разумовский утёр слёзы и, сияя глазами, крикнул:
— Леонтий, казну!
Ливрейный слуга стремительно вошёл с подносом, на котором стоял хрустальный ковш, полный золотых.
Разумовский сгрёб добрую жменю, приказал сивоусому бандуристу:
— Подставляй, диду, шапку.
Тот протянул с поклоном папаху. Хозяин взял щепоть монет, наградил Гришку:
— Держи и ты, сынку, гарно спиваешь, аж до сердца прикипело... Дай поцелую. А это вам. — Он подозвал старшего капеллы: — Роздай всим, и чтоб по-Божески, бо ты меня знаешь! А?..
— Знаю, паночку, знаю, — кланялся старший.
Разумовский повернулся к гостям:
— Зараз прошу до вечери, скушаем, что Бог послал да бабы сготовили... — Хлопнул хориста по плечу: — А за столом поспиваем, хлопцы?
— А як же, пане добродию, чтоб после чарки да горло не очистить?
В толчее узкого коридора Григорий оказался возле молодой черницы. Зазывно сверкнув чёрными глазами, она шепнула:
— А я вас видела ночью.
— Во сне?