Перевозку знатных арестантов организовывали, естественно, тщательнее, окружали особой секретностью. Так, в полной тайне везли в 1744 г. Брауншвейгскую фамилию из Ранненбурга на север, вначале предположительно на Соловки. Императрица Елизавета опасалась заговора в гвардии, и поэтому весь гвардейский караул в дороге был заменен на армейский. Поезд с арестантами объезжал по проселочным дорогам все встречавшиеся на пути города. Ивана Антоновича перед выездом из Ранненбурга отняли у родителей. Майору Миллеру, согласно данной ему инструкции, предстояло везти мальчика в закрытой коляске, «именем его назвать Григорий» и «о имении при себе младенца никогда и никому не объявлять и его никому, ниже подвощикам, не показывать, имея всегда коляску закрытую… и ни на какие вопросы никому не отвечать». Вообще ночь, секретность и безымянность всегда были любезны политическому сыску, особенно если шла речь об аресте и доставке арестованных. Ведавший отправкой семьи Изана Антоновича на север Николай Корф получил указ императрицы, согласно которому он должен был отправить семью в путь ночью и «по прибытии в монастырь арестантов ввести туда и разместить ночью, чтобы их никто не видел». В Архангельске Миллер должен был сесть с мальчиком на судно также «ночью, чтобы никто не видал», а прибыв на Соловки ночью же, «закрыв, пронести л четыре покоя и туте ним жить так, чтобы, кромеего, Миллера, солдата его и слуги, никто онаго Григория не видал» (651, 83–85; 410, 105–114). Капрал Ханыков в 1735 г. приехал и арестовал княжну Прасковью Юсупову ночью (322, 36). В 1756 г. Никита Панин предписал начальнику конвоя колодницы Вины Менгден, как везти ее из Холмогор в Москву: «По приезде в Москву в ночное время, а не днем, явиться наутро у меня и о том отрепортовать» (766, 38–41; 410, 108, 312). Въезд конвоя в город под покровом темноты, по-видимому, известен издавна. Так, в 1736 г. ночью привезли из Выборга в Петропавловскую крепость Феофилакта Лопатинского (484, 287). Известны и другие случаи ночной доставки арестантов, как и ночных арестов. Согласно легенде, в ночь перед арестом Ростовский архиепископ Мациевич сказал келейнику: «Не запирай ворот на ночь — гости будут ко мне в полночь». Так это и произошло (591, 557). Ночью, в 2 часа, из Кронштадта в Петропавловскую крепость в мае 1776 г. была привезена капитаном гвардии А.М. Толстым самозванка «Тараканова» (441, 579).
Естественно, что никто из арестантов не должен был знать, куда его переправляют. О конечном пункте не всегда знала даже охрана. Когда в 1767 г. из Архангельска под конвоем повезли Арсения Мациевича, то начальник конвоя получил указ передать безымянного преступника в Вологде под расписку другой команде. И уж начальник этой команды получил указ доставить арестанта в Ревель. Его следовало везти секретно «и никому его не показывать и для того везти его, закрывши в санях, кои и имеете купить. Вам и команде вашей разговоров никаких с ним не иметь, тако ж о имени и о состоянии его ни под каким видом не спрашивать, и писем писать колоднику не давать» (255, 281; 594, 549). Взятого в плен русскими войсками в Литве Фаддея Костюшко привезли в Петербург в конце 1794 г. Согласно секретному ордеру конвой вез бунтовщика под именем некоего генерала Милашевича — на эту фамилию была выдана подорожная. Начальника конвоя предупредили: «Чтобы до С. Петербурга никто, ни под каким видом, не знал кого вы везете, под наистрожайшим на вас и свиту вашу взысканием». В Петербург въезжать можно было «в темноту уже ночи, а не прежде» (222, 11, 15).
Привезя арестанта в Петербург, начальник конвоя сразу же сдавал его либо коменданту Петропавловской крепости, либо чиновникам Тайной канцелярии и получал расписку о приеме арестанта. После этого, как гласит инструкция прапорщику Тарбееву, привезшему арестованного полковника Давыдова, «как онаго полковника примут, то его письма и достальные деньги (т. е. оставшиеся от расходов в пути. — Е.А.) в ту ж канцелярию объявить и требовать себе с солдатами возвратно отпуска» (63, 5).
Если арестант по дороге умирал, то о его смерти и похоронах конвойные делали запись в специальном документе. Когда нижегородский вице-губернатор князь Юрий Ржевский отправил в декабре 1718 г. в Петербург партию из 22 раскольников, то он дал начальнику конвоя капралу Кондратию Дьякову инструкцию, в которой сказано, что если арестанты «станут… мереть и тебе их записывать именно». В том же деле сохранился и составленный конвойными именной список из одиннадцати фамилий умерших в пути: «1718 года, декабря в 10 день, Кондратий Нефедьев умер в Нижегородском уезде в Стрелицком стане, разных помещиков в деревне Карповке, и в той деревне свидетельствовали: староста Федоров, староста Филип Иванов и вышеписанным старостам оный умерший отдан схоронить в той же деревне» (325-2, 195–197).
Благополучная доставка арестанта до столицы лежала на совести начальника охраны — при побеге арестанта его нередко ждали разжалование, пытки и каторга. В инструкции 1713 г. нарочному, посланному в Тверской уезд для ареста свидетелей, говорилось: «Дорогой везти с опасением, чтоб в дороге и с ночлегу не ушли и над собою, и над караульщики какого дурна не учинили, а будет они караульщики для какой бездельной корысти или оплошкою тех колодников упустят, за то им караульщикам быть в смертной казни» (325-2, 84). Охране запрещалось в дороге разговаривать с колодником и предписывалось пресекать разговоры арестантов. В инструкции конвою, везшему митрополита Сильвестра и его бывшего охранника, на которого Сильвестр донес в 1732 г., было сказано, чтобы колодники между собой никаких разговоров не имели, «а ежели, паче чаяния в дороге из оных колодников учнет кто говорить непотребное… клепать им рот» (775, 344). О насильственном затыкании рта арестанту говорится во многих сопроводительных инструкциях. При доставке раскольников из Петербурга в разные тверские монастыри в 1750 г. конвойные должны были также «класть в рот кляпья» особо разговорчивым колодникам и «вынимать тогда, когда имеет быть давана им пища» (700, 8–9, 28; 344, 20). Среди иллюстраций можно видеть такое «кляпье», которое применяли к узникам в Западной Европе, где это орудие называлось «ошейник немого». Его использовали также при мучительных казнях, чтобы казнимый не кричал. С таким кляпом, снабженным еще двумя острыми шипами, погиб на костре посредине римской Площади цветов Джордано Бруно в 1600 г. (815, 82).
Если затыкать рот арестанту указаний не было, то охрана должна была тщательно записывать все, что он говорил «причинного», т. е. важного. В инструкции конвою Мациевича генерал-прокурор А.А. Вяземский писал: «Что же услышано вами или командою вашею будет (от арестанта. — Е.А.), то оное содержать до окончины живота секретно, а по приезде в Москву о том его вранье имеете вы объявить мне» (255, 282). В подобных инструкциях содержались и другие правила: не везти арестантов вместе, не давать им бумаги и чернил, острых предметов, не допускать к ним посторонних и т. д. Когда в 1718 г. из Москвы в Ладогу повезли бывшую царицу Евдокию, то конвойный офицер имел право арестовывать всех, кто пытался передать колоднице письма или деньги (752, 223). Власти опасались и сговора — «стачки» охранников с арестантом. В ордере поручику Тарханову 1788 г. о перевозе из Риги в Петербург самозванца «императора Ивана» — купца Тимофея Курдилова — сказано, что нужно не только смотреть «бодрственным оком, дабы арестант не сделал утечки», но и «равно наблюдать за конвойными служителями, чтобы он (Курдилов. — Е.А.) не сделал иногда покушения к уговору их об отпуске его» (198, 462). Особые опасения властей вызывала возможность побега или спасения арестанта кем-то из его сообщников. Для начальника конвоя Пугачева и его сообщников, которых везли из Яицкого городка в Симбирск, А В. Суворов 17 сентября 1774 г. составил инструкцию. В ней повторялись многие из вышеназванных правил доставки арестантов, но при этом Суворов требовал, чтобы на привал поезд вставал лагерем посреди чистого поля, а не в перелесках. При этом привал арестантов следовало окружать двойной цепью солдат. В деревнях арестантов предписывалось держать только на улице, а не в избах. Внимание конвоя удваивалось ночью. Конвойные готовили к бою три пушки, движение в темноте разрешалось только с зажженными фонарями, два из которых следовало держать возле клетки Пугачева (522, 56–57).
Арестанта следовало привезти в столицу здоровым, «в невредном сохранении». Поэтому охрана должна была заботиться об узнике, думать о его здоровье, удобствах, еде и даже настроении. Об одном арестанте, которого везли из Пруссии в 1757 г. А.П. Бестужев писал М.И. Воронцову: «Опасательно, чтоб он, при нынешней по ночам довольно холодной погоде, в колодке и в железах живучи, от раны не умер» (555, 207–208). Конвою следовало особенно внимательно следить, чтобы их поднадзорный не предпринимал никаких попыток самоубийства. В инструкции 1727 г. об аресте старообрядцев сказано: «Обобрав у них поясы и гонтяны, и ножи им в руки не давать, чтоб оные раскольщики, по обыкности своей раскольнической, себя не умертвили» (325-2, 126). Авторы инструкции капитану А.П. Галахову, командовавшему охраной Пугачева в Симбирске, обращали внимание на то, чтобы Пугачев «никоим образом себя умертвить не мог». Конвой сподвижника Пугачева Ивана Зарубина также следил, чтобы у преступника не оказалось в руках ни ножа, ни яда (522, 63, 189). Еду для колодников пробовали конвоиры (или, как сказано в инструкции 1732 г., «на пищу давать им хлеб, переламывая в малые куски» — 775, 345). Арестантам не давали ни столовых ножей, ни вилок.
Охранники придирчиво рассматривали каждый кусок мяса или рыбы — нет ли в них острых костей и «другого вредительного орудия… чтобы себя чем не умертвили». Зная, что их ждут в пыточной палате страшные муки, иные арестанты, несмотря на внимательную охрану, все же пробовали покончить с собой еще по дороге в камеру пыток. За 27 января 1699 г. в материалах Преображенского приказа сохранилась запись: «А Васки-де Тумы племянник Андрюшка Сергеев не пытан для того, что, сидя в санях, сам себя порезал в брюхо». В январе 1700 г. пятидесятник Чубарова полка Яков Алексеев был спасен от самоубийства своими конвойными и на допросе показал: «И как сидел в Преображенском в приказе и после пытки и огнем зженья ножишка, которой вынят у меня в епонче ис подоплеки… взял я в Преображенском приказе после денежных мастеров… А тот нож держал для себя, чтоб зарезатца» (197, 203, 245). В экстракте об Астраханском розыске 1705–1707 гг. сказано, что стрелец Стенька Москвитянин был «для очных ставок… везен из Новоспасского монастыря под караулом, порезал себе брюхо и выняту него из саней от ножа обломок. А в распросе он, Стенка, сказал, [что] тем обломком порезал себя, едучи дорогою тайно от караульных солдат, боясь розыску, а взял тот обломок кражею тому недели с две, будучи в Новоспасском монастыре в тюрьме у своей братьи, а умыслил себя зарезать до смерти, чтоб ему в розысках не быть» (325-2, 105–106). В 1739 г. брат князя И.А. Долгорукого Александр неудачно пытался бритвой вспороть себе живот, но был спасен охраной, а вызванный врач зашил рану (406, 132). Во время Тарского розыска 1720-х гг. старообрядцу Петру Байгичеву удалось подкупить судью Л. Верещагина, и он дал возможность узнику зарезаться (581, 61).
Арестанты с дороги пытались подать о себе весточку близким или друзьям, что им, естественно, категорически запрещалось. 30 августа 1757 г. на 13-й версте Петергофского шоссе мимо дома, у которого стояли двое купцов-иностранцев, проехала коляска с каким-то человеком и двумя гренадерами, сидевшими спереди и сзади от него. Человек, приподняв кожаный фартук коляски, выбросил на дорогу клочки драной бумаги и среди них написанную красным карандашом записку на французском языке: «Я — прусский капитан де Ламбер, я в оковах. Ради Бога, будьте милосердны и известите [об этом] мою супругу в Данциге у английского консра». Как сказано в официальном документе о происшедшем (купцы сдали записку куда следует), «помянутая персона часто выглядывала, яко бы дая знать, приметили ли они те бумаги». Командир конвоя поручик Чехненков получил выговор за «слабое смотрение» арестанта, которому запрещали давать бумагу и карандаш (555, 206–207).
Не без оснований авторы инструкции предупреждали посланных для ареста, чтобы они действовали быстро, внезапно, не позволили преступникам бежать накануне ареста или с дороги. Естественной реакцией людей, которые узнавали о предстоящем аресте, чувствовали его приближение или уже были схвачены, было желание бежать как можно дальше, скрыться от преследования. Когда в феврале 1718 г. Г.Г. Скорняков внезапно нагрянул к бывшей царице Евдокии в суздальский Покровский монастырь, запер ворота монастыря и стал хватать всех находившихся там людей, то, как отмечается в позднейшем приговоре Тайной канцелярии, суздальского собора протодьякон Дмитрий Федоров «как тот монастырь заперли и [он] и з женою чрез ограду ушел» (8–1, 119). Можно догадаться, какая нечеловеческая сила перенесла протодьякона с его протодьяконицей через высокую каменную стену Покровского монастыря. Этой силой был Великий государственный страх, ужас перед застенками Преображенского приказа.
Когда присланные за человеком военные не обнаруживали преступника, то они забирали всех, кого находили в его доме, и везли в тюрьму, чтобы выяснить в допросах, куда сбежал преступник. Из дела 1714–1715 гг. следует, что вместо беглых преступников в Преображенское притащили их жен. Женщин держали до тех пор, пока солдаты не разыскивали мужей или пока они сами добровольно не сдавались властям (325-2, 78). Такое заложничество, по некоторым признакам, было довольно-таки распространено. Против этого не возражало и право, построенное на признании вины родственников за побег их близкого человека. Они, как уже отмечалось выше, должны были доказать свою невиновность и непричастность к побегу. Уходили арестанты и с дороги. В 1724 г. неизвестные люди отбили солдатку Марью Никитину, которую везли из Алатаря в Москву в Преображенский приказ де, iso). Зимой 1733 г. по дороге в Калязинский монастырь на конвой, который сопровождал старообрядческого старца Антония, было совершено внезапное нападение. Как показали свидетели, недалеко от подмонастырской Никольской слободы, «часу в другом ночи нагнали их со стороны незнаемо какие люди, три человека, в двойке, в одних санях, захватили у них вперед дорогу и, скача, с саней один с дубиною и ударил крестьянина, с которым ехал Антоний, отчего крестьянин упал, а другого, рагатину держа, над ним говорил: “Ужели-де станешь кричать, то-де заколю!”, а старца Антония, выняв из саней, посадили они в сани к себе скованнаго и повезли в сторону, а куда — неизвестно». Добравшись до ближайшего жилья, охранники подняли тревогу, монастырские слуги и крестьяне гнались по всем дорогам от слободы «верст по сороку, только ничего не нашли», старец Антоний навсегда ускользнул от инквизиции (325-1, 264). В 1755 г. из Отроча Успенского монастыря бежал «лжестарец Арсений, который сидел в хлебне под караулом», но ночью 5 февраля «пошел для телесной своей нужды и оттоле бежал незнаемо куда». Все поиски беглеца также оказались тщетными. Любопытно, что при побеге арестанты шли на различные ухищрения, чтобы усыпить бдительность сторожей. Если они бежали в кандалах, то обвязывали их тряпками 709, 11; 455, 92).
Можно не сомневаться, что такие побеги были загодя тщательно спланированы, а в нужных местах расставлены подставы сменных лошадей. Так, в декабре 1736 г. старообрядцы подготовили удачный побег из Тобольского кремля Ефрема Сибиряка. В тот момент, когда его вели по Кремлю, он вырвался от охранника, прямо в ножных и ручных кандалах, вылез в заранее открытую, но тщательно замаскированную его сообщниками бойницу и затем скатился по снегу с высокого кремлевского холма туда, где его уже ждали сани, которые тотчас умчались из Тобольска (581, 95–99).
Несмотря на всевозможные строжайшие предупреждения, доставка арестантов проходила гладко только на бумаге. В начале 1720 г. капрал Дьяков привез партию арестантов-раскольников из Нижнего Новгорода в Петербург. Через некоторое время выяснилось, что в дороге умерло не одиннадцать, как рапортовал Дьяков, атолько десять арестантов. В реестре покойников, о котором сказано выше, записано, что в Москве в доме посадского Леонтия Иванова умерли три колодника, о чем показали староста Степан Михайлов и хозяин квартиры Леонтий Иванов. Однако в июле 1720 г. в Нижнем полиция поймала раскольника Пчелку, в котором опознали одного из умерших в Москве арестантов — Кирилла Нефедьева. В допросе Нефедьев-Пчелка показал, что «как-де он привезен был к Москве и взвезли-де его на двор замертво и после-де того, неведомо как объявился он один на улице, а караульных солдат при нем в то время не было, а каким-де образом то учинилось, того не упомнит». Не мог никак объяснить «воскресения» арестанта и капрал Дьяков. Он утверждал, что умершего Пчелку «оставил он на квартере мертвого и лежап-де он, мертв, трои суток и у караульнаго часового солдата Петра Осинцова пропал безвестно, а он-де Дьяков в то время на помянутой квартере не был, а ездил в Ямскую Дрогомиловскую слободу и его-де, Пчелку, живого не отпускивал, а взятков с него ни чему некосен в чем-де шлется на него, Пчелку».
Судя по реестру умерших, капрал говорил неправду — Пчелка записан в реестре за 21 декабря, а следующий покойник из этой партии арестантов, Иван Иванов, записан под 22 декабря. Он скончался в Пешках — ямской слободе Дмитровского уезда Умерший 24 декабря Василий Анофриев записан в реестр уже в Городне Тверского уезда, т. е. на пути в Петербург. Это означает, что партия арестантов выехала из Москвы не позже 22 декабря и Пчелка либо не лежал три дня в виде бездыханного трупа в доме Иванова под караулом солдата Осинцова, либо (что, скорее всего, и было) его отпустил сам Дьяков. Нужно помнить, что арестантов везли скованными и пришедший в себя Пчелка мог, конечно, оказаться на улице без конвоя, но уж никак не без кандалов. В 1720 г. двое конвойных солдат, бежавшие вместе с колодниками по дороге из Нижнего в Москву, а потом пойманные полицией, признались, что отпустили пятерых колодников за 30 рублей, один же из «пойманных каторжных утеклецов», поп Авраам, на допросе показал, что солдаты отпустили колодников за 37 рублей (325-2, 194–200, 244).
Впрочем, побег Пчелки, возможно, организовали его единоверцы. Старообрядцы это делали не только с помощью налетов. В мае 1736 г. чуть было не сбежала из тобольской тюрьмы старообрядческая старица Евпраксия. По совету братьев и сестер с воли старица в течение семи дней не пила и не ела, так что 21 мая местный полковой лекарь (неподкупленный!) зафиксировал смерть колодницы. Ее обмыли, положили в гроб (специально надколотый, чтобы она в нем не задохнулась) и затем вывезли за город на кладбище. Поднятая там из гроба своими товарищами, она пришла в себя, переоделась. Но вскоре ее случайно обнаружил и арестовал гулявший вдоль Иртыша драгун (581, 91–93).
Длинная и трудная дорога подчас сплачивала охрану и арестантов. Бывало, что арестанты угощали конвоиров в кабаках, ссужали их деньгами на прогоны, а те, в свою очередь, не следуя строго букве инструкции, давали своим подопечным разные послабления. Так, перевозя из Брянска в 1733 г. в Петербург арестованных, начальник конвоя сержант Прокофий Чижов расковал в Гдове преступника Совета Юшкова, «для того, что те кандалы были ему, Юшкову, тесны». Там же сделали новые, более просторные оковы. Следовательно, какое-то время преступник в дороге находился без кандалов, что все инструкции категорически запрещали (52, 26). Нарушивший инструкцию сержант попал в пыточную палату, а потом его разжаловали в солдаты.
Егор Столетов, доставленный с Урала в Петербург в 1735 г., жаловался на конвойных, которые везли его и других арестантов из Нерчинска в Екатеринбург. По словам Столетова, солдаты всю дорогу пьянствовали, обирали местных жителей, при переправе через реки сажали в одну лодку с арестантами посторонних людей (659, 13). Так бывало часто, особенно когда заключенных везли в Сибирь и в другие отдаленные места. «Вольности» и нарушения инструкций начинались сразу же после того, как исчезала вдали городская застава, а вместе с ней строгое начальство. Бывший арестант В. П. Колесников вспоминал, что как-то раз на этапе каторжники стали выбирать для себя более удобные наручники, прикрепленные к общему для всей партии железному пруту. Расчет строился на том, что если наручники пошире, то в дороге оковы не будут натирать руку. Унтер-офицер, увидав это, шепнул: «Пожалуйста, оденьте (наручники. — Е.А.) поуже — видите, начальник наш смотрит, выйдем за город, наша будет воля!» И на десятой версте от города он освободил арестантов от неудобного при ходьбе прута.
За деньги у охраны можно было получить водку, освобождение от тяжелых оков и даже испытать приключения в женской казарме на этапе. Тот же Колесников описывает, что во время обыска артельные деньги он хранил у… одного из своих конвойных. Вообще же взятки при конвоировании давались всем: начальнику конвоя — чтобы не мучил долгими пешими переходами и прутом, простым солдатам — чтобы не били, приносили еду, пересылали письма, пускали к узнику родственников и проституток, кузнецам — чтобы не ковали в тесные кандалы, цирюльнику — чтобы не брил голову тупой бритвой и т. д. В казармах на этапах шла игра в кости, карты, устраивались спортивные гонки вшей или тараканов. Примечательно, что не всегда арестанты давали взятку конвойным. Если каторжник имел свои деньги, то он попросту не брал у конвоя положенные ему по закону «порционные», которые солдаты присваивали себе и были поэтому лояльны к своим подопечным (393, 32, 79, 97).
Теперь о побегах с дороги. Часто арестантам удавалось «утечь» именно с дороги, воспользовавшись малочисленностью конвоя, усталостью, беззаботностью и корыстолюбием конвойных солдат. На ночлегах по дороге обычно царила суета, и колодники этим умело пользовались. Солдат-охранник Анофрий Карпов, сопровождавший партию арестантов из Нижнего в Петербург, так описывает побег двух колодников во время стоянки партии в Химках под Москвой: «В ночи перед светом… стали убираться чтобы ехать, тогда все солдаты, также и колодники, вышли все на двор для впрягания лошадей, а помянутые два человека в то время и ушли, и усмотреть за теснотою в том дворе было невозможно, и для сыску оных послал он, Онуфрий, двух человек солдат — Тимофея и Петра (а чьи дети и как прозванием того он, Ануфрий, не знает), которые також ушли и с ружьем, а он, Ануфрий, собрав в той деревне крестьян, искал тех колодников, которые сбежали, также и салдат, в гумнах и близко в той деревни по лесам, а на дорогу за ними в погоню не ездил и никого не посылал для того, что по той дороге [людей], которые попадались во время того иску навстречу спрашивал, которые сказывали, что не видали, а след был со двора на дорогу». После этого понятно, почему Суворов требовал от конвоя устраивать привалы для конвоируемого Пугачева только в чистом поле.
На следующий день на мосту у села Медное исчез еще один колодник, Федор Харитонов. Его товарищ по партии арестантов потом показал начальнику охраны, что накануне Харитонов ему говорил: «“Либо-де удавлюсь, либо утоплюсь, а уж-де у меня мочи нет от трудного пути”, и [он] человек уже старый и потому может быть, что в воду разве не бросился ли» (325-2, 206–207). О частых побегах арестантов сказано и в докладе Сената императрице Екатерине I в 1726 г. Сенаторы писали, что заявившие «Слово и дело» воры и разбойники, при перевозке их в столицу на доследование, «в пути от сланных с ними уходят и отбиваются» (633-55, 419). Как это происходило, видно из протокола 1752 г. о побеге арестанта из партии, следовавшей в Калугу. Каждый из преступников, как отмечается в рапорте конвоя в Сенат, был скован «в кондолы», однако один из арестантов, «не доезжая города Торшка за 15 верст, на большой дороге, в лесу, с роспусков, разобувшись, скинув потихоньку кондалы, и, [со]скоча с телеги, ушел в лес, а чесовой не видал, понеже он сидел к нему спиною с обнаженною шпагою» (463, 85).
Поиски беглого государственного преступника были довольно хорошо отлажены. Как только становилось известно о побеге, во все местные учреждения из центра рассылали так называемые «заказные грамоты» с описанием примет преступника и требованием его задержать. Кроме того, преступников ловили особые агенты — сыщики. Для поисков бежавшего перед арестом проповедника Григория Талицкого летом 1700 г. из Преображенского приказа сыщиков разослали по всей стране. Отличившегося сыщика ждала колоссальная по тем временам награда — 500 рублей (212, 138). Надо думать, что в поисках преступника сыщики опирались на обширный опыт поимки беглых крепостных крестьян, холопов, посадских. Он накопился со времен утверждения крепостничества и был весьма действен (см. 500а; 716, 267 и др.). На вооружении сыщиков были известные, опробованные методы и приемы выслеживания и захвата беглых. Главное внимание уделялось коммуникациям, возможному направлению побега. Сразу же после побега предписывалось «заказ учинить крепкой и по большим, и по проселочным дорогам, и по малым стешкам, и на реках, и на мостах, и на перевозех, и в ыных приличных местех поставить заставы накрепко с великим подтверждением, чтоб они тех людей» ловили (195, 207). В наказах сыщикам отмечалось, где скорее всего можно встретить беглеца: «По городам, и по селам, и по монастырям, и по приходским церквям, и по пустыням, и по рыбным ловлям, и на пристанях, и на лодьях, и на кораблях, и на карбусах, и на мелких судах, и во всяких местах, во всяких чинах, и в работных людях того вора сыскивать всякими мерами». При этом важно было проследить, в каком направлении движется схожий по описаниям человек, и затем перехватить его на одной из переправ.
В рассыпаемых на места памятях и в наказах или «погонных грамотах» (от слова «погоня») отмечались главные приметы преступника: рост («высок», «низмян», «ростом средняя»), полнота («толст», «тонок»), цвет глаз («карие», «серые», «черные»), волосы на голове и в бороде («русые» «светлорусые», «темнорусые», «чермен», «седые» и др.), форма и величина бороды («клинушком», «круглая», «продолговатая», «велика», «редкая»), форма бровей, носа («широковат», «продолговат», «остр»), форма и цвет липа («брусом», «лицем бел»), общий вид («плечист», «кренаст», «нахмурен», «сутул»), особые приметы: следы от перенесенных болезней и анатомические особенности («у правой ноги в лодыжке опухло»), манера говорить («говорит остро, скоровато», «толстовато», «говориттихо», заикается), примерный возраст («около 45-ти»), вид и цвет одежды, за кого себя выдает, с кем едет, на какой лошади и т. д. (325-1, 263–265; 212, 124 И мн. др.)
Перевозку знатных арестантов организовывали, естественно, тщательнее, окружали особой секретностью. Так, в полной тайне везли в 1744 г. Брауншвейгскую фамилию из Ранненбурга на север, вначале предположительно на Соловки. Императрица Елизавета опасалась заговора в гвардии, и поэтому весь гвардейский караул в дороге был заменен на армейский. Поезд с арестантами объезжал по проселочным дорогам все встречавшиеся на пути города. Ивана Антоновича перед выездом из Ранненбурга отняли у родителей. Майору Миллеру, согласно данной ему инструкции, предстояло везти мальчика в закрытой коляске, «именем его назвать Григорий» и «о имении при себе младенца никогда и никому не объявлять и его никому, ниже подвощикам, не показывать, имея всегда коляску закрытую… и ни на какие вопросы никому не отвечать». Вообще ночь, секретность и безымянность всегда были любезны политическому сыску, особенно если шла речь об аресте и доставке арестованных. Ведавший отправкой семьи Изана Антоновича на север Николай Корф получил указ императрицы, согласно которому он должен был отправить семью в путь ночью и «по прибытии в монастырь арестантов ввести туда и разместить ночью, чтобы их никто не видел». В Архангельске Миллер должен был сесть с мальчиком на судно также «ночью, чтобы никто не видал», а прибыв на Соловки ночью же, «закрыв, пронести л четыре покоя и туте ним жить так, чтобы, кромеего, Миллера, солдата его и слуги, никто онаго Григория не видал» (651, 83–85; 410, 105–114). Капрал Ханыков в 1735 г. приехал и арестовал княжну Прасковью Юсупову ночью (322, 36). В 1756 г. Никита Панин предписал начальнику конвоя колодницы Вины Менгден, как везти ее из Холмогор в Москву: «По приезде в Москву в ночное время, а не днем, явиться наутро у меня и о том отрепортовать» (766, 38–41; 410, 108, 312). Въезд конвоя в город под покровом темноты, по-видимому, известен издавна. Так, в 1736 г. ночью привезли из Выборга в Петропавловскую крепость Феофилакта Лопатинского (484, 287). Известны и другие случаи ночной доставки арестантов, как и ночных арестов. Согласно легенде, в ночь перед арестом Ростовский архиепископ Мациевич сказал келейнику: «Не запирай ворот на ночь — гости будут ко мне в полночь». Так это и произошло (591, 557). Ночью, в 2 часа, из Кронштадта в Петропавловскую крепость в мае 1776 г. была привезена капитаном гвардии А.М. Толстым самозванка «Тараканова» (441, 579).
Естественно, что никто из арестантов не должен был знать, куда его переправляют. О конечном пункте не всегда знала даже охрана. Когда в 1767 г. из Архангельска под конвоем повезли Арсения Мациевича, то начальник конвоя получил указ передать безымянного преступника в Вологде под расписку другой команде. И уж начальник этой команды получил указ доставить арестанта в Ревель. Его следовало везти секретно «и никому его не показывать и для того везти его, закрывши в санях, кои и имеете купить. Вам и команде вашей разговоров никаких с ним не иметь, тако ж о имени и о состоянии его ни под каким видом не спрашивать, и писем писать колоднику не давать» (255, 281; 594, 549). Взятого в плен русскими войсками в Литве Фаддея Костюшко привезли в Петербург в конце 1794 г. Согласно секретному ордеру конвой вез бунтовщика под именем некоего генерала Милашевича — на эту фамилию была выдана подорожная. Начальника конвоя предупредили: «Чтобы до С. Петербурга никто, ни под каким видом, не знал кого вы везете, под наистрожайшим на вас и свиту вашу взысканием». В Петербург въезжать можно было «в темноту уже ночи, а не прежде» (222, 11, 15).
Привезя арестанта в Петербург, начальник конвоя сразу же сдавал его либо коменданту Петропавловской крепости, либо чиновникам Тайной канцелярии и получал расписку о приеме арестанта. После этого, как гласит инструкция прапорщику Тарбееву, привезшему арестованного полковника Давыдова, «как онаго полковника примут, то его письма и достальные деньги (т. е. оставшиеся от расходов в пути. — Е.А.) в ту ж канцелярию объявить и требовать себе с солдатами возвратно отпуска» (63, 5).
Если арестант по дороге умирал, то о его смерти и похоронах конвойные делали запись в специальном документе. Когда нижегородский вице-губернатор князь Юрий Ржевский отправил в декабре 1718 г. в Петербург партию из 22 раскольников, то он дал начальнику конвоя капралу Кондратию Дьякову инструкцию, в которой сказано, что если арестанты «станут… мереть и тебе их записывать именно». В том же деле сохранился и составленный конвойными именной список из одиннадцати фамилий умерших в пути: «1718 года, декабря в 10 день, Кондратий Нефедьев умер в Нижегородском уезде в Стрелицком стане, разных помещиков в деревне Карповке, и в той деревне свидетельствовали: староста Федоров, староста Филип Иванов и вышеписанным старостам оный умерший отдан схоронить в той же деревне» (325-2, 195–197).
Благополучная доставка арестанта до столицы лежала на совести начальника охраны — при побеге арестанта его нередко ждали разжалование, пытки и каторга. В инструкции 1713 г. нарочному, посланному в Тверской уезд для ареста свидетелей, говорилось: «Дорогой везти с опасением, чтоб в дороге и с ночлегу не ушли и над собою, и над караульщики какого дурна не учинили, а будет они караульщики для какой бездельной корысти или оплошкою тех колодников упустят, за то им караульщикам быть в смертной казни» (325-2, 84). Охране запрещалось в дороге разговаривать с колодником и предписывалось пресекать разговоры арестантов. В инструкции конвою, везшему митрополита Сильвестра и его бывшего охранника, на которого Сильвестр донес в 1732 г., было сказано, чтобы колодники между собой никаких разговоров не имели, «а ежели, паче чаяния в дороге из оных колодников учнет кто говорить непотребное… клепать им рот» (775, 344). О насильственном затыкании рта арестанту говорится во многих сопроводительных инструкциях. При доставке раскольников из Петербурга в разные тверские монастыри в 1750 г. конвойные должны были также «класть в рот кляпья» особо разговорчивым колодникам и «вынимать тогда, когда имеет быть давана им пища» (700, 8–9, 28; 344, 20). Среди иллюстраций можно видеть такое «кляпье», которое применяли к узникам в Западной Европе, где это орудие называлось «ошейник немого». Его использовали также при мучительных казнях, чтобы казнимый не кричал. С таким кляпом, снабженным еще двумя острыми шипами, погиб на костре посредине римской Площади цветов Джордано Бруно в 1600 г. (815, 82).
Если затыкать рот арестанту указаний не было, то охрана должна была тщательно записывать все, что он говорил «причинного», т. е. важного. В инструкции конвою Мациевича генерал-прокурор А.А. Вяземский писал: «Что же услышано вами или командою вашею будет (от арестанта. — Е.А.), то оное содержать до окончины живота секретно, а по приезде в Москву о том его вранье имеете вы объявить мне» (255, 282). В подобных инструкциях содержались и другие правила: не везти арестантов вместе, не давать им бумаги и чернил, острых предметов, не допускать к ним посторонних и т. д. Когда в 1718 г. из Москвы в Ладогу повезли бывшую царицу Евдокию, то конвойный офицер имел право арестовывать всех, кто пытался передать колоднице письма или деньги (752, 223). Власти опасались и сговора — «стачки» охранников с арестантом. В ордере поручику Тарханову 1788 г. о перевозе из Риги в Петербург самозванца «императора Ивана» — купца Тимофея Курдилова — сказано, что нужно не только смотреть «бодрственным оком, дабы арестант не сделал утечки», но и «равно наблюдать за конвойными служителями, чтобы он (Курдилов. — Е.А.) не сделал иногда покушения к уговору их об отпуске его» (198, 462). Особые опасения властей вызывала возможность побега или спасения арестанта кем-то из его сообщников. Для начальника конвоя Пугачева и его сообщников, которых везли из Яицкого городка в Симбирск, А В. Суворов 17 сентября 1774 г. составил инструкцию. В ней повторялись многие из вышеназванных правил доставки арестантов, но при этом Суворов требовал, чтобы на привал поезд вставал лагерем посреди чистого поля, а не в перелесках. При этом привал арестантов следовало окружать двойной цепью солдат. В деревнях арестантов предписывалось держать только на улице, а не в избах. Внимание конвоя удваивалось ночью. Конвойные готовили к бою три пушки, движение в темноте разрешалось только с зажженными фонарями, два из которых следовало держать возле клетки Пугачева (522, 56–57).
Арестанта следовало привезти в столицу здоровым, «в невредном сохранении». Поэтому охрана должна была заботиться об узнике, думать о его здоровье, удобствах, еде и даже настроении. Об одном арестанте, которого везли из Пруссии в 1757 г. А.П. Бестужев писал М.И. Воронцову: «Опасательно, чтоб он, при нынешней по ночам довольно холодной погоде, в колодке и в железах живучи, от раны не умер» (555, 207–208). Конвою следовало особенно внимательно следить, чтобы их поднадзорный не предпринимал никаких попыток самоубийства. В инструкции 1727 г. об аресте старообрядцев сказано: «Обобрав у них поясы и гонтяны, и ножи им в руки не давать, чтоб оные раскольщики, по обыкности своей раскольнической, себя не умертвили» (325-2, 126). Авторы инструкции капитану А.П. Галахову, командовавшему охраной Пугачева в Симбирске, обращали внимание на то, чтобы Пугачев «никоим образом себя умертвить не мог». Конвой сподвижника Пугачева Ивана Зарубина также следил, чтобы у преступника не оказалось в руках ни ножа, ни яда (522, 63, 189). Еду для колодников пробовали конвоиры (или, как сказано в инструкции 1732 г., «на пищу давать им хлеб, переламывая в малые куски» — 775, 345). Арестантам не давали ни столовых ножей, ни вилок.
Охранники придирчиво рассматривали каждый кусок мяса или рыбы — нет ли в них острых костей и «другого вредительного орудия… чтобы себя чем не умертвили». Зная, что их ждут в пыточной палате страшные муки, иные арестанты, несмотря на внимательную охрану, все же пробовали покончить с собой еще по дороге в камеру пыток. За 27 января 1699 г. в материалах Преображенского приказа сохранилась запись: «А Васки-де Тумы племянник Андрюшка Сергеев не пытан для того, что, сидя в санях, сам себя порезал в брюхо». В январе 1700 г. пятидесятник Чубарова полка Яков Алексеев был спасен от самоубийства своими конвойными и на допросе показал: «И как сидел в Преображенском в приказе и после пытки и огнем зженья ножишка, которой вынят у меня в епонче ис подоплеки… взял я в Преображенском приказе после денежных мастеров… А тот нож держал для себя, чтоб зарезатца» (197, 203, 245). В экстракте об Астраханском розыске 1705–1707 гг. сказано, что стрелец Стенька Москвитянин был «для очных ставок… везен из Новоспасского монастыря под караулом, порезал себе брюхо и выняту него из саней от ножа обломок. А в распросе он, Стенка, сказал, [что] тем обломком порезал себя, едучи дорогою тайно от караульных солдат, боясь розыску, а взял тот обломок кражею тому недели с две, будучи в Новоспасском монастыре в тюрьме у своей братьи, а умыслил себя зарезать до смерти, чтоб ему в розысках не быть» (325-2, 105–106). В 1739 г. брат князя И.А. Долгорукого Александр неудачно пытался бритвой вспороть себе живот, но был спасен охраной, а вызванный врач зашил рану (406, 132). Во время Тарского розыска 1720-х гг. старообрядцу Петру Байгичеву удалось подкупить судью Л. Верещагина, и он дал возможность узнику зарезаться (581, 61).
Арестанты с дороги пытались подать о себе весточку близким или друзьям, что им, естественно, категорически запрещалось. 30 августа 1757 г. на 13-й версте Петергофского шоссе мимо дома, у которого стояли двое купцов-иностранцев, проехала коляска с каким-то человеком и двумя гренадерами, сидевшими спереди и сзади от него. Человек, приподняв кожаный фартук коляски, выбросил на дорогу клочки драной бумаги и среди них написанную красным карандашом записку на французском языке: «Я — прусский капитан де Ламбер, я в оковах. Ради Бога, будьте милосердны и известите [об этом] мою супругу в Данциге у английского консра». Как сказано в официальном документе о происшедшем (купцы сдали записку куда следует), «помянутая персона часто выглядывала, яко бы дая знать, приметили ли они те бумаги». Командир конвоя поручик Чехненков получил выговор за «слабое смотрение» арестанта, которому запрещали давать бумагу и карандаш (555, 206–207).
Не без оснований авторы инструкции предупреждали посланных для ареста, чтобы они действовали быстро, внезапно, не позволили преступникам бежать накануне ареста или с дороги. Естественной реакцией людей, которые узнавали о предстоящем аресте, чувствовали его приближение или уже были схвачены, было желание бежать как можно дальше, скрыться от преследования. Когда в феврале 1718 г. Г.Г. Скорняков внезапно нагрянул к бывшей царице Евдокии в суздальский Покровский монастырь, запер ворота монастыря и стал хватать всех находившихся там людей, то, как отмечается в позднейшем приговоре Тайной канцелярии, суздальского собора протодьякон Дмитрий Федоров «как тот монастырь заперли и [он] и з женою чрез ограду ушел» (8–1, 119). Можно догадаться, какая нечеловеческая сила перенесла протодьякона с его протодьяконицей через высокую каменную стену Покровского монастыря. Этой силой был Великий государственный страх, ужас перед застенками Преображенского приказа.
Когда присланные за человеком военные не обнаруживали преступника, то они забирали всех, кого находили в его доме, и везли в тюрьму, чтобы выяснить в допросах, куда сбежал преступник. Из дела 1714–1715 гг. следует, что вместо беглых преступников в Преображенское притащили их жен. Женщин держали до тех пор, пока солдаты не разыскивали мужей или пока они сами добровольно не сдавались властям (325-2, 78). Такое заложничество, по некоторым признакам, было довольно-таки распространено. Против этого не возражало и право, построенное на признании вины родственников за побег их близкого человека. Они, как уже отмечалось выше, должны были доказать свою невиновность и непричастность к побегу. Уходили арестанты и с дороги. В 1724 г. неизвестные люди отбили солдатку Марью Никитину, которую везли из Алатаря в Москву в Преображенский приказ де, iso). Зимой 1733 г. по дороге в Калязинский монастырь на конвой, который сопровождал старообрядческого старца Антония, было совершено внезапное нападение. Как показали свидетели, недалеко от подмонастырской Никольской слободы, «часу в другом ночи нагнали их со стороны незнаемо какие люди, три человека, в двойке, в одних санях, захватили у них вперед дорогу и, скача, с саней один с дубиною и ударил крестьянина, с которым ехал Антоний, отчего крестьянин упал, а другого, рагатину держа, над ним говорил: “Ужели-де станешь кричать, то-де заколю!”, а старца Антония, выняв из саней, посадили они в сани к себе скованнаго и повезли в сторону, а куда — неизвестно». Добравшись до ближайшего жилья, охранники подняли тревогу, монастырские слуги и крестьяне гнались по всем дорогам от слободы «верст по сороку, только ничего не нашли», старец Антоний навсегда ускользнул от инквизиции (325-1, 264). В 1755 г. из Отроча Успенского монастыря бежал «лжестарец Арсений, который сидел в хлебне под караулом», но ночью 5 февраля «пошел для телесной своей нужды и оттоле бежал незнаемо куда». Все поиски беглеца также оказались тщетными. Любопытно, что при побеге арестанты шли на различные ухищрения, чтобы усыпить бдительность сторожей. Если они бежали в кандалах, то обвязывали их тряпками 709, 11; 455, 92).
Можно не сомневаться, что такие побеги были загодя тщательно спланированы, а в нужных местах расставлены подставы сменных лошадей. Так, в декабре 1736 г. старообрядцы подготовили удачный побег из Тобольского кремля Ефрема Сибиряка. В тот момент, когда его вели по Кремлю, он вырвался от охранника, прямо в ножных и ручных кандалах, вылез в заранее открытую, но тщательно замаскированную его сообщниками бойницу и затем скатился по снегу с высокого кремлевского холма туда, где его уже ждали сани, которые тотчас умчались из Тобольска (581, 95–99).
Несмотря на всевозможные строжайшие предупреждения, доставка арестантов проходила гладко только на бумаге. В начале 1720 г. капрал Дьяков привез партию арестантов-раскольников из Нижнего Новгорода в Петербург. Через некоторое время выяснилось, что в дороге умерло не одиннадцать, как рапортовал Дьяков, атолько десять арестантов. В реестре покойников, о котором сказано выше, записано, что в Москве в доме посадского Леонтия Иванова умерли три колодника, о чем показали староста Степан Михайлов и хозяин квартиры Леонтий Иванов. Однако в июле 1720 г. в Нижнем полиция поймала раскольника Пчелку, в котором опознали одного из умерших в Москве арестантов — Кирилла Нефедьева. В допросе Нефедьев-Пчелка показал, что «как-де он привезен был к Москве и взвезли-де его на двор замертво и после-де того, неведомо как объявился он один на улице, а караульных солдат при нем в то время не было, а каким-де образом то учинилось, того не упомнит». Не мог никак объяснить «воскресения» арестанта и капрал Дьяков. Он утверждал, что умершего Пчелку «оставил он на квартере мертвого и лежап-де он, мертв, трои суток и у караульнаго часового солдата Петра Осинцова пропал безвестно, а он-де Дьяков в то время на помянутой квартере не был, а ездил в Ямскую Дрогомиловскую слободу и его-де, Пчелку, живого не отпускивал, а взятков с него ни чему некосен в чем-де шлется на него, Пчелку».
Судя по реестру умерших, капрал говорил неправду — Пчелка записан в реестре за 21 декабря, а следующий покойник из этой партии арестантов, Иван Иванов, записан под 22 декабря. Он скончался в Пешках — ямской слободе Дмитровского уезда Умерший 24 декабря Василий Анофриев записан в реестр уже в Городне Тверского уезда, т. е. на пути в Петербург. Это означает, что партия арестантов выехала из Москвы не позже 22 декабря и Пчелка либо не лежал три дня в виде бездыханного трупа в доме Иванова под караулом солдата Осинцова, либо (что, скорее всего, и было) его отпустил сам Дьяков. Нужно помнить, что арестантов везли скованными и пришедший в себя Пчелка мог, конечно, оказаться на улице без конвоя, но уж никак не без кандалов. В 1720 г. двое конвойных солдат, бежавшие вместе с колодниками по дороге из Нижнего в Москву, а потом пойманные полицией, признались, что отпустили пятерых колодников за 30 рублей, один же из «пойманных каторжных утеклецов», поп Авраам, на допросе показал, что солдаты отпустили колодников за 37 рублей (325-2, 194–200, 244).
Впрочем, побег Пчелки, возможно, организовали его единоверцы. Старообрядцы это делали не только с помощью налетов. В мае 1736 г. чуть было не сбежала из тобольской тюрьмы старообрядческая старица Евпраксия. По совету братьев и сестер с воли старица в течение семи дней не пила и не ела, так что 21 мая местный полковой лекарь (неподкупленный!) зафиксировал смерть колодницы. Ее обмыли, положили в гроб (специально надколотый, чтобы она в нем не задохнулась) и затем вывезли за город на кладбище. Поднятая там из гроба своими товарищами, она пришла в себя, переоделась. Но вскоре ее случайно обнаружил и арестовал гулявший вдоль Иртыша драгун (581, 91–93).
Длинная и трудная дорога подчас сплачивала охрану и арестантов. Бывало, что арестанты угощали конвоиров в кабаках, ссужали их деньгами на прогоны, а те, в свою очередь, не следуя строго букве инструкции, давали своим подопечным разные послабления. Так, перевозя из Брянска в 1733 г. в Петербург арестованных, начальник конвоя сержант Прокофий Чижов расковал в Гдове преступника Совета Юшкова, «для того, что те кандалы были ему, Юшкову, тесны». Там же сделали новые, более просторные оковы. Следовательно, какое-то время преступник в дороге находился без кандалов, что все инструкции категорически запрещали (52, 26). Нарушивший инструкцию сержант попал в пыточную палату, а потом его разжаловали в солдаты.
Егор Столетов, доставленный с Урала в Петербург в 1735 г., жаловался на конвойных, которые везли его и других арестантов из Нерчинска в Екатеринбург. По словам Столетова, солдаты всю дорогу пьянствовали, обирали местных жителей, при переправе через реки сажали в одну лодку с арестантами посторонних людей (659, 13). Так бывало часто, особенно когда заключенных везли в Сибирь и в другие отдаленные места. «Вольности» и нарушения инструкций начинались сразу же после того, как исчезала вдали городская застава, а вместе с ней строгое начальство. Бывший арестант В. П. Колесников вспоминал, что как-то раз на этапе каторжники стали выбирать для себя более удобные наручники, прикрепленные к общему для всей партии железному пруту. Расчет строился на том, что если наручники пошире, то в дороге оковы не будут натирать руку. Унтер-офицер, увидав это, шепнул: «Пожалуйста, оденьте (наручники. — Е.А.) поуже — видите, начальник наш смотрит, выйдем за город, наша будет воля!» И на десятой версте от города он освободил арестантов от неудобного при ходьбе прута.
За деньги у охраны можно было получить водку, освобождение от тяжелых оков и даже испытать приключения в женской казарме на этапе. Тот же Колесников описывает, что во время обыска артельные деньги он хранил у… одного из своих конвойных. Вообще же взятки при конвоировании давались всем: начальнику конвоя — чтобы не мучил долгими пешими переходами и прутом, простым солдатам — чтобы не били, приносили еду, пересылали письма, пускали к узнику родственников и проституток, кузнецам — чтобы не ковали в тесные кандалы, цирюльнику — чтобы не брил голову тупой бритвой и т. д. В казармах на этапах шла игра в кости, карты, устраивались спортивные гонки вшей или тараканов. Примечательно, что не всегда арестанты давали взятку конвойным. Если каторжник имел свои деньги, то он попросту не брал у конвоя положенные ему по закону «порционные», которые солдаты присваивали себе и были поэтому лояльны к своим подопечным (393, 32, 79, 97).
Теперь о побегах с дороги. Часто арестантам удавалось «утечь» именно с дороги, воспользовавшись малочисленностью конвоя, усталостью, беззаботностью и корыстолюбием конвойных солдат. На ночлегах по дороге обычно царила суета, и колодники этим умело пользовались. Солдат-охранник Анофрий Карпов, сопровождавший партию арестантов из Нижнего в Петербург, так описывает побег двух колодников во время стоянки партии в Химках под Москвой: «В ночи перед светом… стали убираться чтобы ехать, тогда все солдаты, также и колодники, вышли все на двор для впрягания лошадей, а помянутые два человека в то время и ушли, и усмотреть за теснотою в том дворе было невозможно, и для сыску оных послал он, Онуфрий, двух человек солдат — Тимофея и Петра (а чьи дети и как прозванием того он, Ануфрий, не знает), которые також ушли и с ружьем, а он, Ануфрий, собрав в той деревне крестьян, искал тех колодников, которые сбежали, также и салдат, в гумнах и близко в той деревни по лесам, а на дорогу за ними в погоню не ездил и никого не посылал для того, что по той дороге [людей], которые попадались во время того иску навстречу спрашивал, которые сказывали, что не видали, а след был со двора на дорогу». После этого понятно, почему Суворов требовал от конвоя устраивать привалы для конвоируемого Пугачева только в чистом поле.
На следующий день на мосту у села Медное исчез еще один колодник, Федор Харитонов. Его товарищ по партии арестантов потом показал начальнику охраны, что накануне Харитонов ему говорил: «“Либо-де удавлюсь, либо утоплюсь, а уж-де у меня мочи нет от трудного пути”, и [он] человек уже старый и потому может быть, что в воду разве не бросился ли» (325-2, 206–207). О частых побегах арестантов сказано и в докладе Сената императрице Екатерине I в 1726 г. Сенаторы писали, что заявившие «Слово и дело» воры и разбойники, при перевозке их в столицу на доследование, «в пути от сланных с ними уходят и отбиваются» (633-55, 419). Как это происходило, видно из протокола 1752 г. о побеге арестанта из партии, следовавшей в Калугу. Каждый из преступников, как отмечается в рапорте конвоя в Сенат, был скован «в кондолы», однако один из арестантов, «не доезжая города Торшка за 15 верст, на большой дороге, в лесу, с роспусков, разобувшись, скинув потихоньку кондалы, и, [со]скоча с телеги, ушел в лес, а чесовой не видал, понеже он сидел к нему спиною с обнаженною шпагою» (463, 85).
Поиски беглого государственного преступника были довольно хорошо отлажены. Как только становилось известно о побеге, во все местные учреждения из центра рассылали так называемые «заказные грамоты» с описанием примет преступника и требованием его задержать. Кроме того, преступников ловили особые агенты — сыщики. Для поисков бежавшего перед арестом проповедника Григория Талицкого летом 1700 г. из Преображенского приказа сыщиков разослали по всей стране. Отличившегося сыщика ждала колоссальная по тем временам награда — 500 рублей (212, 138). Надо думать, что в поисках преступника сыщики опирались на обширный опыт поимки беглых крепостных крестьян, холопов, посадских. Он накопился со времен утверждения крепостничества и был весьма действен (см. 500а; 716, 267 и др.). На вооружении сыщиков были известные, опробованные методы и приемы выслеживания и захвата беглых. Главное внимание уделялось коммуникациям, возможному направлению побега. Сразу же после побега предписывалось «заказ учинить крепкой и по большим, и по проселочным дорогам, и по малым стешкам, и на реках, и на мостах, и на перевозех, и в ыных приличных местех поставить заставы накрепко с великим подтверждением, чтоб они тех людей» ловили (195, 207). В наказах сыщикам отмечалось, где скорее всего можно встретить беглеца: «По городам, и по селам, и по монастырям, и по приходским церквям, и по пустыням, и по рыбным ловлям, и на пристанях, и на лодьях, и на кораблях, и на карбусах, и на мелких судах, и во всяких местах, во всяких чинах, и в работных людях того вора сыскивать всякими мерами». При этом важно было проследить, в каком направлении движется схожий по описаниям человек, и затем перехватить его на одной из переправ.
В рассыпаемых на места памятях и в наказах или «погонных грамотах» (от слова «погоня») отмечались главные приметы преступника: рост («высок», «низмян», «ростом средняя»), полнота («толст», «тонок»), цвет глаз («карие», «серые», «черные»), волосы на голове и в бороде («русые» «светлорусые», «темнорусые», «чермен», «седые» и др.), форма и величина бороды («клинушком», «круглая», «продолговатая», «велика», «редкая»), форма бровей, носа («широковат», «продолговат», «остр»), форма и цвет липа («брусом», «лицем бел»), общий вид («плечист», «кренаст», «нахмурен», «сутул»), особые приметы: следы от перенесенных болезней и анатомические особенности («у правой ноги в лодыжке опухло»), манера говорить («говорит остро, скоровато», «толстовато», «говориттихо», заикается), примерный возраст («около 45-ти»), вид и цвет одежды, за кого себя выдает, с кем едет, на какой лошади и т. д. (325-1, 263–265; 212, 124 И мн. др.)