Инструкция Ушакова отражает своеобразие положения изветчика в политическом деле. Он был необходимейшим элементом сыска (без него дело могло полностью развалиться, что и бывало не раз), но вместе с тем власти изветчику никогда не доверяли. До самого конца положение изветчика, по существу, оставалось крайне неустойчивым. С одной стороны, его защищал закон, но, с другой стороны, при неблагоприятном для изветчика повороте расследования закон из щита для него превращался в меч. Доказать извет— вот что являлось, согласно законодательству, главной обязанностью изветчика в процессе. Поэтому он еще назывался «доводчиком», так как его обязанностью было «довести», доказать свой извет. Согласно «Краткому изображению процессов» 1715 г., челобитчик был обязан «жалобы свои исправно доказать», и «буде ж оное дело тяжкого есть обвинения и челобитчик оное доказать не мог, то надлежит ево против Уложения наказать» (626-4, 351). Политические преступления как раз и относились к тяжким. В итоге «недоведение» извета по таким преступлениям вело к весьма суровому наказанию изветчика.
Наказания за «недоведение» извета в петровское время постоянно ужесточались. В статье 1410-й главы («О суде») Уложения сказано, что если изветчик будет лгать в своей жалобе на власти и судей «и сыщется про то допряма», т. е. достоверно, то за ложное челобитье его бить кнутом или батогами. В начале XVIII в. ложному изветчику грозила уже смертная казнь, что во многих случаях не было пустой угрозой. Выделим шесть критериев, применяя которые, следователи ставили под сомнение показания изветчика и тем самым достигали истины.
Во-первых, они не доверяли извету, если изветчиком был подследственный по другому преступлению. Во-вторых, следствие обязательно отмечало нарушение изветчиком срока, отпущенного на донос, что также снижало ценность извета и бросало тень подозрения на изветчика в лжедоносе. В-третьих, под сомнение ставился такой извет, автор которого не смог представить прямые и ясные доказательства преступления ответчика (т. е. человека, на которого донесли) и назвать свидетелей, которые бы подтвердили донос. В-четвертых, доверие к изветчику резко падало, если названные им свидетели не подтверждали его донос. В-пятых, веры изветчику не было, если он в ходе следствия менял свои первоначальные показания. Наконец, в-шестых, ценность доноса резко падала, если в ходе расследования становилось известно, что изветчиком является бывший преступник или человек «подозрительный», т. е. прошедший ранее застенок, битый кнутом или публично опозоренный («шельм»), отлученный от церкви. «Подозрительным» был и человек, не имеющий духовного отца, не посещавший регулярно церкви, давно не бывавший на исповеди, не присягавший в верности государю и т. д. И все же главной, коренной причиной недоверия следствия к изветчику оставалось подозрение, что донос им задуман как преступление и в основе его лежат корыстные, нечестные, а главное — не имеющие отношения к государственной безопасности соображения и расчеты. Такой подход следствия к доносу заметен и в следственных делах, и в законодательстве XVI I–XVIII вв. В Артикуле воинском (арт. 129) изначально признается, что «часто всякий честный человек от злоумышленного и мстительного человека невинным образом оклеветан бывает» (626-4, 351).
В 1754 г. «перепытывали» доносчика Алексея Алексеева и ответчика Акинфия Надеина. Оба выдержали по три пытки, но по-прежнему стояли на своих показаниях. Поэтому было решено «за неразнятием между ими того спору» послать обоих в ссылку. Однако из приговора выясняется, что тем не менее наказали их по-разному: доносчика Алексеева сослали в Сибирь на казенные заводы, «в работу вечно», а Надеина — всего лишь в Оренбург, в нерегулярную службу (124, 824). Иначе говоря, в данном случае строже наказали доносчика, который не довел дело (т. е. стал «недоводчиком»), хота и ответчика, вероятно по обстоятельствам дела, сочли за подозрительного, т. е. признали преступником, достойным оренбургской ссылки.
И тем не менее при всем недоверии следствия к изветчику проигнорировать донос власть никак не могла — ведь срока давности для государственных преступлений не существовало. Поэтому в указанном выше определении Тайной канцелярии о Елагине и Белосельском, на которых, может быть ложно, донес Столетов, сказано: «Однако ж, понеж[е] от оного Столетова показаны на означенных Елагина и Белосельского слова важные, рассуж-дается, сослать оных, Елагина и Белосельского, в дальние их деревни за караулом, и из тех деревень никуда им выезжать не велеть, и для того определить к ним надлежащий караул» (659, 9-10). Это типичное наказание «по подозрению».
Итак, изветчик должен быть, в первую очередь, «настоящим», точным доводчиком и ясно доказать извет с помощью фактов и свидетелей. От изветчика требовалась особая точность в изложении фактов доноса, т. е. в описании преступной ситуации или при передаче сказанных ответчиком «непристойных слов». Выше, в главе об извете, уже отмечено, что неточное, приблизительное изложение изветчиком «непристойных слов» (а также неточное указание места и обстоятельств, при которых их произносили) рассматривалось не просто как ложный извет, а как преступление — произнесение «непристойных слов» уже самим изветчиком. Поэтому всякая интерпретация изветчиком якобы слышанных им от ответчика «непристойных слов», различные дополнения и уточнения их смысла («прибавочные слова») по ходу следствия категорически запрещались — изветчик должен был сказанные ответчиком «непристойные слова» излагать точно, «слово в слово», «подлинно». 15 февраля 1733 г., в дополнение к указу о лжедо-носчиках 1730 г., императрица Анна Ивановна издала еще один указ: «Велено о великих, важных делах, ежели кто подлинно уведает, доносить саму ж истину, не примешивая к тому от себя ничего, а на невинных в том никто б вымышленно и ложно доносить и слов объявлять отнюдь не дерзали, дабы оттого те невинные напрасно не претерпевали» (504, 113–114).
В приговоре Тайной канцелярии 1732 г. о доносчике Никифоре Плотникове сказано: верить его извету нельзя, потому что он на ответчика после доноса показал «прибавочные слова». В итоге извет был объявлен ложным, Плотников бит кнутом и сослан в Охотск. Примечательно, что его наказали, несмотря на то что часть сказанных им «непристойных слов» ответчик все-таки признал (42-1, 122). В 1733 г. плетью били копииста Моровецкого, который выступил доносчиком на семерых крестьян. В приговоре по этому делу объясняется причина порки изветчика: о слышании продерзостных слов «надлежало было ему, Моровецкому, доносить самую истину, не прибавляя к тому от себя ничего и за то учинить ему, Моровецкому, наказание» (42-4, 100 об.).
При воспроизведении «непристойных слов» не было места мелочам и неточностям. В 1762 г. рассматривалось дело, заведенное в тюрьме по доносу одного колодника (конокрада Егора Пронина) на другого (церковного вора Прокофия Дегтярева), который, как сообщает изветчик, «встав ото сна, сидя на печи (в тюрьме. — Е.А.) говорил слова такия: “Вот-де ныне стала Великому государю присяга, эго-де шпион сядет на царство, так-де будет нам головы рубить у нас-де в селе”». Однако Дегтярев опроверг извет Пронина Он сказал, что тех слов, лежа на печи, говорить утром не мог, так как в это время там грелся «пытаной колодник» Иван Тюрин, а он, Дегтярев, лег на печь только вечером. Эти расхождения привели к тому, что следователи выясняли по преимуществу только одно обстоятельство: колодник Дегтярев лежал на печи утром или вечером. Пронин пытался уточнить, что, мол, Тюрин лежал «после обеда в полдни, а не поутру на рассвете до восхождения солнечного света», а о том, что с утра на печи лежал Дегтярев, он ошибся, забыл. Но было уже поздно, извет был поставлен под сомнение и в конечном счете изветчик наказан (83, 24–25).
По-видимому, в отличие от Пронина, колодница Степанида Ильина (дело 1726 г.) оказалась памятлива и сумела филологически точно передать подслушанный ею преступный разговор шести караульных солдат. На пытках они все подтвердили правильность нижеследующего извета Ильиной, который был «зашифрован» (из-за обилия матерщины) в протоколе Тайной канцелярии таким образом: «Оные салдаты, стоя у нее на карауле, между себя говорили: “Под растакую-де мать, мать-де их в рот, что к Москве по-итить, что туг (в Петербурге. — Е.А.) не к кому нам голову приклонить, а к ней, государыне (Екатерине I. — Е.А.), есть кому со словцами подойтить, и она-де их слушает, что не молвят; так уж они, растакие матери, сожмут у нас рты, тьфу! растакая мать, служба наша не в службу, как-де, вон, растаким матерям, роздала деревни по три трети и больше, растакой-де матери…”» — и так далее в таком же роде. Салдаты были наказаны за «непристойные слова», точно переданные изветчицей (8–1, 310 об.).
Нелегко было изветчику, если он слышал «непристойные слова» без свидетелей, «один на один» и при этом не смог представить верных доказательств в свою пользу, особенно когда ответчик «не винился», т. е. не признавал правильность доноса Так, не поверили изветчику М. Петрову, донесшему в 1732 г. на И. Федорова-Петрову грозила дыба, «понеже без розыску показания ево за истину признать невозможно потому, что свидетельства никакова на означенные непристойные слова он, Петров, не объявил и что, хотя он о тех словах на оного Федорова в роспросе, и в очной с ним ставке, и с подъему и утверждался, но тому поверить невозможно потому, что и оной Федоров в роспросех, и в очной ставке, и с подъему в том не винился» (42-2, 114). При отсутствии свидетелей и при отказе ответчика от признания вины для изветчика главной трудностью было доказательство извета. Не лишено поэтому смысла соображение попа Дмитрия Васильева, который объяснял свой неизвет на одного из своих прихожан тем, что боялся, «чтобы он, Степан (ответчик. — Е.А.), не заперся», т. е. не стал отрицать своей вины (664, 181).
В гораздо лучшем положении был изветчик, который мог указать на свидетелей, слышавших «непристойные слова». Но и здесь позиция изветчика могла стать уязвимой из-за неблагоприятных для него показаний названных им же свидетелей. Об их положении будет подробно сказано чуть ниже, теперь же отметим, что отказ даже одного из свидетелей подтвердить извет резко ухудшал положение самого изветчика, порой приводил его к катастрофе. Соборное уложение 1649 г., как и другие законодательные акты, требовало полной идентичности показаний изветчика и его свидетелей. Даже тень сомнения лишь одного из свидетелей в точности извета сводила подчас на нет все показания других свидетелей и самого изветчика Если же изветчик пытался уточнить свой донос, то новые его показания называли «переменными речами», их признавали «подозрительными», а это автоматически вело изветчика к пытке.
Так, в частности, в 1732 г. постановил Ушаков о целовальнике Суханове, извет которого не подтвердили свидетели, да и к тому же, как было сказано в постановлении Ушакова, «в очной ставке с оным Шевыревым (свидетелем. — Е.А.) показал переменные речи» (42-1, 76). А наказанием за ставший, таким образом, ложным извет, в зависимости от степени «непристойности» возведенных на ответчика слов, могли быть плети, кнут и даже смертная казнь. Следует вновь напомнить читателю, что «недоведенный» извет означал только одно: изветчик в процессе извещения властей о преступлении не просто солгал, а сам затеял (или «вымыслил собой») те самые «воровские затейные слова», которые он приписал в своем извете ответчику. Именно так расценили в 1721 г. в Тайной канцелярии «недоведенный донос» матроса Сильвестра Батова. Его приговорили к наказанию кнутом и к ссылке на каторгу (8–1, 33). И это оказалось еще не самым тяжким наказанием для недоводчика. В 1719 г. архиерейский подьячий Петр Степанов, «которой в письмах своих писал на того (Казанского. — Е.А.) архиерея и домовых ево на служителей о злом умысле на Царское величество», был приговорен к смертной казни, так как «по розыску тово (т. е. точного извета. — Е.А.) ничего не явилось» (10, 146). За недоведенный извет на Яворского о связях высшего иерарха церкви с Мазепой был приговорен к смерти, но потом сослан на каторгу Григорий Зверев (10, 151). В 1732 г. казнили некоего Немировича, который донес на Жукова, но «о важных непристойных словах не доказал и затеял те важные непристойные собой, вымысля собою» (42-3, 10).
Что же ждало счастливого изветчика, т. е. того, чей донос оказывался «доведенным», подтвержденным свидетелями и признанием ответчика? Когда по ходу следствия становилось ясно, что извет «небездельный», основательный изветчик получал послабления: его освобождали от цепи, на которой он, как участник дела, сидел, сбивали ручные или ножные кандалы или заклепывали в кандалы полегче. Потом его начинали выпускать на волю под «знатную расписку» или на поруки. Он не имел права «до решения о нем дела… без указу Его и. в…. никуда… отлучаться», обещался «не съехать» из города. Регулярно или ежедневно («повся дни») он отмечался в Тайной канцелярии. Перед выходом на свободу изветчик давал расписку (и даже иногда присягал на Евангелии — 52, 46; 9–8, 107) о своем гробовом молчании «под страхом отнятия ево живота» о том, что он видел, слышал и говорил в стенах сыска.
Перед освобождением изветчика о нем на всякий случай наводили справки, «не коснулось ли чего до него»: не числится ли за ним каких старых преступлений, не был ли он ложным изветчиком, не подозрительный ли он вообще человек? И после этого следовала резолюция, подобная той, что мы встречаем в деле 1767 г. доносчика монаха Филарета Батогова: «Нашелся правым и по делу ничего до него, Батогова, к вине его не коснулось» (483, 317).
При выполнении всех этих весьма непростых условий удачливый изветчик выходил из процесса, поэтому с таким счастливцем простимся еще до окончания всего сыскного дела. По закону и решению начальника сыска, он получал свободу и награду «за правой донос». Как сказано выше, награды были самые разные, чаше всего в виде денег. Хотя в среднем количество сребреников составляло пять рублей, четкого определения на сей счет не было. Из документов сыска известны самые разные суммы награды доносчику от 1000 рублей до 2–3 рублей. Иногда деньги сочетались с иными видами поощрения. В одних случаях доносчики получали часть имущества преступника, в другом — повышение по службе, новые чины и звания (212, 99). Посадский Федор Каменщиков оказался единственным доносчиком из всей толпы, слушавшей на пензенском базаре 19 марта 1722 г. «возмутительную» речь монаха Варлаама Левина За свой донос он получил награду в 300 рублей и право пожизненной беспошлинной торговли своим товаром (587-6, 3984; 664, 183–184). Некоторые получали за донос крепостных и целые деревни. Так, сотни дворов с землями удостоилась в 1736 г. Елена Возницына в награду «за правый донос» на своего мужа Александра, обратившегося в иудаизм (587-10, 7725; о самых разных суммах награды см. 633-79, 497, 34-4, 105; 43-1, 36 об.; 56, 20; 368, 395; 647, 542–543).
Даже провинившийся в чем-то «правильный доводчик» не лишался заслуженной награды, хотя ее могли и урезать. В 1723 г. в награду за доведенный извет солдата Дулова решили «написать из салдат в капралы, ему ж выдать жалованья денег десять рублев». Неожиданно Дулов сбежал со службы, был вскоре пойман, решение о награде пересмотрели: «капралом не быть», и вместо 10 рублей выдать только 3 рубля (9–3, 88 об.). Известны и особые случаи награды за донос. В 1734 г. специально отметили поступок посадского Торопца Василия Вербленинова и капитана Петра Турчанинова, совершенный ими за границей, в Польше, во время войны. Согласно экстракту Тайной канцелярии, купец-патриот Вербленинов, «в бытность свою в Польше… услыша от поляка Алексея Кравцова непристойные бранные слова., и, показуя к Ея и.в. верность свою, приехав на форпост российского войска к капитану Турчанинову, по которому ево объявлению оной Кравцов посланными оттого… Турчанинова солдатами взят». Тайная канцелярия постановила: дать купцу «в награждение денег, сколько укажет Ея и.в. повелено будет (та повелела дать 30 рублей. — Е.А.), а капитана Турчанинова, что он… возымел ревность, и того Кравцова сыскал — о перемене рангом: ис капитанов в секунд-майоры» (43-3, 29).
В 1739 г. получил большую награду и изветчик по делу князей Долгоруких березовский таможенный подьячий Осип Тишин, донос которого привел несколько членов семьи Долгоруких на плаху. «За некоторое ево правое в великоважных делах доношение» Тишин был определен на недосягаемое для провинциального подьячего и очень «хлебное» место секретаря Сибирского приказа. Сверх того ему выдали 600 рублей. Деньги были даны в рассрочку (по сто рублей в год), «дабы — как отмечалось в указе, — тем более мог он… чувствовать показанное к нему высочайшее Ея и.в. милосердие» (310, 90), а скорее всего — чтобы он сразу не пропил, ибо в другом документе «рассрочка» награды объяснялась тем, что «он к пьянству и мотовству склонен» (406, 137). 200 рублей получил и первый доносчик на Пугачева крестьянин С.Ф. Филиппов (522, 174–175). Именно по его доносу самозванец был схвачен как опасный болтун еще в 1772 г., но сумел позже бежать из казанской тюрьмы. Этой наградой, выданной изветчику уже после подавления мятежа, власть хотела подчеркнуть важность и нужность подобных доносов, которые, вовремя услышанные, могли предотвратить общественную катастрофу.
Самую большую денежную награду в истории сыска получила неверная подруга царевича Алексея Ефросинья Федорова, судьба которой после гибели царевича была долгое время загадкой для историков. В журнале Тайной канцелярии сохранилась запись именного указа Петра I: «Девке Офросинье на приданое выдать своего государева жалованья в приказ три тысячи рублев из взятых денег блаженные памяти царевича Алексея Петровича, записав в расход с роспискою» (9–1, 77; 34-1, 36). Отпускная, вольная была самой желанной для крепостных наградой и порождала бесчисленное количество изветов на помещиков. В 1700 г. холоп Ивашко Белосельский, который «довел» на своего барина стольника Якова Полтева, вероятно, с удовольствием услышал приговор: «С женою и с детьми из кабального холопства свободить и дать ему из Преображенского приказа отпускную». Кроме того, Ивашка получил свое хоромное строение на дворе Полтева (322, 106).
Если изветчик был иногородним, то получал еще деньги на прогоны и паспорт— подорожную. Обычно крепостных-доносчиков отпускали на волю не только в качестве поощрения, но и для того, чтобы с ними не расправился ответчик-помещик, его родственники и слуги. В 1755 г. о крепостных, «доведших» на помещицу-преступницу Зотову, в докладе сыска императрице Елизавете сказано: «Дабы им от наследников оной вдовы Зотовой не было впредь какого мщения… велено отпустить с женами, с детьми на волю, дав пашпорты, где жить пожелают» (270, 145–146). В тех случаях, когда изветчик боялся места родственников погубленного им человека, ему выдавали особую охранную грамоту (325-1, 49; 277, 24; 587-6, 3984).
После изветчика в «роспрос» попадал ответчик, т. е. человек, на которого донес изветчик. Впрочем, ответчиком считался и тот подданный, кого обвиняли в государственном преступлении даже при отсутствии формального извета. Ответчик был главной фигурой политического процесса, и ему уделялось особое внимание. Приведенного на допрос ответчика, как и ранее изветчика, сурово предупреждали об особой ответственности за ложные показания и тут же брали с него расписку-клятву. В 1742 г. Б.Х. Мини-ха перед ответом на «вопросные пункты» заставили расписаться в том, что «ему, Миниху, от Комиссии объявлено, что о всем том, о чем он будет спрашивай, чисто, ясно и по самой сущей правде ответствовать имеет, буде же хотя малое что утаит и по истине не объявит, а в том обличен будет, то без всякаго милосердия подвергает себя смертной казни, в чем он и подписался» (361, 235–236). Допрос 1742 г. камер-медхен Софии начинался словами: «О всем том, что спрашивано будет, имеешь показать самую истину, без малейшей утайки, под опасением истязания, ибо… обо всем том не знать тебе нельзя» (410, 61).
Ответчика, так же как и изветчика, допрашивали по принятому в сыскном делопроизводстве формуляру, пытаясь уже с помощью первых вопросов выяснить, что представляет собой этот человек. Его спрашивали о происхождении, о вере, о возможной причастности к расколу, о прежней жизни. В 1733 г. в Тайной канцелярии допрашивали иеромонаха Иосифа Решилова, обвиненного в составлении подметного письма Допрос Решилова начался с обещания «за ложь жестокого телесного наказания, то есть в надлежащем месте пытки, а потом и смертной казни». После этого ответчика спросили: «Рождение твое где и отец твой не стрелец ли был, и буде стрелец, котораго полку и жив ли, и где начальство имеет и в каком чина ныне звании, или из родственников и свойственников твоих кто в стрельцах не был ль, и буде были, кто именно и как близко в родстве или свойстве тебе считались?» (775, 471–472). Так, уже в начале «роспроса» следователи пытались найти социальные и родственные связи Решилова со старой оппозицией Петру и выявить его «вредное нутро». Если же в ходе допроса следователи оказывались недовольны показаниями ответчика, то именем верховного правителя они предупреждали его о печальных последствиях неискренних показаний, точнее — о неизбежной при таком повороте событий пытке: «Буде же и ныне по объявлении тебе, Прасковье, Ея и.в. высокого милосердия о вышепоказанном истины не покажешь, то впредь от Ея и.в. милосердия к тебе, Прасковья, показано не будет, а поступлено будет с тобою, как по таким важным делам с другими поступается». Так была передана княжне Юсуповой в 1735 г. воля императрицы Анны (322, 366–367).
Сыскной процесс после ареста и первоначального допроса ответчика шел в основном по одному из двух путей. При первом варианте ответчик сразу признавался и подтверждал произведенный на него извет. Так часто бывало, когда люди кричали «Слово и дело» «с пьяну», «сдуру», «с недомыслия». Потом, протрезвевший («истрезвясь») или одумавшийся ответчик сразу же начинал каяться в содеянном. Но чаще процесс шел по второму, более сложному пути, когда показания изветчика и ответчика, а нередко и свидетелей не совпадали.
Инструкция Ушакова отражает своеобразие положения изветчика в политическом деле. Он был необходимейшим элементом сыска (без него дело могло полностью развалиться, что и бывало не раз), но вместе с тем власти изветчику никогда не доверяли. До самого конца положение изветчика, по существу, оставалось крайне неустойчивым. С одной стороны, его защищал закон, но, с другой стороны, при неблагоприятном для изветчика повороте расследования закон из щита для него превращался в меч. Доказать извет— вот что являлось, согласно законодательству, главной обязанностью изветчика в процессе. Поэтому он еще назывался «доводчиком», так как его обязанностью было «довести», доказать свой извет. Согласно «Краткому изображению процессов» 1715 г., челобитчик был обязан «жалобы свои исправно доказать», и «буде ж оное дело тяжкого есть обвинения и челобитчик оное доказать не мог, то надлежит ево против Уложения наказать» (626-4, 351). Политические преступления как раз и относились к тяжким. В итоге «недоведение» извета по таким преступлениям вело к весьма суровому наказанию изветчика.
Наказания за «недоведение» извета в петровское время постоянно ужесточались. В статье 1410-й главы («О суде») Уложения сказано, что если изветчик будет лгать в своей жалобе на власти и судей «и сыщется про то допряма», т. е. достоверно, то за ложное челобитье его бить кнутом или батогами. В начале XVIII в. ложному изветчику грозила уже смертная казнь, что во многих случаях не было пустой угрозой. Выделим шесть критериев, применяя которые, следователи ставили под сомнение показания изветчика и тем самым достигали истины.
Во-первых, они не доверяли извету, если изветчиком был подследственный по другому преступлению. Во-вторых, следствие обязательно отмечало нарушение изветчиком срока, отпущенного на донос, что также снижало ценность извета и бросало тень подозрения на изветчика в лжедоносе. В-третьих, под сомнение ставился такой извет, автор которого не смог представить прямые и ясные доказательства преступления ответчика (т. е. человека, на которого донесли) и назвать свидетелей, которые бы подтвердили донос. В-четвертых, доверие к изветчику резко падало, если названные им свидетели не подтверждали его донос. В-пятых, веры изветчику не было, если он в ходе следствия менял свои первоначальные показания. Наконец, в-шестых, ценность доноса резко падала, если в ходе расследования становилось известно, что изветчиком является бывший преступник или человек «подозрительный», т. е. прошедший ранее застенок, битый кнутом или публично опозоренный («шельм»), отлученный от церкви. «Подозрительным» был и человек, не имеющий духовного отца, не посещавший регулярно церкви, давно не бывавший на исповеди, не присягавший в верности государю и т. д. И все же главной, коренной причиной недоверия следствия к изветчику оставалось подозрение, что донос им задуман как преступление и в основе его лежат корыстные, нечестные, а главное — не имеющие отношения к государственной безопасности соображения и расчеты. Такой подход следствия к доносу заметен и в следственных делах, и в законодательстве XVI I–XVIII вв. В Артикуле воинском (арт. 129) изначально признается, что «часто всякий честный человек от злоумышленного и мстительного человека невинным образом оклеветан бывает» (626-4, 351).
В 1754 г. «перепытывали» доносчика Алексея Алексеева и ответчика Акинфия Надеина. Оба выдержали по три пытки, но по-прежнему стояли на своих показаниях. Поэтому было решено «за неразнятием между ими того спору» послать обоих в ссылку. Однако из приговора выясняется, что тем не менее наказали их по-разному: доносчика Алексеева сослали в Сибирь на казенные заводы, «в работу вечно», а Надеина — всего лишь в Оренбург, в нерегулярную службу (124, 824). Иначе говоря, в данном случае строже наказали доносчика, который не довел дело (т. е. стал «недоводчиком»), хота и ответчика, вероятно по обстоятельствам дела, сочли за подозрительного, т. е. признали преступником, достойным оренбургской ссылки.
И тем не менее при всем недоверии следствия к изветчику проигнорировать донос власть никак не могла — ведь срока давности для государственных преступлений не существовало. Поэтому в указанном выше определении Тайной канцелярии о Елагине и Белосельском, на которых, может быть ложно, донес Столетов, сказано: «Однако ж, понеж[е] от оного Столетова показаны на означенных Елагина и Белосельского слова важные, рассуж-дается, сослать оных, Елагина и Белосельского, в дальние их деревни за караулом, и из тех деревень никуда им выезжать не велеть, и для того определить к ним надлежащий караул» (659, 9-10). Это типичное наказание «по подозрению».
Итак, изветчик должен быть, в первую очередь, «настоящим», точным доводчиком и ясно доказать извет с помощью фактов и свидетелей. От изветчика требовалась особая точность в изложении фактов доноса, т. е. в описании преступной ситуации или при передаче сказанных ответчиком «непристойных слов». Выше, в главе об извете, уже отмечено, что неточное, приблизительное изложение изветчиком «непристойных слов» (а также неточное указание места и обстоятельств, при которых их произносили) рассматривалось не просто как ложный извет, а как преступление — произнесение «непристойных слов» уже самим изветчиком. Поэтому всякая интерпретация изветчиком якобы слышанных им от ответчика «непристойных слов», различные дополнения и уточнения их смысла («прибавочные слова») по ходу следствия категорически запрещались — изветчик должен был сказанные ответчиком «непристойные слова» излагать точно, «слово в слово», «подлинно». 15 февраля 1733 г., в дополнение к указу о лжедо-носчиках 1730 г., императрица Анна Ивановна издала еще один указ: «Велено о великих, важных делах, ежели кто подлинно уведает, доносить саму ж истину, не примешивая к тому от себя ничего, а на невинных в том никто б вымышленно и ложно доносить и слов объявлять отнюдь не дерзали, дабы оттого те невинные напрасно не претерпевали» (504, 113–114).
В приговоре Тайной канцелярии 1732 г. о доносчике Никифоре Плотникове сказано: верить его извету нельзя, потому что он на ответчика после доноса показал «прибавочные слова». В итоге извет был объявлен ложным, Плотников бит кнутом и сослан в Охотск. Примечательно, что его наказали, несмотря на то что часть сказанных им «непристойных слов» ответчик все-таки признал (42-1, 122). В 1733 г. плетью били копииста Моровецкого, который выступил доносчиком на семерых крестьян. В приговоре по этому делу объясняется причина порки изветчика: о слышании продерзостных слов «надлежало было ему, Моровецкому, доносить самую истину, не прибавляя к тому от себя ничего и за то учинить ему, Моровецкому, наказание» (42-4, 100 об.).
При воспроизведении «непристойных слов» не было места мелочам и неточностям. В 1762 г. рассматривалось дело, заведенное в тюрьме по доносу одного колодника (конокрада Егора Пронина) на другого (церковного вора Прокофия Дегтярева), который, как сообщает изветчик, «встав ото сна, сидя на печи (в тюрьме. — Е.А.) говорил слова такия: “Вот-де ныне стала Великому государю присяга, эго-де шпион сядет на царство, так-де будет нам головы рубить у нас-де в селе”». Однако Дегтярев опроверг извет Пронина Он сказал, что тех слов, лежа на печи, говорить утром не мог, так как в это время там грелся «пытаной колодник» Иван Тюрин, а он, Дегтярев, лег на печь только вечером. Эти расхождения привели к тому, что следователи выясняли по преимуществу только одно обстоятельство: колодник Дегтярев лежал на печи утром или вечером. Пронин пытался уточнить, что, мол, Тюрин лежал «после обеда в полдни, а не поутру на рассвете до восхождения солнечного света», а о том, что с утра на печи лежал Дегтярев, он ошибся, забыл. Но было уже поздно, извет был поставлен под сомнение и в конечном счете изветчик наказан (83, 24–25).
По-видимому, в отличие от Пронина, колодница Степанида Ильина (дело 1726 г.) оказалась памятлива и сумела филологически точно передать подслушанный ею преступный разговор шести караульных солдат. На пытках они все подтвердили правильность нижеследующего извета Ильиной, который был «зашифрован» (из-за обилия матерщины) в протоколе Тайной канцелярии таким образом: «Оные салдаты, стоя у нее на карауле, между себя говорили: “Под растакую-де мать, мать-де их в рот, что к Москве по-итить, что туг (в Петербурге. — Е.А.) не к кому нам голову приклонить, а к ней, государыне (Екатерине I. — Е.А.), есть кому со словцами подойтить, и она-де их слушает, что не молвят; так уж они, растакие матери, сожмут у нас рты, тьфу! растакая мать, служба наша не в службу, как-де, вон, растаким матерям, роздала деревни по три трети и больше, растакой-де матери…”» — и так далее в таком же роде. Салдаты были наказаны за «непристойные слова», точно переданные изветчицей (8–1, 310 об.).
Нелегко было изветчику, если он слышал «непристойные слова» без свидетелей, «один на один» и при этом не смог представить верных доказательств в свою пользу, особенно когда ответчик «не винился», т. е. не признавал правильность доноса Так, не поверили изветчику М. Петрову, донесшему в 1732 г. на И. Федорова-Петрову грозила дыба, «понеже без розыску показания ево за истину признать невозможно потому, что свидетельства никакова на означенные непристойные слова он, Петров, не объявил и что, хотя он о тех словах на оного Федорова в роспросе, и в очной с ним ставке, и с подъему и утверждался, но тому поверить невозможно потому, что и оной Федоров в роспросех, и в очной ставке, и с подъему в том не винился» (42-2, 114). При отсутствии свидетелей и при отказе ответчика от признания вины для изветчика главной трудностью было доказательство извета. Не лишено поэтому смысла соображение попа Дмитрия Васильева, который объяснял свой неизвет на одного из своих прихожан тем, что боялся, «чтобы он, Степан (ответчик. — Е.А.), не заперся», т. е. не стал отрицать своей вины (664, 181).
В гораздо лучшем положении был изветчик, который мог указать на свидетелей, слышавших «непристойные слова». Но и здесь позиция изветчика могла стать уязвимой из-за неблагоприятных для него показаний названных им же свидетелей. Об их положении будет подробно сказано чуть ниже, теперь же отметим, что отказ даже одного из свидетелей подтвердить извет резко ухудшал положение самого изветчика, порой приводил его к катастрофе. Соборное уложение 1649 г., как и другие законодательные акты, требовало полной идентичности показаний изветчика и его свидетелей. Даже тень сомнения лишь одного из свидетелей в точности извета сводила подчас на нет все показания других свидетелей и самого изветчика Если же изветчик пытался уточнить свой донос, то новые его показания называли «переменными речами», их признавали «подозрительными», а это автоматически вело изветчика к пытке.
Так, в частности, в 1732 г. постановил Ушаков о целовальнике Суханове, извет которого не подтвердили свидетели, да и к тому же, как было сказано в постановлении Ушакова, «в очной ставке с оным Шевыревым (свидетелем. — Е.А.) показал переменные речи» (42-1, 76). А наказанием за ставший, таким образом, ложным извет, в зависимости от степени «непристойности» возведенных на ответчика слов, могли быть плети, кнут и даже смертная казнь. Следует вновь напомнить читателю, что «недоведенный» извет означал только одно: изветчик в процессе извещения властей о преступлении не просто солгал, а сам затеял (или «вымыслил собой») те самые «воровские затейные слова», которые он приписал в своем извете ответчику. Именно так расценили в 1721 г. в Тайной канцелярии «недоведенный донос» матроса Сильвестра Батова. Его приговорили к наказанию кнутом и к ссылке на каторгу (8–1, 33). И это оказалось еще не самым тяжким наказанием для недоводчика. В 1719 г. архиерейский подьячий Петр Степанов, «которой в письмах своих писал на того (Казанского. — Е.А.) архиерея и домовых ево на служителей о злом умысле на Царское величество», был приговорен к смертной казни, так как «по розыску тово (т. е. точного извета. — Е.А.) ничего не явилось» (10, 146). За недоведенный извет на Яворского о связях высшего иерарха церкви с Мазепой был приговорен к смерти, но потом сослан на каторгу Григорий Зверев (10, 151). В 1732 г. казнили некоего Немировича, который донес на Жукова, но «о важных непристойных словах не доказал и затеял те важные непристойные собой, вымысля собою» (42-3, 10).
Что же ждало счастливого изветчика, т. е. того, чей донос оказывался «доведенным», подтвержденным свидетелями и признанием ответчика? Когда по ходу следствия становилось ясно, что извет «небездельный», основательный изветчик получал послабления: его освобождали от цепи, на которой он, как участник дела, сидел, сбивали ручные или ножные кандалы или заклепывали в кандалы полегче. Потом его начинали выпускать на волю под «знатную расписку» или на поруки. Он не имел права «до решения о нем дела… без указу Его и. в…. никуда… отлучаться», обещался «не съехать» из города. Регулярно или ежедневно («повся дни») он отмечался в Тайной канцелярии. Перед выходом на свободу изветчик давал расписку (и даже иногда присягал на Евангелии — 52, 46; 9–8, 107) о своем гробовом молчании «под страхом отнятия ево живота» о том, что он видел, слышал и говорил в стенах сыска.
Перед освобождением изветчика о нем на всякий случай наводили справки, «не коснулось ли чего до него»: не числится ли за ним каких старых преступлений, не был ли он ложным изветчиком, не подозрительный ли он вообще человек? И после этого следовала резолюция, подобная той, что мы встречаем в деле 1767 г. доносчика монаха Филарета Батогова: «Нашелся правым и по делу ничего до него, Батогова, к вине его не коснулось» (483, 317).
При выполнении всех этих весьма непростых условий удачливый изветчик выходил из процесса, поэтому с таким счастливцем простимся еще до окончания всего сыскного дела. По закону и решению начальника сыска, он получал свободу и награду «за правой донос». Как сказано выше, награды были самые разные, чаше всего в виде денег. Хотя в среднем количество сребреников составляло пять рублей, четкого определения на сей счет не было. Из документов сыска известны самые разные суммы награды доносчику от 1000 рублей до 2–3 рублей. Иногда деньги сочетались с иными видами поощрения. В одних случаях доносчики получали часть имущества преступника, в другом — повышение по службе, новые чины и звания (212, 99). Посадский Федор Каменщиков оказался единственным доносчиком из всей толпы, слушавшей на пензенском базаре 19 марта 1722 г. «возмутительную» речь монаха Варлаама Левина За свой донос он получил награду в 300 рублей и право пожизненной беспошлинной торговли своим товаром (587-6, 3984; 664, 183–184). Некоторые получали за донос крепостных и целые деревни. Так, сотни дворов с землями удостоилась в 1736 г. Елена Возницына в награду «за правый донос» на своего мужа Александра, обратившегося в иудаизм (587-10, 7725; о самых разных суммах награды см. 633-79, 497, 34-4, 105; 43-1, 36 об.; 56, 20; 368, 395; 647, 542–543).
Даже провинившийся в чем-то «правильный доводчик» не лишался заслуженной награды, хотя ее могли и урезать. В 1723 г. в награду за доведенный извет солдата Дулова решили «написать из салдат в капралы, ему ж выдать жалованья денег десять рублев». Неожиданно Дулов сбежал со службы, был вскоре пойман, решение о награде пересмотрели: «капралом не быть», и вместо 10 рублей выдать только 3 рубля (9–3, 88 об.). Известны и особые случаи награды за донос. В 1734 г. специально отметили поступок посадского Торопца Василия Вербленинова и капитана Петра Турчанинова, совершенный ими за границей, в Польше, во время войны. Согласно экстракту Тайной канцелярии, купец-патриот Вербленинов, «в бытность свою в Польше… услыша от поляка Алексея Кравцова непристойные бранные слова., и, показуя к Ея и.в. верность свою, приехав на форпост российского войска к капитану Турчанинову, по которому ево объявлению оной Кравцов посланными оттого… Турчанинова солдатами взят». Тайная канцелярия постановила: дать купцу «в награждение денег, сколько укажет Ея и.в. повелено будет (та повелела дать 30 рублей. — Е.А.), а капитана Турчанинова, что он… возымел ревность, и того Кравцова сыскал — о перемене рангом: ис капитанов в секунд-майоры» (43-3, 29).
В 1739 г. получил большую награду и изветчик по делу князей Долгоруких березовский таможенный подьячий Осип Тишин, донос которого привел несколько членов семьи Долгоруких на плаху. «За некоторое ево правое в великоважных делах доношение» Тишин был определен на недосягаемое для провинциального подьячего и очень «хлебное» место секретаря Сибирского приказа. Сверх того ему выдали 600 рублей. Деньги были даны в рассрочку (по сто рублей в год), «дабы — как отмечалось в указе, — тем более мог он… чувствовать показанное к нему высочайшее Ея и.в. милосердие» (310, 90), а скорее всего — чтобы он сразу не пропил, ибо в другом документе «рассрочка» награды объяснялась тем, что «он к пьянству и мотовству склонен» (406, 137). 200 рублей получил и первый доносчик на Пугачева крестьянин С.Ф. Филиппов (522, 174–175). Именно по его доносу самозванец был схвачен как опасный болтун еще в 1772 г., но сумел позже бежать из казанской тюрьмы. Этой наградой, выданной изветчику уже после подавления мятежа, власть хотела подчеркнуть важность и нужность подобных доносов, которые, вовремя услышанные, могли предотвратить общественную катастрофу.
Самую большую денежную награду в истории сыска получила неверная подруга царевича Алексея Ефросинья Федорова, судьба которой после гибели царевича была долгое время загадкой для историков. В журнале Тайной канцелярии сохранилась запись именного указа Петра I: «Девке Офросинье на приданое выдать своего государева жалованья в приказ три тысячи рублев из взятых денег блаженные памяти царевича Алексея Петровича, записав в расход с роспискою» (9–1, 77; 34-1, 36). Отпускная, вольная была самой желанной для крепостных наградой и порождала бесчисленное количество изветов на помещиков. В 1700 г. холоп Ивашко Белосельский, который «довел» на своего барина стольника Якова Полтева, вероятно, с удовольствием услышал приговор: «С женою и с детьми из кабального холопства свободить и дать ему из Преображенского приказа отпускную». Кроме того, Ивашка получил свое хоромное строение на дворе Полтева (322, 106).
Если изветчик был иногородним, то получал еще деньги на прогоны и паспорт— подорожную. Обычно крепостных-доносчиков отпускали на волю не только в качестве поощрения, но и для того, чтобы с ними не расправился ответчик-помещик, его родственники и слуги. В 1755 г. о крепостных, «доведших» на помещицу-преступницу Зотову, в докладе сыска императрице Елизавете сказано: «Дабы им от наследников оной вдовы Зотовой не было впредь какого мщения… велено отпустить с женами, с детьми на волю, дав пашпорты, где жить пожелают» (270, 145–146). В тех случаях, когда изветчик боялся места родственников погубленного им человека, ему выдавали особую охранную грамоту (325-1, 49; 277, 24; 587-6, 3984).
После изветчика в «роспрос» попадал ответчик, т. е. человек, на которого донес изветчик. Впрочем, ответчиком считался и тот подданный, кого обвиняли в государственном преступлении даже при отсутствии формального извета. Ответчик был главной фигурой политического процесса, и ему уделялось особое внимание. Приведенного на допрос ответчика, как и ранее изветчика, сурово предупреждали об особой ответственности за ложные показания и тут же брали с него расписку-клятву. В 1742 г. Б.Х. Мини-ха перед ответом на «вопросные пункты» заставили расписаться в том, что «ему, Миниху, от Комиссии объявлено, что о всем том, о чем он будет спрашивай, чисто, ясно и по самой сущей правде ответствовать имеет, буде же хотя малое что утаит и по истине не объявит, а в том обличен будет, то без всякаго милосердия подвергает себя смертной казни, в чем он и подписался» (361, 235–236). Допрос 1742 г. камер-медхен Софии начинался словами: «О всем том, что спрашивано будет, имеешь показать самую истину, без малейшей утайки, под опасением истязания, ибо… обо всем том не знать тебе нельзя» (410, 61).
Ответчика, так же как и изветчика, допрашивали по принятому в сыскном делопроизводстве формуляру, пытаясь уже с помощью первых вопросов выяснить, что представляет собой этот человек. Его спрашивали о происхождении, о вере, о возможной причастности к расколу, о прежней жизни. В 1733 г. в Тайной канцелярии допрашивали иеромонаха Иосифа Решилова, обвиненного в составлении подметного письма Допрос Решилова начался с обещания «за ложь жестокого телесного наказания, то есть в надлежащем месте пытки, а потом и смертной казни». После этого ответчика спросили: «Рождение твое где и отец твой не стрелец ли был, и буде стрелец, котораго полку и жив ли, и где начальство имеет и в каком чина ныне звании, или из родственников и свойственников твоих кто в стрельцах не был ль, и буде были, кто именно и как близко в родстве или свойстве тебе считались?» (775, 471–472). Так, уже в начале «роспроса» следователи пытались найти социальные и родственные связи Решилова со старой оппозицией Петру и выявить его «вредное нутро». Если же в ходе допроса следователи оказывались недовольны показаниями ответчика, то именем верховного правителя они предупреждали его о печальных последствиях неискренних показаний, точнее — о неизбежной при таком повороте событий пытке: «Буде же и ныне по объявлении тебе, Прасковье, Ея и.в. высокого милосердия о вышепоказанном истины не покажешь, то впредь от Ея и.в. милосердия к тебе, Прасковья, показано не будет, а поступлено будет с тобою, как по таким важным делам с другими поступается». Так была передана княжне Юсуповой в 1735 г. воля императрицы Анны (322, 366–367).
Сыскной процесс после ареста и первоначального допроса ответчика шел в основном по одному из двух путей. При первом варианте ответчик сразу признавался и подтверждал произведенный на него извет. Так часто бывало, когда люди кричали «Слово и дело» «с пьяну», «сдуру», «с недомыслия». Потом, протрезвевший («истрезвясь») или одумавшийся ответчик сразу же начинал каяться в содеянном. Но чаще процесс шел по второму, более сложному пути, когда показания изветчика и ответчика, а нередко и свидетелей не совпадали.