В заказной грамоте о поимке Ивана Щура дано такое описание беглеца: «А тот мужик Ивашко Шур ростом не велик, кренаст, глаза кары, волосы голова руса, борода светлоруса, кругла, невелика, платье на нем шубенка баранья нагольная, шапка овчинная, выбойчатая, штаны суконные красные, сапоги телятинные, литовские, прямые, скобы серебряные. А чаять его, Ивашкова побегу в литовскую сторону, на Вязьму или на Калугу или, будет укрываяся, и на иные дороги пойдет» (500, 231). О бежавшем в 1754 г. за границу секретаре Дмитрии Волкове сообщалось всем представителям России: «Оной секретарь Волков приметами: роста среднего, тонок, немного сутоловат, около двадцати шести лет, лицом весьма моложав и продолговат, борода самая редкая и малая, волосы темнорусые и носил их обыкновенно в косе, брови того же цвета; глаза серые, в речах гнусит, иногда гораздо заикается, голос толстоватый, говорит по-французски и по-немецки, а на обоих сих языках пишет весьма изрядною рукою» (128-2, 630). А вот другой пример: «Таскающийся по миру бродяга Кондратей, сказывающейся киевским затворником росту средняго, лицем бел, нос острой, волосы светлорусые, пустобород, отроду ему около тридцати пяти лет, острижен по-крестьянски и ходит в обыкновенном крестьянском одеянии, а притом он и скопец». Таким был в 1775 г. словесный портрет знаменитого основателя скопческого движения Кондратия Селиванова (346, 425–426). По этим и подобным им довольно выразительно указанным приметам поймать беглого преступника было возможно. Знаменитая сцена в корчме на литовской границе из «Бориса Годунова» кажется вполне историчной и достоверной.
Талицкого, как и многих подобных «утеклых» преступников, поймали уже через два месяца. Больше пришлось повозиться с поискам и другого беглого преступника — стрельца Тимофея Волоха. Необыкновенную энергию в поимке Волоха проявил сам судья Преображенского приказа Ф.Ю. Ромодановский. Из дела видно, что всесильный Ромодановский был уязвлен побегом Волоха и сам многократно допрашивал его родственников, давал указы о его поимке в те места, где бывал до ареста Волох и куда он мог, по расчетам сыска, вернуться, рассылал заказные грамоты с описанием примет преступника по многим городам страны, сам осматривал всех задержанных подозрительных людей. И в конце концов, через два года, Ромодановский все-таки достал, словно из-под земли, дерзкого Волоха. Его удалось захватить на Волге, в Саратове (212, 125, 66–67; 89, 394).
Скрыться в городе (кроме Москвы, изобиловавшей притонами) или в деревне беглецу было довольно сложно. В сельской местности царила довольно закрытая от посторонних общинная система. Появление каждого нового человека в общине становилось заметным событием, чужак фазу попадал на заметку начальства. К тому же пришлый, как правило, был человеком православным, а поэтому не мог миновать церкви и тем самым становился известен приходскому священнику, который считался почти штатным доносчиком. В людных городах была своя система контроля. В Петербурге каждый домохозяин обязывался сообщать в полицию о своих постояльцах, по ночам всякое движение в городе было невозможно из-за «рогаточных караулов» и постов. В Москве были свои методы вылавливания беглых и подозрительных людей — выше уже сказано о «методе» Ваньки Каина, который ходил с солдатами по притонам и хватал всех подряд воров.
Конечно, беглец мог скрыться во владениях помещиков, принимавших беглых людей. Но не каждый помещик рисковал принять в холопы или посадить на землю подозрительного беглеца, да еще без семьи — слишком велики стали при Петре I штрафы с укрывателей беглых, слишком много было вокруг доносчиков. К тому же если такой беглый числился государственным преступником и его искали, то хозяину нового холопа, как укрывателю и сообщнику преступника, грозила пытка в Тайной канцелярии.
«Записные», т. е. учтенные в подушных книгах двойного оклада, старообрядцы стремились по возможности жить в мире с властями и всех без разбору беглых не принимали. Они оказывали помощь прежде всего своим братьям — гонимым единоверцам. В петровское время внутри страны установился довольно жесткий полицейский режим. С 1724 г. запрещалось выезжать без паспорта из своей деревни дальше, чем на 30 верст. Паспорт подписывал местный воевода или помещик. Все часовые на заставах и стоявшие по деревням солдаты тотчас хватали «беспашпортных» людей. Действовать так им предписывали инструкции. В каждом беглом подозревали преступника. А если у задержанного находили «знаки» — следы казни кнутом, клеймами или щипцами, разговор с ним был короток, чтобы арестованный ни говорил в свое оправдание. Из допроса пугачевского атамана Хлопуши видно, что его, бежавшего с каторги преступника, поймали на дороге к Екатеринбургу без паспорта и сразу же, как «человека подозрительного» (у него были рваные ноздри и спина со «знаками» от кнута), вновь били кнутом, заново рвали у него ноздри, клеймили, а потом отправили на каторгу (280, 163).
Бежать на Урал и в Сибирь в одиночку было очень трудно. Как показывают исследования о старообрядцах, их переселения в Сибирь и другие места становились целым событием, к которому они долго готовились, засылали разведчиков, устраивали промежуточные перевалочные базы и яки (272, 42 и др.). Нередко о таком переезде власти узнавали заранее и стремились их предупредить. В 1724 г. Петру I стало известно, что повенецкие старообрядцы надумали уйти в Сибирь. В своем указе царь предписал их «предостеречь… ежели так станут делат[ь], то как беглецы будут казнены» (325-1, 307). Для успешного побега через «Камень» — Уральские горы — нужен был опытный проводник (455, 93). По дороге в Сибирь местные и центральные власти зорко следили за «шатающимися» беглыми и гулящими. В воротах городов и острогов стояла стража, проверяя каждого пешего и конного.
Достичь западных (польской или шведской) границ и перейти их беглецу было также непросто. Ему предстояло быстро, не мешкая, опережая разосланные во все концы «погонные» или заказные грамоты с описанием его примет, доехать до границы и пересечь ее. Без подорожной для передвижения внутри страны и без заграничного паспорта сделать это было почти невозможно. Даже сам царь — Петр Михайлов при выезде из столицы получал подорожную. Поэтому власти, послав сыщиков и нарочных с заказными грамотами (позже — указами) о его поимке, успевали предупредить о беглеце местные власти, пограничную стражу и даже — с помощью особых циркуляров — посольства России за рубежом. Из дела 1755 г. старообрядческого монаха Исаакия видно, что надумавшие бежать за границу старообрядцы предварительно запаслись у знакомого московского «гридоровального» мастера Василия Кудрявцева фальшивыми паспортами с фальшивыми же печатями Яицкого войска — иначе до границы добраться им было невозможно. У того же московского умельца старообрядцы купили еще сто бланков паспортов, чтобы отвезти их на Ветку — известное поселение старообрядцев в Белоруссии, на границе с Россией, «дабы, — как показали пойманные вскоре беглецы, — снабжать ими тамошних раскольников, у которых будут здесь (т. е. в России. — Е.А.) какие-нибудь нужды» (242, 55). Добыть же паспорт беглецу без связей было нереально. С начала XVIII в., когда побеги крестьян за границу и на Дон резко возросли, власти постоянно усиливали наблюдение на границе как за разрешенными выездом и въездом, так и за нелегальным переходом рубежа, что, как уже сказано, считалось изменой. Вдоль польской границы, куда бежали сотни тысяч людей, приходилось размешать целые полки, устанавливать густую цепь застав (118, 127–128).
За каждым отъезжающим и приезжающим тщательно следили и на границе устраивали обыски, явные и тайные. По делу фальшивомонетчика Сергея Пушкина Екатерина II секретно предписала московскому и рижскому губернаторам «под видом контробанд осматривать с прилежанием его экипаж и пожитки» (554, 95). 6 февраля 1792 г. Екатерина сообщала рижскому генерал-губернатору Броуну, что ей стало известно о приезде двух студентов — Василия Колокольцева и Михаила Невзорова, которых подозревали в тайной масонской деятельности и видели в них сообщников Н.И. Новикова. «Имея подозрение в ложных правилах их учения и в намерении распространить семена зла сего в России, — писала императрица, — повелеваем вам секретнейшим образом принять меры осторожности, дабы в случае проезда сих людей чрез Ригу, под видом таможеннаго осмотра, отобраны были все имеющиеся у них бумаги и письма и по освидетельствовании оных известным способом в рижском почтамте, буде в них ничего сумнительнаго и подозрение утверждающаго не найдется, доставя на списки (т. е. сняв копии), подлинные им возвратить и самих их отпустить в путь им надлежащий, а в противном случае все таковые бумаги и письма оригинальные нам представить с нарочным, а путешественников под предлогом или утайки вещей или же провоза талонами запрещенных, задержите там впредь до указа» (554, 453–454; 198, 458). Задержав студентов с тетрадями конспектов по-латыни, Броун отослал бумаги, за незнанием латыни, на экспертизу в Академию наук. 27 февраля 1792 г. Екатерина распорядилась Колокольцева и Невзорова «для объяснения некоторых бумаг… отравить сюда под присмотром пристава» (198, 459).
Чтобы нелегально перейти границу (обычно — в ночное время), нужно было хорошо знать местность или брать с собой проводников из приграничных жителей, которые за провод через границу требовали денег, и немалых, а иногда и выдавали беглеца пограничной страже, — ведь жители приграничных районов подчас сотрудничали с пограничными властями, подучая от них разные льготы и послабления, невозможные для пришлых людей. Поэтому неудивительно, что в 1710 г. за Смоленском бежавших из Москвы пятерых шведских пленных «признали (местные. — Е.А.) мужики, что они иноземцы» и пытались их повязать. В завязавшейся стычке шведы применили оружие, погибло трое крестьян. Беглецов задержали, и по приговору царя троих из них казнили, а двоих сослали в Сибирь (102–188).
Бежать на юг или юго-восток, к донским, яицким казакам нужно было по рекам, переправляться предстояло через броды и перевозы, кишевшие шпионами. Опасно было идти и по открытым степным местам, на которых беглеца легко замечали разъезды пограничной стражи. Поэтому-то беглые на Дон стремились пристроиться к возвращающимся из России с хлебом или другими припасами казакам — в одиночку пересечь или обойти все заставы в степи было непросто. Опасность для беглеца представляли и кочевники: в степи его могли легко поймать кубанские татары, башкиры, калмыки. Они оставляли пленного у себя как раба с подрезанными поджилками или отправляли его в цепях на продажу в Кафу или Стамбул. Могли кочевники предложить пленника за выкуп и воеводе или коменданту ближайшего города или крепости на «линии».
Даже оказавшись за границей, беглец, особенно знатный, не мог быть спокоен. Русские агенты всюду его разыскивали, а Коллегия иностранных дел рассылала официальные ноты о выдаче беглого подданного. В это время в России его «домишки запечатывали», а «деревенишки отбирали» (387, 42, 71). Особенно хорошо принципы работы русской агентуры видны в деле царевича Алексея, который инкогнито бежал в 1717 г. по дороге из России в Данию и укрылся во владениях австрийского императора. И тем не менее его убежище было раскрыто русскими агентами во главе с П.А. Толстым, который угрозами, ложными обещаниями вынудил сына царя вернуться в Россию. Знатный беглец не без основания опасался не только официальных демаршей русского правительства, которое требовало (нередко с угрозами) его выдачи, но и попыток выкрасть его или убить. Поэтому становится понятно поведение русских дипломатов — братьев Авраама и Федора Веселовских, которые, не желая страдать за близость с опальным царевичем Алексеем, остались за границей и сделали все, чтобы там «раствориться», исчезнуть. В 1720 г. Федор — русский посланник в Англии, — получил указ о немедленном прибытии в Копенгаген к русскому посланнику М.П. Бестужеву-Рюмину. Но в Данию Веселовский не поехал и из Марбурга писал Бестужеву: «Очевидно вижу я, что отзыв мой от сего двора (английского. — Е.А.) и посылка в Копенгаген ни для какой причины, ниже в иное намерение чинится токмо для моего брата Аврама, за которого определен быть страдателем, и вижу явно, что намерение положено по прибытии моем в Копенгаген бросить меня на корабль и отвезти в С. Петербург и чрез жестокое и страдательное истязание о брате моем, хотя сведом или не сведом, спрашивать. Ныне, государь мой, откровенно объявляю, что страх сей видимой и бесконечной моей беды привел меня в такое крайнее отчаяние, что я, отрекшись от всех благополучей сего миру, принял резолюцию ретироваться в такой край света, где обо мне ни памяти, ни слуху не будет, и таким образом докончаю последние бещастные дни живота моего, хотя в крайнем убожестве и мизерии, но спокойною совестию и без страдания» (106-2, 32–34).
Федор Веселовский был опытным дипломатом и знал, о чем говорил. Накануне, весной 1720 г., канцлер Г. И. Головкин писал русскому посланнику в Гааге кн. Б.И. Куракину, чтобы тот (со слов Куракина) «об Авраме Веселовском, как он скрылся и пропал безвестно и чтоб мне об нем, Веселовском, проведывать и, ежели где уведаю, трудиться, каким способом его, Веселовского, яко изменника, поймать и за арест отдать, а потом ко двору Его ц.в., оковав, прислать». История Авраама напугала Куракина, и он просил убрать от него брата беглеца Федора, «чтоб ему при мне не быть, понеже сия болезнь прилипчивая…. Изволь, государь милостивой, рассудить, ежели какое дело секретное наружу выйдет, может быть чрез его секретную корришпонденцию с его братом, то все ляжет на моей шее, кроме всяких других опасных случаев, так что мне день и ночь спать будет нельзя» (29-2, 409).
После этого Федора перевели в Англию, и затем он, как и брат Авраам, бежал под крыло английских властей. Тем временем Петр рвал и метал, он требовал, чтоб братьев достали хоть из-под земли и привезли в Россию. Когда это оказалось невозможным, то новый русский посланник в Лондоне сделал все, чтобы Авраам не получил английского гражданства. Федор вернулся в Россию лишь при Елизавете Петровне в 1743 г., Авраам же остался за границей навсегда. Для того, чтобы его обнаружить и поймать, была создана специальная группа нанятых агентов, которой командовал русский агент Ю.И. Гагарин (Вольский), он подчинялся П.И. Ягужинскому, посланнику в Вене. Вольский сумел выследить «бездельного крещеного жида» под Франкфуртом-на-Майне и «вел» его до Гессен-Касселя. За операцией следил Петр I. Он приказал захватить Веселовского так, чтобы не вызвать подозрения немецких властей. Предполагалось обвинить Веселовского якобы в неуплате им крупного долга и на этом основании задержать (129-1, 93; 677, 137–139). Веселовский счастливо избежал расставленных Вольским ловушек и укрылся в Швейцарии. Согласно легенде, уже будучи глубоким стариком (умер в 1783 г.), он не мог без страха проходить мимо висевшего на стене портрета Петра Великого, длина рук которого была ему хорошо известна: царевича Алексея так запугали, что тот сам, по собственной воле, вернулся, чтобы погибнуть в застенке. Войнаровского — племянника гетмана Мазепы — поймали на улице Гамбурга и тайно привезли в Петербург. О том, как в 1778 г. А.Г. Орлов обманом заманил на свой, стоявший на рейде Ливорно, корабль самозванку, выдававшую себя за дочь Елизаветы Петровны, уже сказано выше. Пути этих людей, как бы они ни были далеки от России, кончались в Петропавловской крепости (633-52, 173; 203а, 190).
Словом, в рассматриваемое время власть обладала многими и разнообразными приемами обнаружения, слежки, контроля за действиями подозреваемого в государственном преступлении. С давних пор была в ходу перлюстрация и использовались приемы провокации, методы внезапных, ошеломлявших арестованного действий, в том числе допросов по свежим следам. В руках политического сыска были также разнообразные, проверенные практикой способы и средства задержания преступников, предупреждения их побегов и возможного сопротивления. Умели в сыске довольно надежно изолировать и этапировать арестованных в столицу. Побеги же их с пути были весьма затруднены. Благодаря традиционной и очень развитой системе выслеживания и поимки беглых крепостных и холопов, задержание беглого государственного преступника не было неразрешимой проблемой для властей. Этому способствовали также традиции общинной жизни, распространенное доносительство и боязнь его, повсеместная поголовная перепись населения, размещение войск в сельской местности с правом контроля за местными жителями, введение паспортов, вся обстановка усилившегося при Петре I этатизма и полицейского режима В XVIII в. почти всюду до беглого дотягивались длинные руки власти. Одним словом, велика Россия, а бежать некуда!
Петропавловская крепость стала главной следственной тюрьмой политического сыска с того самого момента, когда после завершения первого цикла розысков по делу царевича Алексея Петровича сюда весной 1718 г. перебралась Тайная канцелярия. До этого политических преступников содержали в колодничьих палатах приказов и канцелярий, такие помещения были обязательны для всех государственных учреждений. Во время массового Стрелецкого розыска 1698 г., когда число арестантов достигло почти двух тысяч человек, их держали в подвалах Андроникова, Симонова и других московских монастырей. Да и позже, в начале XVIII в., подвалы монастырей служили «филиалами» тюрьмы Преображенского приказа (90, 738). Кроме того, предводителей мятежа в 1698 г. раздавали боярам под их личную ответственность — без «холодной» не было ни одного помещичьего дома (212, 108).
О существовании постоянных пыточных и колодничьих палат в Преображенском приказе известно с конца XVII в. По-видимому, они располагались в так называемом Съезжем дворе, а также на Генеральном дворе — комплексе различных служебных зданий гвардейских полков. Колодничьи палаты находились в каменных подклетях (297, 37–39). Ранее застенком служила Константно-Еленинская башня Московского кремля. Точнее, «Константиновским застенком» называли отводную стрельницу башни, ставшей в первой половине XVII в. непроездной (486, 219). Во время майского 1682 г. бунта там пытали боярина И.К. Нарышкина (171, 170). В самом Преображенском заключенные сидели также и в так называемой «бедности». Из одного документа видно, что «бедность» представляла собой высокий сруб, стоявший на земле, часто без потолка и пола. Крышу устраивали только на зиму, когда на жерди, положенные сверху сруба, клали солому, плохо спасавшую колодников от дождя и снега. На брошенных досках и кучах гнилой соломы сидели и лежали пытаные и непытаные колодники и колодницы. В срубе были небольшие окошки для милостыни. В одном деде упоминается, что колодник Никита Кирилов, сидя в 1714 г. в «бедности», увидел через окно проходившего мимо человека, кричал «Слово и дело!», требуя, чтобы караульный схватил его (325-2, 49, 94). Этот факт говорит, что посторонние могли довольно свободно подходить к «бедности». Известно и другое, не менее выразительное название этого места заключения — «беда» («Они, в беде сидя…» — 744, 367).
С весны 1718 г. в Преображенском находилась кроме приказа Ромодановского, как уже говорилось, и Тайная канцелярия П. А. Толстого. Потом ее здание унаследовала Московская контора Тайной канцелярии и даже екатерининская Тайная экспедиция. Старообрядец Иван Павлов в 1737 г. шел «пострадать за старую веру» именно в Преображенское (710, 171). Пойманного в 1772 г. фальшивомонетчика Сергея Пушкина Екатерина II приказала «посадить в Преображенском под крепким и надежным караулом» (554, 96). Но к этому времени знаменитое здание заметно обветшало, и привезенного в Москву осенью 1774 г. Емельяна Пугачева посадили на старом Монетном дворе на Красной площади. С весны 1718 г. главной тюрьмой политического сыска становится Петропавловская крепость. То, что с 1718 г. Петропавловская крепость, которую иностранцы уже в начале 1720-х гг. называли «Русской Бастилией» (150-1, 97), стала резиденцией как самой Тайной канцелярии, так и ее тюрьмы, объяснимо очевидным удобством этого мощного оборонительного сооружения на клочке суши, отделенном от города, с одной стороны, рекой, а с другой — протокой. В документах петровского времени крепость чаще называли «город». «Оного колодника изволите посадить в город» — так писал А.И. Ушакову в феврале 1720 г. по распоряжению Петра I его кабинет-секретарь А В. Макаров о посланном в крепость арестанте (181, 118). Во многих документах Петропавловская крепость называется также «Гварнизон» (752, 233, 598–618).
Еще до переезда сюда Тайной канцелярии тюрьма здесь уже была. По общему признанию историков первыми колодниками были 22 моряка с корабля «Ревель», погибшего в сентябре 1717 г. при невыясненных обстоятельствах, а также участники так называемого Бахмутского соляного дела (752, 596). Из политических узников одним из первых был племянник Мазепы Андрей Войнаровский, который стал настоящим старожилом крепости, просидев в ней пять лет. В конце 1723 г. под конвоем его отправили в Сибирь, где он и сгинул (752, 616; 648, 17). С 14 июня 1718 г. крепость стала последним земным пристанищем и для царевича Алексея Петровича Думаю, что, решая вопрос о начале тюрьмы в крепости, нужно иметь в виду и информацию Ф.В. Берхгольца, который в 1721 г. писал, что раньше в казармах крепости содержали пленных шведских офицеров. Это вполне правдоподобно, пленных часто держали в крепостях.
Нам точно не известно, как выглядели первоначально Тайная канцелярия и ее следственная тюрьма Вероятно, под новое учреждение отвели здания, принадлежавшие гарнизону крепости. Они стояли как вокруг Петропавловского собора, так и в бастионах крепости. Обыкновенно такие здания называли «казармами». Ого были мазанковые или деревянные, одно- и двухэтажные сооружения. В одних на случай осады крепости устраивали склады, погреба и провиантские магазины, в других жили караульные солдаты и офицеры. Из записи книги Гарнизонной канцелярии от 14 июня 1718 г. видно, что царевича Алексея посадили «в роскат (бастион. — Е.А.) Трубецкой, в полату». По описанию современника, называющего помещение, в котором сидел царевич, «казармой», там были «великие сени» и два или три «упокоя», в одном из которых жила прислуга царевича, а в другом находилась его «опочивальня» (752, 612–613, 624).
Вполне возможно, что для содержания царевича использовали освобожденную специально для этого гарнизонную казарму. Пытали же царевича в каземате Трубецкого бастиона Это видно из записи журнала от 2 мая 1718 г.: «Изволил Его величество быть в гварнизоне в застенке, который учрежден в Трубецком роскате в каземате». По тем временам оборудовать камеру пыток не представляло сложности в любом сарае — была бы нужная высота для «виски» да перекладина под потолком или вбитый в стену крюк. Когда во время Стрелецкого розыска в 1698 г. возникла нужда пытать множество Стрельцов, то тотчас соорудили тринадцать таких застенков (212, 106). Для пыток в 1735 г. Егора Столетова в Екатеринбурге В.Н. Татищев построил простой сарай, этого было вполне достаточно для розыска (659, 9). В Петербурге были и другие места пыток. Из дела 1718 г. известно, что царевича Алексея вывозили за город на дачу П.И. Ягужинского и там пытали в сарае (322, 126–129).
В 1722 г. колодники в Петропавловской крепости сидели в нескольких казармах. Две казармы — офицерская и солдатская — находились «У Крон-верских [ворот]», т. е у ворот между кавальером Анны Ивановны и Зотовым бастионом. Колодники сидели также в офицерских казармах «У Петровских [ворот]», «У Васильевских [ворот], «У Невских [ворот]» (10-3, 246). Знатных узников держали и в благоустроенных домах обер-коменданта крепости и старших офицеров гарнизона Согласно «Записке о преставлении и погребении царевича Алексея Петровича» дом обер-коменданта, куда перенесли тело царевича, был на том же месте, где стоит это здание и сейчас: «В С.-Петербурхской крепости в деревянных хоромах, которые, въехав в крепость в С. Питербурхския ворога, у соборной церкви на правой стороне, близ комендантскаго двора» (752, 535). Впрочем, в записи журнала Гарнизонной канцелярии от 27 июня сказано, что тело царевича «из Трубецкаго роскату из караульной палаты вынесено в губернаторский дом, что в гварнизоне», а на следующий день перенесено в Троицкий собор (755, 614). Если здесь нет ошибки, то речь идет о какой-то резиденции А.Д. Меншикова в крепости, хотя на сохранившихся планах примерно того же времени такого дома не видно. Царевну Марию Алексеевну, арестованную в 1718 г. по делу Алексея Петровича, поселили «в плац-майорских красных хоромах» (755, 223). Местонахождение их неизвестно.
Когда возникла страшная тюрьма в Алексеевском равелине, точно сказать невозможно. Историки города считают, что ее деревянное здание построили либо в середине, либо во второй половине XVIII в. (551, 65; 140, 98). Однако в одном из документов Тайной канцелярии за 1722 г. сказано, что колодник Игнатий Иванов сидел за особым караулом «в Равелине, в офицерской», надо полагать, казарме (10-3, 246), что позволяет датировать основание тюрьмы в Алексеевском равелине никак не позже 1722 г. (Иоанновский равелин заложили позже — летом 1731 г.). Зато точно известно, что старая тюрьма в равелине простояла до 1769 г., а потом была заменена новым зданием (208-1, 169).
В заказной грамоте о поимке Ивана Щура дано такое описание беглеца: «А тот мужик Ивашко Шур ростом не велик, кренаст, глаза кары, волосы голова руса, борода светлоруса, кругла, невелика, платье на нем шубенка баранья нагольная, шапка овчинная, выбойчатая, штаны суконные красные, сапоги телятинные, литовские, прямые, скобы серебряные. А чаять его, Ивашкова побегу в литовскую сторону, на Вязьму или на Калугу или, будет укрываяся, и на иные дороги пойдет» (500, 231). О бежавшем в 1754 г. за границу секретаре Дмитрии Волкове сообщалось всем представителям России: «Оной секретарь Волков приметами: роста среднего, тонок, немного сутоловат, около двадцати шести лет, лицом весьма моложав и продолговат, борода самая редкая и малая, волосы темнорусые и носил их обыкновенно в косе, брови того же цвета; глаза серые, в речах гнусит, иногда гораздо заикается, голос толстоватый, говорит по-французски и по-немецки, а на обоих сих языках пишет весьма изрядною рукою» (128-2, 630). А вот другой пример: «Таскающийся по миру бродяга Кондратей, сказывающейся киевским затворником росту средняго, лицем бел, нос острой, волосы светлорусые, пустобород, отроду ему около тридцати пяти лет, острижен по-крестьянски и ходит в обыкновенном крестьянском одеянии, а притом он и скопец». Таким был в 1775 г. словесный портрет знаменитого основателя скопческого движения Кондратия Селиванова (346, 425–426). По этим и подобным им довольно выразительно указанным приметам поймать беглого преступника было возможно. Знаменитая сцена в корчме на литовской границе из «Бориса Годунова» кажется вполне историчной и достоверной.
Талицкого, как и многих подобных «утеклых» преступников, поймали уже через два месяца. Больше пришлось повозиться с поискам и другого беглого преступника — стрельца Тимофея Волоха. Необыкновенную энергию в поимке Волоха проявил сам судья Преображенского приказа Ф.Ю. Ромодановский. Из дела видно, что всесильный Ромодановский был уязвлен побегом Волоха и сам многократно допрашивал его родственников, давал указы о его поимке в те места, где бывал до ареста Волох и куда он мог, по расчетам сыска, вернуться, рассылал заказные грамоты с описанием примет преступника по многим городам страны, сам осматривал всех задержанных подозрительных людей. И в конце концов, через два года, Ромодановский все-таки достал, словно из-под земли, дерзкого Волоха. Его удалось захватить на Волге, в Саратове (212, 125, 66–67; 89, 394).
Скрыться в городе (кроме Москвы, изобиловавшей притонами) или в деревне беглецу было довольно сложно. В сельской местности царила довольно закрытая от посторонних общинная система. Появление каждого нового человека в общине становилось заметным событием, чужак фазу попадал на заметку начальства. К тому же пришлый, как правило, был человеком православным, а поэтому не мог миновать церкви и тем самым становился известен приходскому священнику, который считался почти штатным доносчиком. В людных городах была своя система контроля. В Петербурге каждый домохозяин обязывался сообщать в полицию о своих постояльцах, по ночам всякое движение в городе было невозможно из-за «рогаточных караулов» и постов. В Москве были свои методы вылавливания беглых и подозрительных людей — выше уже сказано о «методе» Ваньки Каина, который ходил с солдатами по притонам и хватал всех подряд воров.
Конечно, беглец мог скрыться во владениях помещиков, принимавших беглых людей. Но не каждый помещик рисковал принять в холопы или посадить на землю подозрительного беглеца, да еще без семьи — слишком велики стали при Петре I штрафы с укрывателей беглых, слишком много было вокруг доносчиков. К тому же если такой беглый числился государственным преступником и его искали, то хозяину нового холопа, как укрывателю и сообщнику преступника, грозила пытка в Тайной канцелярии.
«Записные», т. е. учтенные в подушных книгах двойного оклада, старообрядцы стремились по возможности жить в мире с властями и всех без разбору беглых не принимали. Они оказывали помощь прежде всего своим братьям — гонимым единоверцам. В петровское время внутри страны установился довольно жесткий полицейский режим. С 1724 г. запрещалось выезжать без паспорта из своей деревни дальше, чем на 30 верст. Паспорт подписывал местный воевода или помещик. Все часовые на заставах и стоявшие по деревням солдаты тотчас хватали «беспашпортных» людей. Действовать так им предписывали инструкции. В каждом беглом подозревали преступника. А если у задержанного находили «знаки» — следы казни кнутом, клеймами или щипцами, разговор с ним был короток, чтобы арестованный ни говорил в свое оправдание. Из допроса пугачевского атамана Хлопуши видно, что его, бежавшего с каторги преступника, поймали на дороге к Екатеринбургу без паспорта и сразу же, как «человека подозрительного» (у него были рваные ноздри и спина со «знаками» от кнута), вновь били кнутом, заново рвали у него ноздри, клеймили, а потом отправили на каторгу (280, 163).
Бежать на Урал и в Сибирь в одиночку было очень трудно. Как показывают исследования о старообрядцах, их переселения в Сибирь и другие места становились целым событием, к которому они долго готовились, засылали разведчиков, устраивали промежуточные перевалочные базы и яки (272, 42 и др.). Нередко о таком переезде власти узнавали заранее и стремились их предупредить. В 1724 г. Петру I стало известно, что повенецкие старообрядцы надумали уйти в Сибирь. В своем указе царь предписал их «предостеречь… ежели так станут делат[ь], то как беглецы будут казнены» (325-1, 307). Для успешного побега через «Камень» — Уральские горы — нужен был опытный проводник (455, 93). По дороге в Сибирь местные и центральные власти зорко следили за «шатающимися» беглыми и гулящими. В воротах городов и острогов стояла стража, проверяя каждого пешего и конного.
Достичь западных (польской или шведской) границ и перейти их беглецу было также непросто. Ему предстояло быстро, не мешкая, опережая разосланные во все концы «погонные» или заказные грамоты с описанием его примет, доехать до границы и пересечь ее. Без подорожной для передвижения внутри страны и без заграничного паспорта сделать это было почти невозможно. Даже сам царь — Петр Михайлов при выезде из столицы получал подорожную. Поэтому власти, послав сыщиков и нарочных с заказными грамотами (позже — указами) о его поимке, успевали предупредить о беглеце местные власти, пограничную стражу и даже — с помощью особых циркуляров — посольства России за рубежом. Из дела 1755 г. старообрядческого монаха Исаакия видно, что надумавшие бежать за границу старообрядцы предварительно запаслись у знакомого московского «гридоровального» мастера Василия Кудрявцева фальшивыми паспортами с фальшивыми же печатями Яицкого войска — иначе до границы добраться им было невозможно. У того же московского умельца старообрядцы купили еще сто бланков паспортов, чтобы отвезти их на Ветку — известное поселение старообрядцев в Белоруссии, на границе с Россией, «дабы, — как показали пойманные вскоре беглецы, — снабжать ими тамошних раскольников, у которых будут здесь (т. е. в России. — Е.А.) какие-нибудь нужды» (242, 55). Добыть же паспорт беглецу без связей было нереально. С начала XVIII в., когда побеги крестьян за границу и на Дон резко возросли, власти постоянно усиливали наблюдение на границе как за разрешенными выездом и въездом, так и за нелегальным переходом рубежа, что, как уже сказано, считалось изменой. Вдоль польской границы, куда бежали сотни тысяч людей, приходилось размешать целые полки, устанавливать густую цепь застав (118, 127–128).
За каждым отъезжающим и приезжающим тщательно следили и на границе устраивали обыски, явные и тайные. По делу фальшивомонетчика Сергея Пушкина Екатерина II секретно предписала московскому и рижскому губернаторам «под видом контробанд осматривать с прилежанием его экипаж и пожитки» (554, 95). 6 февраля 1792 г. Екатерина сообщала рижскому генерал-губернатору Броуну, что ей стало известно о приезде двух студентов — Василия Колокольцева и Михаила Невзорова, которых подозревали в тайной масонской деятельности и видели в них сообщников Н.И. Новикова. «Имея подозрение в ложных правилах их учения и в намерении распространить семена зла сего в России, — писала императрица, — повелеваем вам секретнейшим образом принять меры осторожности, дабы в случае проезда сих людей чрез Ригу, под видом таможеннаго осмотра, отобраны были все имеющиеся у них бумаги и письма и по освидетельствовании оных известным способом в рижском почтамте, буде в них ничего сумнительнаго и подозрение утверждающаго не найдется, доставя на списки (т. е. сняв копии), подлинные им возвратить и самих их отпустить в путь им надлежащий, а в противном случае все таковые бумаги и письма оригинальные нам представить с нарочным, а путешественников под предлогом или утайки вещей или же провоза талонами запрещенных, задержите там впредь до указа» (554, 453–454; 198, 458). Задержав студентов с тетрадями конспектов по-латыни, Броун отослал бумаги, за незнанием латыни, на экспертизу в Академию наук. 27 февраля 1792 г. Екатерина распорядилась Колокольцева и Невзорова «для объяснения некоторых бумаг… отравить сюда под присмотром пристава» (198, 459).
Чтобы нелегально перейти границу (обычно — в ночное время), нужно было хорошо знать местность или брать с собой проводников из приграничных жителей, которые за провод через границу требовали денег, и немалых, а иногда и выдавали беглеца пограничной страже, — ведь жители приграничных районов подчас сотрудничали с пограничными властями, подучая от них разные льготы и послабления, невозможные для пришлых людей. Поэтому неудивительно, что в 1710 г. за Смоленском бежавших из Москвы пятерых шведских пленных «признали (местные. — Е.А.) мужики, что они иноземцы» и пытались их повязать. В завязавшейся стычке шведы применили оружие, погибло трое крестьян. Беглецов задержали, и по приговору царя троих из них казнили, а двоих сослали в Сибирь (102–188).
Бежать на юг или юго-восток, к донским, яицким казакам нужно было по рекам, переправляться предстояло через броды и перевозы, кишевшие шпионами. Опасно было идти и по открытым степным местам, на которых беглеца легко замечали разъезды пограничной стражи. Поэтому-то беглые на Дон стремились пристроиться к возвращающимся из России с хлебом или другими припасами казакам — в одиночку пересечь или обойти все заставы в степи было непросто. Опасность для беглеца представляли и кочевники: в степи его могли легко поймать кубанские татары, башкиры, калмыки. Они оставляли пленного у себя как раба с подрезанными поджилками или отправляли его в цепях на продажу в Кафу или Стамбул. Могли кочевники предложить пленника за выкуп и воеводе или коменданту ближайшего города или крепости на «линии».
Даже оказавшись за границей, беглец, особенно знатный, не мог быть спокоен. Русские агенты всюду его разыскивали, а Коллегия иностранных дел рассылала официальные ноты о выдаче беглого подданного. В это время в России его «домишки запечатывали», а «деревенишки отбирали» (387, 42, 71). Особенно хорошо принципы работы русской агентуры видны в деле царевича Алексея, который инкогнито бежал в 1717 г. по дороге из России в Данию и укрылся во владениях австрийского императора. И тем не менее его убежище было раскрыто русскими агентами во главе с П.А. Толстым, который угрозами, ложными обещаниями вынудил сына царя вернуться в Россию. Знатный беглец не без основания опасался не только официальных демаршей русского правительства, которое требовало (нередко с угрозами) его выдачи, но и попыток выкрасть его или убить. Поэтому становится понятно поведение русских дипломатов — братьев Авраама и Федора Веселовских, которые, не желая страдать за близость с опальным царевичем Алексеем, остались за границей и сделали все, чтобы там «раствориться», исчезнуть. В 1720 г. Федор — русский посланник в Англии, — получил указ о немедленном прибытии в Копенгаген к русскому посланнику М.П. Бестужеву-Рюмину. Но в Данию Веселовский не поехал и из Марбурга писал Бестужеву: «Очевидно вижу я, что отзыв мой от сего двора (английского. — Е.А.) и посылка в Копенгаген ни для какой причины, ниже в иное намерение чинится токмо для моего брата Аврама, за которого определен быть страдателем, и вижу явно, что намерение положено по прибытии моем в Копенгаген бросить меня на корабль и отвезти в С. Петербург и чрез жестокое и страдательное истязание о брате моем, хотя сведом или не сведом, спрашивать. Ныне, государь мой, откровенно объявляю, что страх сей видимой и бесконечной моей беды привел меня в такое крайнее отчаяние, что я, отрекшись от всех благополучей сего миру, принял резолюцию ретироваться в такой край света, где обо мне ни памяти, ни слуху не будет, и таким образом докончаю последние бещастные дни живота моего, хотя в крайнем убожестве и мизерии, но спокойною совестию и без страдания» (106-2, 32–34).
Федор Веселовский был опытным дипломатом и знал, о чем говорил. Накануне, весной 1720 г., канцлер Г. И. Головкин писал русскому посланнику в Гааге кн. Б.И. Куракину, чтобы тот (со слов Куракина) «об Авраме Веселовском, как он скрылся и пропал безвестно и чтоб мне об нем, Веселовском, проведывать и, ежели где уведаю, трудиться, каким способом его, Веселовского, яко изменника, поймать и за арест отдать, а потом ко двору Его ц.в., оковав, прислать». История Авраама напугала Куракина, и он просил убрать от него брата беглеца Федора, «чтоб ему при мне не быть, понеже сия болезнь прилипчивая…. Изволь, государь милостивой, рассудить, ежели какое дело секретное наружу выйдет, может быть чрез его секретную корришпонденцию с его братом, то все ляжет на моей шее, кроме всяких других опасных случаев, так что мне день и ночь спать будет нельзя» (29-2, 409).
После этого Федора перевели в Англию, и затем он, как и брат Авраам, бежал под крыло английских властей. Тем временем Петр рвал и метал, он требовал, чтоб братьев достали хоть из-под земли и привезли в Россию. Когда это оказалось невозможным, то новый русский посланник в Лондоне сделал все, чтобы Авраам не получил английского гражданства. Федор вернулся в Россию лишь при Елизавете Петровне в 1743 г., Авраам же остался за границей навсегда. Для того, чтобы его обнаружить и поймать, была создана специальная группа нанятых агентов, которой командовал русский агент Ю.И. Гагарин (Вольский), он подчинялся П.И. Ягужинскому, посланнику в Вене. Вольский сумел выследить «бездельного крещеного жида» под Франкфуртом-на-Майне и «вел» его до Гессен-Касселя. За операцией следил Петр I. Он приказал захватить Веселовского так, чтобы не вызвать подозрения немецких властей. Предполагалось обвинить Веселовского якобы в неуплате им крупного долга и на этом основании задержать (129-1, 93; 677, 137–139). Веселовский счастливо избежал расставленных Вольским ловушек и укрылся в Швейцарии. Согласно легенде, уже будучи глубоким стариком (умер в 1783 г.), он не мог без страха проходить мимо висевшего на стене портрета Петра Великого, длина рук которого была ему хорошо известна: царевича Алексея так запугали, что тот сам, по собственной воле, вернулся, чтобы погибнуть в застенке. Войнаровского — племянника гетмана Мазепы — поймали на улице Гамбурга и тайно привезли в Петербург. О том, как в 1778 г. А.Г. Орлов обманом заманил на свой, стоявший на рейде Ливорно, корабль самозванку, выдававшую себя за дочь Елизаветы Петровны, уже сказано выше. Пути этих людей, как бы они ни были далеки от России, кончались в Петропавловской крепости (633-52, 173; 203а, 190).
Словом, в рассматриваемое время власть обладала многими и разнообразными приемами обнаружения, слежки, контроля за действиями подозреваемого в государственном преступлении. С давних пор была в ходу перлюстрация и использовались приемы провокации, методы внезапных, ошеломлявших арестованного действий, в том числе допросов по свежим следам. В руках политического сыска были также разнообразные, проверенные практикой способы и средства задержания преступников, предупреждения их побегов и возможного сопротивления. Умели в сыске довольно надежно изолировать и этапировать арестованных в столицу. Побеги же их с пути были весьма затруднены. Благодаря традиционной и очень развитой системе выслеживания и поимки беглых крепостных и холопов, задержание беглого государственного преступника не было неразрешимой проблемой для властей. Этому способствовали также традиции общинной жизни, распространенное доносительство и боязнь его, повсеместная поголовная перепись населения, размещение войск в сельской местности с правом контроля за местными жителями, введение паспортов, вся обстановка усилившегося при Петре I этатизма и полицейского режима В XVIII в. почти всюду до беглого дотягивались длинные руки власти. Одним словом, велика Россия, а бежать некуда!
Петропавловская крепость стала главной следственной тюрьмой политического сыска с того самого момента, когда после завершения первого цикла розысков по делу царевича Алексея Петровича сюда весной 1718 г. перебралась Тайная канцелярия. До этого политических преступников содержали в колодничьих палатах приказов и канцелярий, такие помещения были обязательны для всех государственных учреждений. Во время массового Стрелецкого розыска 1698 г., когда число арестантов достигло почти двух тысяч человек, их держали в подвалах Андроникова, Симонова и других московских монастырей. Да и позже, в начале XVIII в., подвалы монастырей служили «филиалами» тюрьмы Преображенского приказа (90, 738). Кроме того, предводителей мятежа в 1698 г. раздавали боярам под их личную ответственность — без «холодной» не было ни одного помещичьего дома (212, 108).
О существовании постоянных пыточных и колодничьих палат в Преображенском приказе известно с конца XVII в. По-видимому, они располагались в так называемом Съезжем дворе, а также на Генеральном дворе — комплексе различных служебных зданий гвардейских полков. Колодничьи палаты находились в каменных подклетях (297, 37–39). Ранее застенком служила Константно-Еленинская башня Московского кремля. Точнее, «Константиновским застенком» называли отводную стрельницу башни, ставшей в первой половине XVII в. непроездной (486, 219). Во время майского 1682 г. бунта там пытали боярина И.К. Нарышкина (171, 170). В самом Преображенском заключенные сидели также и в так называемой «бедности». Из одного документа видно, что «бедность» представляла собой высокий сруб, стоявший на земле, часто без потолка и пола. Крышу устраивали только на зиму, когда на жерди, положенные сверху сруба, клали солому, плохо спасавшую колодников от дождя и снега. На брошенных досках и кучах гнилой соломы сидели и лежали пытаные и непытаные колодники и колодницы. В срубе были небольшие окошки для милостыни. В одном деде упоминается, что колодник Никита Кирилов, сидя в 1714 г. в «бедности», увидел через окно проходившего мимо человека, кричал «Слово и дело!», требуя, чтобы караульный схватил его (325-2, 49, 94). Этот факт говорит, что посторонние могли довольно свободно подходить к «бедности». Известно и другое, не менее выразительное название этого места заключения — «беда» («Они, в беде сидя…» — 744, 367).
С весны 1718 г. в Преображенском находилась кроме приказа Ромодановского, как уже говорилось, и Тайная канцелярия П. А. Толстого. Потом ее здание унаследовала Московская контора Тайной канцелярии и даже екатерининская Тайная экспедиция. Старообрядец Иван Павлов в 1737 г. шел «пострадать за старую веру» именно в Преображенское (710, 171). Пойманного в 1772 г. фальшивомонетчика Сергея Пушкина Екатерина II приказала «посадить в Преображенском под крепким и надежным караулом» (554, 96). Но к этому времени знаменитое здание заметно обветшало, и привезенного в Москву осенью 1774 г. Емельяна Пугачева посадили на старом Монетном дворе на Красной площади. С весны 1718 г. главной тюрьмой политического сыска становится Петропавловская крепость. То, что с 1718 г. Петропавловская крепость, которую иностранцы уже в начале 1720-х гг. называли «Русской Бастилией» (150-1, 97), стала резиденцией как самой Тайной канцелярии, так и ее тюрьмы, объяснимо очевидным удобством этого мощного оборонительного сооружения на клочке суши, отделенном от города, с одной стороны, рекой, а с другой — протокой. В документах петровского времени крепость чаще называли «город». «Оного колодника изволите посадить в город» — так писал А.И. Ушакову в феврале 1720 г. по распоряжению Петра I его кабинет-секретарь А В. Макаров о посланном в крепость арестанте (181, 118). Во многих документах Петропавловская крепость называется также «Гварнизон» (752, 233, 598–618).
Еще до переезда сюда Тайной канцелярии тюрьма здесь уже была. По общему признанию историков первыми колодниками были 22 моряка с корабля «Ревель», погибшего в сентябре 1717 г. при невыясненных обстоятельствах, а также участники так называемого Бахмутского соляного дела (752, 596). Из политических узников одним из первых был племянник Мазепы Андрей Войнаровский, который стал настоящим старожилом крепости, просидев в ней пять лет. В конце 1723 г. под конвоем его отправили в Сибирь, где он и сгинул (752, 616; 648, 17). С 14 июня 1718 г. крепость стала последним земным пристанищем и для царевича Алексея Петровича Думаю, что, решая вопрос о начале тюрьмы в крепости, нужно иметь в виду и информацию Ф.В. Берхгольца, который в 1721 г. писал, что раньше в казармах крепости содержали пленных шведских офицеров. Это вполне правдоподобно, пленных часто держали в крепостях.
Нам точно не известно, как выглядели первоначально Тайная канцелярия и ее следственная тюрьма Вероятно, под новое учреждение отвели здания, принадлежавшие гарнизону крепости. Они стояли как вокруг Петропавловского собора, так и в бастионах крепости. Обыкновенно такие здания называли «казармами». Ого были мазанковые или деревянные, одно- и двухэтажные сооружения. В одних на случай осады крепости устраивали склады, погреба и провиантские магазины, в других жили караульные солдаты и офицеры. Из записи книги Гарнизонной канцелярии от 14 июня 1718 г. видно, что царевича Алексея посадили «в роскат (бастион. — Е.А.) Трубецкой, в полату». По описанию современника, называющего помещение, в котором сидел царевич, «казармой», там были «великие сени» и два или три «упокоя», в одном из которых жила прислуга царевича, а в другом находилась его «опочивальня» (752, 612–613, 624).
Вполне возможно, что для содержания царевича использовали освобожденную специально для этого гарнизонную казарму. Пытали же царевича в каземате Трубецкого бастиона Это видно из записи журнала от 2 мая 1718 г.: «Изволил Его величество быть в гварнизоне в застенке, который учрежден в Трубецком роскате в каземате». По тем временам оборудовать камеру пыток не представляло сложности в любом сарае — была бы нужная высота для «виски» да перекладина под потолком или вбитый в стену крюк. Когда во время Стрелецкого розыска в 1698 г. возникла нужда пытать множество Стрельцов, то тотчас соорудили тринадцать таких застенков (212, 106). Для пыток в 1735 г. Егора Столетова в Екатеринбурге В.Н. Татищев построил простой сарай, этого было вполне достаточно для розыска (659, 9). В Петербурге были и другие места пыток. Из дела 1718 г. известно, что царевича Алексея вывозили за город на дачу П.И. Ягужинского и там пытали в сарае (322, 126–129).
В 1722 г. колодники в Петропавловской крепости сидели в нескольких казармах. Две казармы — офицерская и солдатская — находились «У Крон-верских [ворот]», т. е у ворот между кавальером Анны Ивановны и Зотовым бастионом. Колодники сидели также в офицерских казармах «У Петровских [ворот]», «У Васильевских [ворот], «У Невских [ворот]» (10-3, 246). Знатных узников держали и в благоустроенных домах обер-коменданта крепости и старших офицеров гарнизона Согласно «Записке о преставлении и погребении царевича Алексея Петровича» дом обер-коменданта, куда перенесли тело царевича, был на том же месте, где стоит это здание и сейчас: «В С.-Петербурхской крепости в деревянных хоромах, которые, въехав в крепость в С. Питербурхския ворога, у соборной церкви на правой стороне, близ комендантскаго двора» (752, 535). Впрочем, в записи журнала Гарнизонной канцелярии от 27 июня сказано, что тело царевича «из Трубецкаго роскату из караульной палаты вынесено в губернаторский дом, что в гварнизоне», а на следующий день перенесено в Троицкий собор (755, 614). Если здесь нет ошибки, то речь идет о какой-то резиденции А.Д. Меншикова в крепости, хотя на сохранившихся планах примерно того же времени такого дома не видно. Царевну Марию Алексеевну, арестованную в 1718 г. по делу Алексея Петровича, поселили «в плац-майорских красных хоромах» (755, 223). Местонахождение их неизвестно.
Когда возникла страшная тюрьма в Алексеевском равелине, точно сказать невозможно. Историки города считают, что ее деревянное здание построили либо в середине, либо во второй половине XVIII в. (551, 65; 140, 98). Однако в одном из документов Тайной канцелярии за 1722 г. сказано, что колодник Игнатий Иванов сидел за особым караулом «в Равелине, в офицерской», надо полагать, казарме (10-3, 246), что позволяет датировать основание тюрьмы в Алексеевском равелине никак не позже 1722 г. (Иоанновский равелин заложили позже — летом 1731 г.). Зато точно известно, что старая тюрьма в равелине простояла до 1769 г., а потом была заменена новым зданием (208-1, 169).