Так было и раньше, в камерах постоянно горели свечи. Это видно из описания заточения Ивана Антоновича в Шлиссельбурге, а также из материалов Тайной канцелярии в Петропавловской крепости. На 1718 год караульным солдатам было розд ано восемь тысяч сальных свечей, что по тем временам было довольно много и должно было обеспечить круглосуточное освещение (325-1, 125). Приведенный выше отрывок из инструкции показывает, какие наиболее типичные нарушения встречались при охране узников. И раньше охранникам строго запрещалось спать на посту и предписывалось как можно меньше разговаривать со своим «хозяином» — так на тогдашнем языке у «Петра и Павла» (т. е. в тюрьме Петропавловской крепости) называли солдаты своего поднадзорного. В инструкции А.И. Ушакова 1736 г. об охране колодников сказано: «Над имеющимися для караула колодников унтер-афицерами и над колодниками смотреть накрепко, чтоб они стояли на карауле твердо и разговоров бы с колодниками не имели, и оттех колодников ни за чем ни х кому, без ведома их, не ходили» (60, 8). Камеру часто осматривали, у колодников отбирали все острые и режущие предметы. Если узник все же сумел нанести себе рану, часового подвергали допросу и пытке. Его ждало разжалование и суровое наказание. Но прежде всего охранник должен был предотвратить побег узника. Это было главным в его деле. Причину побегов арестантов начальство не без оснований видело в «слабом смотрении» солдат за колодниками.
В 1732 г. А.И. Ушаков издал распоряжение о «крепком смотрении» офицеров и унтер-офицеров за караульными солдатами тюрьмы Петропавловской крепости. Он писал, чтоб «означенных солдат за пьянство и за другие дурости наказывать, в чем в карауле будет безопасности». Начальствующие над солдатами должны были всегда помнить, что в Тайной канцелярии «колодники содержатся в секретных делах и от слабости караульных чтоб утечки, и также и протчаго повреждения над собою не учинили» (42-1, 60). Из материалов сыска видно, что было в основном два вида содержания узников: «крепкое» и «обычное». При «крепком» смотрении охрану особо предупреждали: «Присланных из Москвы из Синодальной канцелярии (двух колодников. — Е.А.) принять… и содержать порознь под крепким караулом и никого к ним не подпускать…» «Содержать ево, Санина, под крепким караулом и никого к нему не припускать, и писать не давать»; Семенова «в церковь и никуда не пускать, питья хмельного никакова не подпускать, и пищу всякую откушивать, тому хто принесет и к нему никого не допускать, и быть у него на часах двум [часовым]» (9–4, 7; 10а, 146, 73).
При «обычном» содержании узник мог (с некоторыми предосторожностями со стороны охраны) принимать гостей: «К полковнику Ивану Болтину хто к нему придет пускать, а при том быть ефрейтору караульному и сал-дату часовому и велеть смотригь, чтоб тайно не говорили, чернил и бумаги не допускать». Это постановление Тайной канцелярии от 11 мая 1725 г. (10а, 147 об., 31). Кроме того, арестантов с таким режимом содержания отпускали на службу в Петропавловский собор: «Ростригу Якова Никитина пускать к церкви, понеже он хощет постится и стоять в сенях, а ежели двери церковные затворят и быть в церкви, и стоять близ дверей, а з другими ею братьи колодниками не пускать, и ничего говорить не давать». Это было главное условие, которое распространялось и на других арестантов: пускать в церковь порознь, чтобы «розговоров межлу собою… они не имели». Наконец, некоторых узников разрешали «пускать за город (т. е. из крепости) для милостыни под караулом» (9–4, 29, 10 об.). Этими прогулками в кандалах надеялись поправить подорванное сидением в тюрьме здоровье арестанта: «Ею ж Языкова пускать ходить по городу (речь идет о городских кварталах. — Е.А.) для болезни цинготной» (9–4, 49 об.-50).
Офицеры и солдаты охраны были фактически сокамерниками узников. Онине имели права без доклада покидать камеру. Когда в 1767 г. Арсения Мациевича заточили в Ревельскую крепость, то офицерам охраны было запрещено отлучаться из крепости, а в гости можно было ходить только с разрешения обер-коменданта, что вызывало недовольство охранников, вероятно, искренне желавших своему «хозяину» скорейшей смерти, а себе освобождения от тягостной службы (592, 569). Через охранников колодники вызывали следователей, что записывалось в журнале. 1бмая 1725 г. «содержащийся колодник синодский секретарь Герасим Семенов по полудни в седмом часу говорил при караульном… Преображенского полку стоящем на гоупвахте… Сидоре Украинцове и при караульном же того же полку… каптенармусе Никите Данилове: «Желает-де он, Герасим, видеть очи Ея и. в… и имеет он Ея в. нечто донести и о том того ж числа репортовано… Ушакову». Начальник Тайной канцелярии об этом Семенова «спрашивал словесно», а потом доложил Сенату. Сенаторы «приказали тому секретарю Семенову дать чернил и бумаги, что и дано» (9–8, 33).
В 1736 г. дежурный подпоручик Кирилл Бехтеев объявил в Тайной канцелярии, что колодница Соловьева «говорила ему, Бехтееву, чтоб об ней, Степаниде, доложил он, Бехгеев, его превосходительству (Ушакову. — Е.А.), что имеет она объявить некоторую нужду». Оказалось, что баронесса — неудачная доносчица на своего зятя, тайного советника Василия Степанова, — вдруг вспомнила, что в чулане московского дома ненавистного ей зятя есть сундук, в сундуке же — шкатулка, «а в той шкатуле имеетца показанное в Тайной канцелярии по делу письмо оного зятя ее Степанова… якобы обер-камергер (Бирон. — Е.А.) с Ея и.в. любитца», для чего она и подняла охрану своим заявлением (55, 3, 57).
Охрана регулярно сообщала по начальству о состоянии здоровья узника, которое она берегла как зеницу ока. До нашего времени дошла переписка лейб-медика Блюментроста с генералом Ушаковым о больных арестантах С.-Петербургской крепости. Ушаков в письмах к лейб-медику часто просил прислать лекаря для пользования арестантов и писал, что лекарь к ним не ходит и многие узники «пришли в тяжелые болезни», что наносит вред интересам государственной безопасности (17, 1 и др.). Особое внимание уделялось состоянию пытанных в застенке колодников. В указе 16 февраля 1746 г. и в проекте Уложения 1754 г. говорится, что охране «надобно смотреть, чтоб те места, где колодники сидят, содержаны были в чистоте и без духоты, дабы посаженным не могло оттого приключиться болезни» (596, 10). О состоянии здоровья арестантов нужно было знать следователям, чтобы при выздоровлении узника продолжить с ним прерванную «беседу». При приближении смерти арестанта охрана была обязана послать к умирающему попа и снять с него «исповедальный допрос» (о нем см. ниже).
Охранники наблюдали и за настроением арестанта, записывали разговоры, в которые он пускался. Чем выше был статус узника, тем подробнее отчеты и внимательнее присмотр. За каждым движением такого «хозяина» тщательно следили, периодически обыскивая и отбирая все, что казалось подозрительным (775, 248). Обо всем этом охранники писали подробные рапорты. Сохранился рапорт капитана Андрея Лопухина, надзиравшего в Шлиссельбурге за Бироном. 23 апреля 1741 г. он писал, что Бирон заболел, но вскоре «от болезни избавился и ходит в покоях по-прежнему» (462, 210). Дошли до нас и детальные отчеты начальников охраны Ивана Антоновича в Шлиссельбургской крепости. Офицеры охраны подмечали все мелочи в поведении арестанта, всякие подозрительные действия его пресекались, охранники не давали ему по ночам заниматься онанизмом, прятать какие-то вещи (410, 198–205, 234). Подробно сообщали охрана и следователи о состоянии больной самозванки «Таракановой», а также сидевшего в Ревельской крепости Арсения Мациевича (441, 600 и др.; 591, 569).
За 1794–1795 гг. сохранились донесения охраны о сидевшем в Петропавловской крепости Фаддее Костюшко. В них отмечались малейшие нюансы настроения узника. Так, 9 декабря 1794 г. премьер-майор Василий Титов писал генерал-прокурору А.Н. Самойлову: «Донеся вчерашнего дня вашему превосходительству о задумчивости господина Костюшки, которая умножается час от часу сильнее, даже до такой степени, что начинает забываться и беспрестанно плачет. Сколько ни старался его уговаривать, но ничего не помогает, к чему приписать оное его поведение не знаю и для того большое опасение имею в рассуждение его жизни, о чем честь имею представить на рассмотрение вашего превосходительства». Через несколько дней Титов сообщал: «Грусть его несколько уменьшилась, как примечаю, но начал кашлять и чрезвычайно мало спит каждую ночь»; «С утра до вечера сидит на одном месте в превеликой задумчивости; вчерашний день объявлял мне свои мысли, что ежели б оный так счастлив был, что милосердие нашей государыни освободило его от сей неволи, оный ту же минуту уехал бы в Америку в которой остаток дней своих остался бы, о чем честь имею донести вашему превосходительству» (222, 20–21).
Слова, сказанные колодником при охране в порыве откровенности, в пылу ссоры, под воздействием винных паров, порой давали следствию новое направление, позволяли привлечь к расследованию других людей. Впрочем, не оставались без внимания и разговоры, которые вели между собой охранники. Судьбу сидевшей в монастыре княжны Прасковьи Юсуповой в 1735 г. резко изменили показания ее подруги Анны Юленевой. Последняя была взята по доносу на Юсупову в Тайную канцелярию, допрошена и сидела с другими колодниками. 10 марта 1735 г. Юленева объявила караульному офицеру, что «караульные солдаты устращивали ее, Анну, что ее казнят смертью», поэтому она хочет дать показания. Из допроса Юленевой видно, что колодница подслушивала разговоры своих караульных. Она слышала, что один солдат рассказывал двум другим сказку «про князей и про бояр, и про других, и в той сказке упоминал, что казнили смертью и отсекли голову, а кому и как именно ту сказку солдат сказывал, того она не упомнит». И далее из показаний узницы мы видим, как колодница, днями и ночами напролет думавшая о своем печальном положении, находилась награни нервного срыва. Поэтому она принимала каждое слою на свой счет «По слышанию оной сказки дознавалась она (у солдат. — Е.А.) мнением своим, что не о ней ли, Анне, показанные слова тот солдат говорил?» Солдат, совсем не зная Юленеву и ее дела, мрачно пошутил: «Тебя станут казнить и для той казни повезут тебя на остров, а на какой и за что ее, Анну, казнить, того опять не выговорил». Юленеву охватила паника: «Чего ради мыслила она, Анна, что не будет ли ей, Анне, и подлинной смертной казни, однакож Анна вины за собою никакой не признавала и ныне не признает, но объявила караульному офицеру об устрашении ее солдатами для того, чтобы иметь предлог объявить Андрею Ивановичу [Ушакову] нижеследующее…» И потом она донесла на княжну Юсупову (см. 322, 296, 359-З60). Из истории заточения Ивана Антоновича видно, что порой охране не всегда строго предписывали воздерживаться от разговоров с узниками. Наоборот, офицеры его охраны должны были поощрять бывшего императора к разговорам и тем способствовать главной задаче властей — склонить узника к пострижению. Для этого они должны были в разговорах с ним «возбуждать склонность к духовному чину, т. е. к монашеству», говорить ему, «что вся его жизнь так происходила, что ему поспешать надобно испрашивать себе пострижения, которое, ежели он желает, вы ему и исходатайствовать можете» (410, 229).
Постоянное присутствие солдат, их разговоры или их молчание — все это было весьма тягостно для интеллигентного колодника. Григорий Винский вспоминал, что в первый день своего заключения, не получив от пришедшего солдата ни одного ответа на свои вопросы, он ухватил стражника за ухо. На шум сбежались другие охранники «и унтер, который сказал грозно: “Не забиячь, барин, здесь келья — гроб, дверью хлоп!” — “Да что же он мне не отвечал? Я — офицер” — “Здесь ты хозяин и, коли станешь забиячить, то уймут, а баять здесь не велят”» (187, 78). Пастор Теге вспоминал, что во время следствия его пытались обвинить в шпионаже в пользу Пруссии. С ним в каземате сидели непрерывно четверо гвардейцев во главе с сержантом, причем один держал шпагу наголо и все вместе «ели» глазами «прусского шпиена». Девять недель, писал пастор, «гвардейцы были немы, как рыбы, и на все мои расспросы не отвечали мне ни слова Но гораздо замечательнее было то, что они и между собою не говорили девять недель сряду и только очень тихо объяснялись знаками. Кто привык жить с людьми, тот представит себе, что я вытерпел» (726, 318).
Сущей пыткой становилось постоянное присутствие охраны для женщины-колодницы, особенно если она принадлежала к высшему классу. В тяжелых условиях больше года провела графиня Мария-Аврора Лесток, жена опального лейб-медика Елизаветы Петровны. Солдаты и офицеры с ней обращались грубо, как-то раз дежурный офицер даже плюнул ей в лицо. На глазах солдат, сидевших безвылазно в ее камере, ей приходилось отравлять свои естественные потребности. За год ей только дважды сменили постельное белье. Она страдала от безденежья и даже играла со стражниками в карты, чтобы получить на руки хотя бы несколько копеек для необходимейших покупок (763, 230; ср. 760, 59).
На невозможность жить под взглядами солдат жаловалась самозванка «Тараканова», сидевшая в крепости в 1775 г. Она писала своему следователю князю Голицыну, что «днем и ночью в моей комнате мужчины, с ними я и объясниться не могу». Однако это, как и лишение ее прислуги, теплой одежды, привычной светской даме еды, входило в ужесточение режима, определенное следователями для этой, упорствующей в своем преступлении самозванки (441, 603, 6/5). Вообще, охрана имела довольно много прав в отношении колодника. Если он начинал буянить, дерзить, не подчиняться предписанному распорядку, то солдаты избивали арестанта, связывали его, сажали на цепь. В ордере начальника Тайной канцелярии 1762 г. охране о смотрении за Иваном Антоновичем сказано, что «если арестант станет чинить какие непорядки или вам противности или же что станет говорить непристойное, то сажать тогда на цепь, доколе он усмирится, а буде и того не послушает, то бить по вашему рассмотрению палкою и плетью». В инструкции 1764 г. охране в таких же случаях разрешалось узника, «сковав, держать» (410, 212, 230).
Невозможно точно установить, были ли преступники во время сидения в тюрьме скованы. В одних случаях известно, что в камере они находились без оков и цепей, в других же есть вполне определенные данные о содержании их в цепях. Так было с привозимыми в феврале 1718 г. в крепость участниками Кикинского розыска. Об Александре Кикине и Иване Афанасьеве-Большом в записной книге гарнизона внесена помета; «И того ж числа наложены на них цепи с стульями (обрубок дерева. — Е.А.) и на ноги железа». Так же поступали и с другими заключенными — участниками дела (752, 600, 602). В 1724 г. в журнале Тайной канцелярии записано распоряжение: «Распопу Якова Никитина росковать, понеже у него ноги затекли» (9–4, 33). В оковах держали также церковныхдеятелей, обвиненных Феофаном Прокоповичем в интригах против него. От кандалов были освобождены только архиереи (775, 480). Правда, их держали в узилище Синода и только на допросы привозили в Тайную канцелярию. В целом же складывается впечатление, что в Петропавловской крепости узников держали без оков.
При нападении на стражу, при попытке бегства или освобождения колодников посторонними солдаты имели право применять оружие. Так, самозванец — «гальштинский принц» солдат Иван Андреев в Шлиссельбургской крепости в 1776 г. был убит часовым, когда, встав посреди ночи, подошел к охраннику и ударил его по голове. Часовой нанес ответный удар прикладом, и Андреев вскоре умер (476, 332). Убийство Ивана Антоновича в Шлиссельбургской крепости в августе 1764 г. было совершено офицерами его охраны, которые действовали строго по инструкции. В тот момент, когда В.Я. Мирович и его солдаты предприняли штурм казармы, где жил Иван Антонович, офицеры закололи узника. Через десять лет, в 1774 г., во время штурма Казани пугачевцами генерал Павел Потемкин приказал караульному офицеру, охранявшему пленных мятежников, «при крайности не щадить их живых». Офицер и его солдаты выполнили приказ и перекололи самых важных пленников (522, 20).
Жесткий режим содержания в крепости, который описывал пастор Теге, держался не все время. Когда через девять недель следствие по его делу закончилось, с окна сняли закрывающий солнце щит, а «гвардейцы прыгали от радости, получив позволение двигаться и говорить по-прежнему, мне были сладки звуки человеческого голоса, тем более, что все окружающие принимали во мне участие и были готовы обо мне заботиться и мне услуживать» (726, 324–325). Охранники и заключенные, месяцами и годами сидевшие водной комнате, вопреки грозным инструкциям вступали в отношения, которые подчас далеко выходили за рамки, предписанные начальством. Они успевали подружиться, поссориться, доносили друг на друга, мирились. Так, колодник Преображенского приказа Плясунов донес на тринадцать солдат, охранявших его, в произнесении ими «непристойных слов». Он подслушивал также жалобы солдат на службу, когда они беседовали между собой (212, 201).
К появлению человеческих отношений между охраной и «хозяином» подталкивала сама жизнь в крепости. Так, кормить узника было одной из постоянных обязанностей сторожей. Тайная канцелярия отпускала деньги «на корм» преступников из конфискованных ранее средств или из собственных денег узника В тюрьме Тайной канцелярии действовали принятые тогда везде нормы: если узник имел деньги, то на них и кормился, иногда еду ему приносили родные или слуги. И только тех, «кои весма пропитания другова не имеют», ставили на казенное довольствие, а если он не относился к числу секретных арестантов, то его могли выпускать в город «кормиться». 25 января 1724 г. А.И. Ушаков постановил: «Кто пищи не имеет, тех пускать в город для милостыни за караулом» (9–4, 20 об.).
При Петре 1 колодники, по мнению Г.В. Есипова, получали «по грошу надень человеку», но некоторые важные или знатные преступники могли рассчитывать и на алтын в день (325-1, 122–123). Поданным 1722–1723 гг. в Петропавловской крепости часть узников получала по три копейки в день, а часть — по две копейки. Некоторым больным за казенный счет покупали вино и пиво (34-4, 27, 35 об.). Для того чтобы кормить арестантов, свободные от службы караульные солдаты отправлялись на рынок, а потом стряпали в печке еду для заключенного и для себя. По источникам 1720—1730-х гг. видно, что солдаты не только сами ходили на рынок, но и приводили к своему «хозяину» продавцов — разносчиков съестного. Для этого узнику и нужны были карманные деньги.
Охранники и узники ели вместе, за одним столом. Это видно из инструкций о содержании Ивана Антоновича: «С арестантом два офицера садиться будут за стол…» (410, 194, 226). Застолье (да еще с разрешенным полпивом или вином), как известно, повод для разговоров, причем формально не запрещенных инструкцией, ведь от пищи зависела жизнь охраняемого государственного преступника.
Знатные узники угощались не только кулинарными произведениями своих сторожей, но и блюдами из близлежащего трактира на Троицкой площади, или еду им готовили собственные повара. В меню знатных арестантов бывали разносолы и напитки. На обед Ивану Антоновичу подавали пять блюд, бутылку вина, шесть бутылок полпива и др. К этому добавим, что охрана, обязанная покупать продукты и готовить для узника, обычно нещадно его обворовывала (410, 194–195). В инструкции 1748 г. начальнику охраны Лестока, просидевшего в крепости четыре с половиной года, сказано: «Пищею их Лестока и жену его також и людей их во всем довольствовать из имеющихся домовых оного Лестока припасов». Большую часть года еду привозили на лодке из дома Лестока, что стоял на Фонтанке, а зимой на Петербургскую сторону переселялись повар и слуги, которые и носили в крепость еду (760, 58). Самозванка «Тараканова» получала еду из кухни коменданта крепости, а «для усмирения ее гордыни» ей иногда давали еду из солдатской кухни (441, 624).
Менее знатным и простым узникам крепости приходилось много труднее. На отпускаемые казной деньги прокормиться было невозможно, и если человеку не удавалось выйти «на связке» с другими арестантами в поисках милостыни на улицах города, а родственники или доброхоты не приносили передач, то узника ожидала голодная смерть. Такая судьба постигла бы жену Романа Никитина, брата знаменитого живописца, если бы ее в 1735 г. не освободили «впредь до указа» (775, 497). Теге так вспоминает о «своем маленьком хозяйстве». Четверо гвардейцев бессменно провели в его каземате все два года заключения, которые выпали на долю пастора. В первые девять недель, как уже сказано выше, охранники не назвали ему даже своих имен, и поэтому, вспоминает Теге, «я придумал каждому из них название. Первого я прозвал большой: его дело было смотреть за чистотою в каземате, топить его, держать в порядке кухонную посуду. Второго я прозвал маленький: он покупал мне провизию и исполнял другие подобные поручения. Третий прозвался чулошник: он вязал для меня чулки и смотрел за моим платьем. Четвертого я прозвал плотник: он делал мелкие деревянные вещи для моего хозяйства. Когда маленький возвращался с рынка, у большого была уж готова кухонная посуда и в горящей печи приготовлено место для горшков, которые вдвигались туда, и потом выдвигались с помощью особого орудия, называемого ухват. Сколько не были преданы мне мои гвардейцы, но они никогда не позволяли себе рассказывать, что происходило в России, что случилось при дворе и какие вести из армии» (726, 327). Охранники Арсения Мациевича в Ревельской крепости были недовольны своим «хозяином» потому, что в инструкции о его содержании предписывалось менять ему белье и им приходилось в коридоре каземата устраивать большую стирку (591, 568).
Вообще, жизнь именитого узника была несравнимо легче жизни арестанта простого, безденежного. Знатного человека, как правило, не держали в кандалах, у него были подчас немалые деньги, он имел возможный в условиях тюрьмы комфорт. Некоторым знатным узникам Тайной канцелярии разрешали вешать в углу образа, есть на золоте и серебре, иметь драгоценные табакерки и другие предметы роскоши. Им же позволяли держать при себе слуг, как было в 1735 г. с посаженным по делу Егора Столетова князем Михаилом Белосельским, с Артемием Волынским, «княжной Таракановой» и другими (659, 165; 462, 212; 441, 624). Довольно редкий случай произошел в 1743 г., когда камергеру Карлу Лилиенфелвду разрешили поселиться в тюрьме вместе со своей беременной женою Софьей, которую подвергали допросам по делу Лопухиных (660, 24).
Давали узникам и книги. К концу XVIII в. их скопилось в тюрьме немало, и Инструкция по содержанию арестантов в Алексеевском равелине 1812 г. даже предписывала «для умаления у содержащихся неразлучной с их положением скуки, давать им по их избранию читать книги» (802, 341). Граф Гордт, сидевший в конце 1750-х гг. в крепости, долго не получал книги и ноты по недоразумению: по указанию двора ему было запрещено давать бумагу, но при этом не уточнили, что речь идет только о писчей бумаге. Поэтому полтора года несчастному книголюбу не давали ни единого бумажного клочка ни для каких целей.
Так было и раньше, в камерах постоянно горели свечи. Это видно из описания заточения Ивана Антоновича в Шлиссельбурге, а также из материалов Тайной канцелярии в Петропавловской крепости. На 1718 год караульным солдатам было розд ано восемь тысяч сальных свечей, что по тем временам было довольно много и должно было обеспечить круглосуточное освещение (325-1, 125). Приведенный выше отрывок из инструкции показывает, какие наиболее типичные нарушения встречались при охране узников. И раньше охранникам строго запрещалось спать на посту и предписывалось как можно меньше разговаривать со своим «хозяином» — так на тогдашнем языке у «Петра и Павла» (т. е. в тюрьме Петропавловской крепости) называли солдаты своего поднадзорного. В инструкции А.И. Ушакова 1736 г. об охране колодников сказано: «Над имеющимися для караула колодников унтер-афицерами и над колодниками смотреть накрепко, чтоб они стояли на карауле твердо и разговоров бы с колодниками не имели, и оттех колодников ни за чем ни х кому, без ведома их, не ходили» (60, 8). Камеру часто осматривали, у колодников отбирали все острые и режущие предметы. Если узник все же сумел нанести себе рану, часового подвергали допросу и пытке. Его ждало разжалование и суровое наказание. Но прежде всего охранник должен был предотвратить побег узника. Это было главным в его деле. Причину побегов арестантов начальство не без оснований видело в «слабом смотрении» солдат за колодниками.
В 1732 г. А.И. Ушаков издал распоряжение о «крепком смотрении» офицеров и унтер-офицеров за караульными солдатами тюрьмы Петропавловской крепости. Он писал, чтоб «означенных солдат за пьянство и за другие дурости наказывать, в чем в карауле будет безопасности». Начальствующие над солдатами должны были всегда помнить, что в Тайной канцелярии «колодники содержатся в секретных делах и от слабости караульных чтоб утечки, и также и протчаго повреждения над собою не учинили» (42-1, 60). Из материалов сыска видно, что было в основном два вида содержания узников: «крепкое» и «обычное». При «крепком» смотрении охрану особо предупреждали: «Присланных из Москвы из Синодальной канцелярии (двух колодников. — Е.А.) принять… и содержать порознь под крепким караулом и никого к ним не подпускать…» «Содержать ево, Санина, под крепким караулом и никого к нему не припускать, и писать не давать»; Семенова «в церковь и никуда не пускать, питья хмельного никакова не подпускать, и пищу всякую откушивать, тому хто принесет и к нему никого не допускать, и быть у него на часах двум [часовым]» (9–4, 7; 10а, 146, 73).
При «обычном» содержании узник мог (с некоторыми предосторожностями со стороны охраны) принимать гостей: «К полковнику Ивану Болтину хто к нему придет пускать, а при том быть ефрейтору караульному и сал-дату часовому и велеть смотригь, чтоб тайно не говорили, чернил и бумаги не допускать». Это постановление Тайной канцелярии от 11 мая 1725 г. (10а, 147 об., 31). Кроме того, арестантов с таким режимом содержания отпускали на службу в Петропавловский собор: «Ростригу Якова Никитина пускать к церкви, понеже он хощет постится и стоять в сенях, а ежели двери церковные затворят и быть в церкви, и стоять близ дверей, а з другими ею братьи колодниками не пускать, и ничего говорить не давать». Это было главное условие, которое распространялось и на других арестантов: пускать в церковь порознь, чтобы «розговоров межлу собою… они не имели». Наконец, некоторых узников разрешали «пускать за город (т. е. из крепости) для милостыни под караулом» (9–4, 29, 10 об.). Этими прогулками в кандалах надеялись поправить подорванное сидением в тюрьме здоровье арестанта: «Ею ж Языкова пускать ходить по городу (речь идет о городских кварталах. — Е.А.) для болезни цинготной» (9–4, 49 об.-50).
Офицеры и солдаты охраны были фактически сокамерниками узников. Онине имели права без доклада покидать камеру. Когда в 1767 г. Арсения Мациевича заточили в Ревельскую крепость, то офицерам охраны было запрещено отлучаться из крепости, а в гости можно было ходить только с разрешения обер-коменданта, что вызывало недовольство охранников, вероятно, искренне желавших своему «хозяину» скорейшей смерти, а себе освобождения от тягостной службы (592, 569). Через охранников колодники вызывали следователей, что записывалось в журнале. 1бмая 1725 г. «содержащийся колодник синодский секретарь Герасим Семенов по полудни в седмом часу говорил при караульном… Преображенского полку стоящем на гоупвахте… Сидоре Украинцове и при караульном же того же полку… каптенармусе Никите Данилове: «Желает-де он, Герасим, видеть очи Ея и. в… и имеет он Ея в. нечто донести и о том того ж числа репортовано… Ушакову». Начальник Тайной канцелярии об этом Семенова «спрашивал словесно», а потом доложил Сенату. Сенаторы «приказали тому секретарю Семенову дать чернил и бумаги, что и дано» (9–8, 33).
В 1736 г. дежурный подпоручик Кирилл Бехтеев объявил в Тайной канцелярии, что колодница Соловьева «говорила ему, Бехтееву, чтоб об ней, Степаниде, доложил он, Бехгеев, его превосходительству (Ушакову. — Е.А.), что имеет она объявить некоторую нужду». Оказалось, что баронесса — неудачная доносчица на своего зятя, тайного советника Василия Степанова, — вдруг вспомнила, что в чулане московского дома ненавистного ей зятя есть сундук, в сундуке же — шкатулка, «а в той шкатуле имеетца показанное в Тайной канцелярии по делу письмо оного зятя ее Степанова… якобы обер-камергер (Бирон. — Е.А.) с Ея и.в. любитца», для чего она и подняла охрану своим заявлением (55, 3, 57).
Охрана регулярно сообщала по начальству о состоянии здоровья узника, которое она берегла как зеницу ока. До нашего времени дошла переписка лейб-медика Блюментроста с генералом Ушаковым о больных арестантах С.-Петербургской крепости. Ушаков в письмах к лейб-медику часто просил прислать лекаря для пользования арестантов и писал, что лекарь к ним не ходит и многие узники «пришли в тяжелые болезни», что наносит вред интересам государственной безопасности (17, 1 и др.). Особое внимание уделялось состоянию пытанных в застенке колодников. В указе 16 февраля 1746 г. и в проекте Уложения 1754 г. говорится, что охране «надобно смотреть, чтоб те места, где колодники сидят, содержаны были в чистоте и без духоты, дабы посаженным не могло оттого приключиться болезни» (596, 10). О состоянии здоровья арестантов нужно было знать следователям, чтобы при выздоровлении узника продолжить с ним прерванную «беседу». При приближении смерти арестанта охрана была обязана послать к умирающему попа и снять с него «исповедальный допрос» (о нем см. ниже).
Охранники наблюдали и за настроением арестанта, записывали разговоры, в которые он пускался. Чем выше был статус узника, тем подробнее отчеты и внимательнее присмотр. За каждым движением такого «хозяина» тщательно следили, периодически обыскивая и отбирая все, что казалось подозрительным (775, 248). Обо всем этом охранники писали подробные рапорты. Сохранился рапорт капитана Андрея Лопухина, надзиравшего в Шлиссельбурге за Бироном. 23 апреля 1741 г. он писал, что Бирон заболел, но вскоре «от болезни избавился и ходит в покоях по-прежнему» (462, 210). Дошли до нас и детальные отчеты начальников охраны Ивана Антоновича в Шлиссельбургской крепости. Офицеры охраны подмечали все мелочи в поведении арестанта, всякие подозрительные действия его пресекались, охранники не давали ему по ночам заниматься онанизмом, прятать какие-то вещи (410, 198–205, 234). Подробно сообщали охрана и следователи о состоянии больной самозванки «Таракановой», а также сидевшего в Ревельской крепости Арсения Мациевича (441, 600 и др.; 591, 569).
За 1794–1795 гг. сохранились донесения охраны о сидевшем в Петропавловской крепости Фаддее Костюшко. В них отмечались малейшие нюансы настроения узника. Так, 9 декабря 1794 г. премьер-майор Василий Титов писал генерал-прокурору А.Н. Самойлову: «Донеся вчерашнего дня вашему превосходительству о задумчивости господина Костюшки, которая умножается час от часу сильнее, даже до такой степени, что начинает забываться и беспрестанно плачет. Сколько ни старался его уговаривать, но ничего не помогает, к чему приписать оное его поведение не знаю и для того большое опасение имею в рассуждение его жизни, о чем честь имею представить на рассмотрение вашего превосходительства». Через несколько дней Титов сообщал: «Грусть его несколько уменьшилась, как примечаю, но начал кашлять и чрезвычайно мало спит каждую ночь»; «С утра до вечера сидит на одном месте в превеликой задумчивости; вчерашний день объявлял мне свои мысли, что ежели б оный так счастлив был, что милосердие нашей государыни освободило его от сей неволи, оный ту же минуту уехал бы в Америку в которой остаток дней своих остался бы, о чем честь имею донести вашему превосходительству» (222, 20–21).
Слова, сказанные колодником при охране в порыве откровенности, в пылу ссоры, под воздействием винных паров, порой давали следствию новое направление, позволяли привлечь к расследованию других людей. Впрочем, не оставались без внимания и разговоры, которые вели между собой охранники. Судьбу сидевшей в монастыре княжны Прасковьи Юсуповой в 1735 г. резко изменили показания ее подруги Анны Юленевой. Последняя была взята по доносу на Юсупову в Тайную канцелярию, допрошена и сидела с другими колодниками. 10 марта 1735 г. Юленева объявила караульному офицеру, что «караульные солдаты устращивали ее, Анну, что ее казнят смертью», поэтому она хочет дать показания. Из допроса Юленевой видно, что колодница подслушивала разговоры своих караульных. Она слышала, что один солдат рассказывал двум другим сказку «про князей и про бояр, и про других, и в той сказке упоминал, что казнили смертью и отсекли голову, а кому и как именно ту сказку солдат сказывал, того она не упомнит». И далее из показаний узницы мы видим, как колодница, днями и ночами напролет думавшая о своем печальном положении, находилась награни нервного срыва. Поэтому она принимала каждое слою на свой счет «По слышанию оной сказки дознавалась она (у солдат. — Е.А.) мнением своим, что не о ней ли, Анне, показанные слова тот солдат говорил?» Солдат, совсем не зная Юленеву и ее дела, мрачно пошутил: «Тебя станут казнить и для той казни повезут тебя на остров, а на какой и за что ее, Анну, казнить, того опять не выговорил». Юленеву охватила паника: «Чего ради мыслила она, Анна, что не будет ли ей, Анне, и подлинной смертной казни, однакож Анна вины за собою никакой не признавала и ныне не признает, но объявила караульному офицеру об устрашении ее солдатами для того, чтобы иметь предлог объявить Андрею Ивановичу [Ушакову] нижеследующее…» И потом она донесла на княжну Юсупову (см. 322, 296, 359-З60). Из истории заточения Ивана Антоновича видно, что порой охране не всегда строго предписывали воздерживаться от разговоров с узниками. Наоборот, офицеры его охраны должны были поощрять бывшего императора к разговорам и тем способствовать главной задаче властей — склонить узника к пострижению. Для этого они должны были в разговорах с ним «возбуждать склонность к духовному чину, т. е. к монашеству», говорить ему, «что вся его жизнь так происходила, что ему поспешать надобно испрашивать себе пострижения, которое, ежели он желает, вы ему и исходатайствовать можете» (410, 229).
Постоянное присутствие солдат, их разговоры или их молчание — все это было весьма тягостно для интеллигентного колодника. Григорий Винский вспоминал, что в первый день своего заключения, не получив от пришедшего солдата ни одного ответа на свои вопросы, он ухватил стражника за ухо. На шум сбежались другие охранники «и унтер, который сказал грозно: “Не забиячь, барин, здесь келья — гроб, дверью хлоп!” — “Да что же он мне не отвечал? Я — офицер” — “Здесь ты хозяин и, коли станешь забиячить, то уймут, а баять здесь не велят”» (187, 78). Пастор Теге вспоминал, что во время следствия его пытались обвинить в шпионаже в пользу Пруссии. С ним в каземате сидели непрерывно четверо гвардейцев во главе с сержантом, причем один держал шпагу наголо и все вместе «ели» глазами «прусского шпиена». Девять недель, писал пастор, «гвардейцы были немы, как рыбы, и на все мои расспросы не отвечали мне ни слова Но гораздо замечательнее было то, что они и между собою не говорили девять недель сряду и только очень тихо объяснялись знаками. Кто привык жить с людьми, тот представит себе, что я вытерпел» (726, 318).
Сущей пыткой становилось постоянное присутствие охраны для женщины-колодницы, особенно если она принадлежала к высшему классу. В тяжелых условиях больше года провела графиня Мария-Аврора Лесток, жена опального лейб-медика Елизаветы Петровны. Солдаты и офицеры с ней обращались грубо, как-то раз дежурный офицер даже плюнул ей в лицо. На глазах солдат, сидевших безвылазно в ее камере, ей приходилось отравлять свои естественные потребности. За год ей только дважды сменили постельное белье. Она страдала от безденежья и даже играла со стражниками в карты, чтобы получить на руки хотя бы несколько копеек для необходимейших покупок (763, 230; ср. 760, 59).
На невозможность жить под взглядами солдат жаловалась самозванка «Тараканова», сидевшая в крепости в 1775 г. Она писала своему следователю князю Голицыну, что «днем и ночью в моей комнате мужчины, с ними я и объясниться не могу». Однако это, как и лишение ее прислуги, теплой одежды, привычной светской даме еды, входило в ужесточение режима, определенное следователями для этой, упорствующей в своем преступлении самозванки (441, 603, 6/5). Вообще, охрана имела довольно много прав в отношении колодника. Если он начинал буянить, дерзить, не подчиняться предписанному распорядку, то солдаты избивали арестанта, связывали его, сажали на цепь. В ордере начальника Тайной канцелярии 1762 г. охране о смотрении за Иваном Антоновичем сказано, что «если арестант станет чинить какие непорядки или вам противности или же что станет говорить непристойное, то сажать тогда на цепь, доколе он усмирится, а буде и того не послушает, то бить по вашему рассмотрению палкою и плетью». В инструкции 1764 г. охране в таких же случаях разрешалось узника, «сковав, держать» (410, 212, 230).
Невозможно точно установить, были ли преступники во время сидения в тюрьме скованы. В одних случаях известно, что в камере они находились без оков и цепей, в других же есть вполне определенные данные о содержании их в цепях. Так было с привозимыми в феврале 1718 г. в крепость участниками Кикинского розыска. Об Александре Кикине и Иване Афанасьеве-Большом в записной книге гарнизона внесена помета; «И того ж числа наложены на них цепи с стульями (обрубок дерева. — Е.А.) и на ноги железа». Так же поступали и с другими заключенными — участниками дела (752, 600, 602). В 1724 г. в журнале Тайной канцелярии записано распоряжение: «Распопу Якова Никитина росковать, понеже у него ноги затекли» (9–4, 33). В оковах держали также церковныхдеятелей, обвиненных Феофаном Прокоповичем в интригах против него. От кандалов были освобождены только архиереи (775, 480). Правда, их держали в узилище Синода и только на допросы привозили в Тайную канцелярию. В целом же складывается впечатление, что в Петропавловской крепости узников держали без оков.
При нападении на стражу, при попытке бегства или освобождения колодников посторонними солдаты имели право применять оружие. Так, самозванец — «гальштинский принц» солдат Иван Андреев в Шлиссельбургской крепости в 1776 г. был убит часовым, когда, встав посреди ночи, подошел к охраннику и ударил его по голове. Часовой нанес ответный удар прикладом, и Андреев вскоре умер (476, 332). Убийство Ивана Антоновича в Шлиссельбургской крепости в августе 1764 г. было совершено офицерами его охраны, которые действовали строго по инструкции. В тот момент, когда В.Я. Мирович и его солдаты предприняли штурм казармы, где жил Иван Антонович, офицеры закололи узника. Через десять лет, в 1774 г., во время штурма Казани пугачевцами генерал Павел Потемкин приказал караульному офицеру, охранявшему пленных мятежников, «при крайности не щадить их живых». Офицер и его солдаты выполнили приказ и перекололи самых важных пленников (522, 20).
Жесткий режим содержания в крепости, который описывал пастор Теге, держался не все время. Когда через девять недель следствие по его делу закончилось, с окна сняли закрывающий солнце щит, а «гвардейцы прыгали от радости, получив позволение двигаться и говорить по-прежнему, мне были сладки звуки человеческого голоса, тем более, что все окружающие принимали во мне участие и были готовы обо мне заботиться и мне услуживать» (726, 324–325). Охранники и заключенные, месяцами и годами сидевшие водной комнате, вопреки грозным инструкциям вступали в отношения, которые подчас далеко выходили за рамки, предписанные начальством. Они успевали подружиться, поссориться, доносили друг на друга, мирились. Так, колодник Преображенского приказа Плясунов донес на тринадцать солдат, охранявших его, в произнесении ими «непристойных слов». Он подслушивал также жалобы солдат на службу, когда они беседовали между собой (212, 201).
К появлению человеческих отношений между охраной и «хозяином» подталкивала сама жизнь в крепости. Так, кормить узника было одной из постоянных обязанностей сторожей. Тайная канцелярия отпускала деньги «на корм» преступников из конфискованных ранее средств или из собственных денег узника В тюрьме Тайной канцелярии действовали принятые тогда везде нормы: если узник имел деньги, то на них и кормился, иногда еду ему приносили родные или слуги. И только тех, «кои весма пропитания другова не имеют», ставили на казенное довольствие, а если он не относился к числу секретных арестантов, то его могли выпускать в город «кормиться». 25 января 1724 г. А.И. Ушаков постановил: «Кто пищи не имеет, тех пускать в город для милостыни за караулом» (9–4, 20 об.).
При Петре 1 колодники, по мнению Г.В. Есипова, получали «по грошу надень человеку», но некоторые важные или знатные преступники могли рассчитывать и на алтын в день (325-1, 122–123). Поданным 1722–1723 гг. в Петропавловской крепости часть узников получала по три копейки в день, а часть — по две копейки. Некоторым больным за казенный счет покупали вино и пиво (34-4, 27, 35 об.). Для того чтобы кормить арестантов, свободные от службы караульные солдаты отправлялись на рынок, а потом стряпали в печке еду для заключенного и для себя. По источникам 1720—1730-х гг. видно, что солдаты не только сами ходили на рынок, но и приводили к своему «хозяину» продавцов — разносчиков съестного. Для этого узнику и нужны были карманные деньги.
Охранники и узники ели вместе, за одним столом. Это видно из инструкций о содержании Ивана Антоновича: «С арестантом два офицера садиться будут за стол…» (410, 194, 226). Застолье (да еще с разрешенным полпивом или вином), как известно, повод для разговоров, причем формально не запрещенных инструкцией, ведь от пищи зависела жизнь охраняемого государственного преступника.
Знатные узники угощались не только кулинарными произведениями своих сторожей, но и блюдами из близлежащего трактира на Троицкой площади, или еду им готовили собственные повара. В меню знатных арестантов бывали разносолы и напитки. На обед Ивану Антоновичу подавали пять блюд, бутылку вина, шесть бутылок полпива и др. К этому добавим, что охрана, обязанная покупать продукты и готовить для узника, обычно нещадно его обворовывала (410, 194–195). В инструкции 1748 г. начальнику охраны Лестока, просидевшего в крепости четыре с половиной года, сказано: «Пищею их Лестока и жену его також и людей их во всем довольствовать из имеющихся домовых оного Лестока припасов». Большую часть года еду привозили на лодке из дома Лестока, что стоял на Фонтанке, а зимой на Петербургскую сторону переселялись повар и слуги, которые и носили в крепость еду (760, 58). Самозванка «Тараканова» получала еду из кухни коменданта крепости, а «для усмирения ее гордыни» ей иногда давали еду из солдатской кухни (441, 624).
Менее знатным и простым узникам крепости приходилось много труднее. На отпускаемые казной деньги прокормиться было невозможно, и если человеку не удавалось выйти «на связке» с другими арестантами в поисках милостыни на улицах города, а родственники или доброхоты не приносили передач, то узника ожидала голодная смерть. Такая судьба постигла бы жену Романа Никитина, брата знаменитого живописца, если бы ее в 1735 г. не освободили «впредь до указа» (775, 497). Теге так вспоминает о «своем маленьком хозяйстве». Четверо гвардейцев бессменно провели в его каземате все два года заключения, которые выпали на долю пастора. В первые девять недель, как уже сказано выше, охранники не назвали ему даже своих имен, и поэтому, вспоминает Теге, «я придумал каждому из них название. Первого я прозвал большой: его дело было смотреть за чистотою в каземате, топить его, держать в порядке кухонную посуду. Второго я прозвал маленький: он покупал мне провизию и исполнял другие подобные поручения. Третий прозвался чулошник: он вязал для меня чулки и смотрел за моим платьем. Четвертого я прозвал плотник: он делал мелкие деревянные вещи для моего хозяйства. Когда маленький возвращался с рынка, у большого была уж готова кухонная посуда и в горящей печи приготовлено место для горшков, которые вдвигались туда, и потом выдвигались с помощью особого орудия, называемого ухват. Сколько не были преданы мне мои гвардейцы, но они никогда не позволяли себе рассказывать, что происходило в России, что случилось при дворе и какие вести из армии» (726, 327). Охранники Арсения Мациевича в Ревельской крепости были недовольны своим «хозяином» потому, что в инструкции о его содержании предписывалось менять ему белье и им приходилось в коридоре каземата устраивать большую стирку (591, 568).
Вообще, жизнь именитого узника была несравнимо легче жизни арестанта простого, безденежного. Знатного человека, как правило, не держали в кандалах, у него были подчас немалые деньги, он имел возможный в условиях тюрьмы комфорт. Некоторым знатным узникам Тайной канцелярии разрешали вешать в углу образа, есть на золоте и серебре, иметь драгоценные табакерки и другие предметы роскоши. Им же позволяли держать при себе слуг, как было в 1735 г. с посаженным по делу Егора Столетова князем Михаилом Белосельским, с Артемием Волынским, «княжной Таракановой» и другими (659, 165; 462, 212; 441, 624). Довольно редкий случай произошел в 1743 г., когда камергеру Карлу Лилиенфелвду разрешили поселиться в тюрьме вместе со своей беременной женою Софьей, которую подвергали допросам по делу Лопухиных (660, 24).
Давали узникам и книги. К концу XVIII в. их скопилось в тюрьме немало, и Инструкция по содержанию арестантов в Алексеевском равелине 1812 г. даже предписывала «для умаления у содержащихся неразлучной с их положением скуки, давать им по их избранию читать книги» (802, 341). Граф Гордт, сидевший в конце 1750-х гг. в крепости, долго не получал книги и ноты по недоразумению: по указанию двора ему было запрещено давать бумагу, но при этом не уточнили, что речь идет только о писчей бумаге. Поэтому полтора года несчастному книголюбу не давали ни единого бумажного клочка ни для каких целей.