И оной злодей Пугачев, став на колени, сказал: “Виноват Богу и всеми-лостивейшей государыне. Я на Коровку… показал ложно”» (684-7, 100).
Очная ставка не была сухим допросом одного допрашиваемого в присутствии другого. Следователи позволяли сторонам спорить, уличать друг друга. При этом у каждой из сторон появлялся свой шанс: доносчик на очной ставке мог «довести» извет, а ответчик — оправдаться. И тогда очная ставка оказывалась ему очень выгодной. В 1773 г. управляющий Малыковскими дворцовыми владениями арестовал (по доносу крестьянина Семена Филипова) безвестного тогда донского казака Емельяна Пугачева по обвинению в «говорении непристойных слов» и пытался выбить батогами из него признание вины. По-видимому, неуверенный в доносчике или своем искусстве следователя, управляющий старался не доводить дела до очной ставки. Когда он стал зачитывать Пугачеву запись его показаний, в которых, как потом рассказывал Пугачев, «написано было якобы я во всем показуемом на меня признался, то я управителю говорил: “На что-де то взводить на меня напрасно чего я не говорил и в чем я не признаюсь? а дайте мне с показателем Семеном Филиповым очную ставку, так я его изобличу во лживом на меня показании”. Однакож тот Филипов представлен из слободы не был, а допрос управитель не переписал» (684-3, 135). Даже если Пугачев придумал весь этот разговор (о нем он сообщил на допросе 1774 г.), резон в подобном заявлении ответчика всегда был — по традиции очная ставка в сыске считалась обязательной, без нее работа следствия признавалась неполноценной.
Следователи, проводившие очные ставки, надеялись, что в споре участники процесса проговорятся, нечаянно прояснят какие-то детали или факты, которые ранее скрыли от сыска. Для следствия важно было каждое сказанное допрашиваемыми слово и даже жест. Следователи внимательно наблюдали за участниками очной ставки, отмечая малейшие черточки их поведения. В одном из дел о раскольнике записано, что, войдя в палату, где его допрашивали, этот человек перекрестился на иконы, сложа руку двуперстием, что сразу же уличало в нем раскольника. В протоколе 1722 г. очной ставки монаха Левина с оговоренным им главой Синода Стефаном Яворским записано: «А как он, Левин, перед архиереем приведен, то в словах весьма смутился» (325-1, 40).
Если в дискуссии на очной ставке изветчик отказывался от своего доноса, то в протокол вносили, что он «сговорил» донос с ответчика и тот «очищался» от грязи возведенного на него извета (в приговоре так и записывали: «И потом очистился и свобожден» — 10, 152). После этого уже брались за изветчика. Его начинали пристрастно допрашивать, не подкуплен ли он. Впрочем, на очных ставках нелегко приходилось и ответчику. После долгих отпирательств на допросах на очной ставке он мог сдаться перед уличением изветчика и его свидетелей и признать возведенный на него извет. Конечно, все зависело от множества обстоятельств дела, но психологическая устойчивость человека, его воля, уверенность и напористость могли стать подчас той «соломинкой», с помощью которой удавалось выкарабкаться из смертельной ямы.
На очной ставке трудно было не только изветчику или ответчику, но и свидетелю. В 1732 г. дворянин Иван Рябинин донес на крестьянина Григория Клементьева в говорении им «непристойных слов» и назвал свидетелей преступления. Клементьев в «роспросе» и на очной ставке с изветчиком Рябининым в преступлении сознался частично (сказал, что «непристойные слова» говорил, но не те, о которых доносил Рябинин) и на указанных изветчиком свидетелей «слался» как на людей, которые могут подтвердить его невиновность. Вновь заметим, что в этом деле присутствует состязательный момент. Но сейчас важнее другой аспект дела. Один из свидетелей — дворянин Лутохин — в предварительном допросе и в очной ставке с ответчиком Клементьевым подтвердил извет Рябинина. Другой же свидетель, крестьянин Козьма Петров, в очной ставке с Рябининым, напротив, показал, что от Клементьева «показанных от Рябинина непристойных слов не слыхал, а слышал он, Петров, оттого Клементьева некоторые продерзостные слова, которые не против показания того Рябинина (о чем явно по делу)», т. е. слова-то «непристойные» были Клементьевым сказаны, но это были не те, о которых донес Рябинин. В такой трактовке показания свидетеля совпали с признаниями ответчика.
Примечательно, что в очной ставке следователи сводят Петрова не с ответчиком Клементьевым, ас изветчиком Рябининым, указавшим на Петрова как на своего свидетеля. Эго делается потому, что свидетель Петров не подтвердил извета, и доносчик Рябинин с этого момента стал подозреваться во лжи, точнее — в ложном извете. Затем следователи свели в очной ставке свидетелей Лутохина и Петрова, давших разные показания. Уже на этой очной ставке Лутохин «винился, что он… Клементьева показанных от Рябинина непристойных слов (т. е. приписанных изветчиком Клементьеву слов. — Е.А.) он, Лутохин, не слыхал, а слыхал оттого Клементьева такие слова, о которых показал означенный свидетель Петров». Иначе говоря, первый свидетель (Лутохин) на очной ставке отказался от своих прежних показаний и перешел на позицию второго свидетеля (Петрова), который подтвердил извет частично. Других свидетелей, названных изветчиком, не нашли, так что очная ставка в итоге дала отрицательный для изветчика результат.
Следствие постановило более не искать свидетелей, ибо было решено: «Показанные от него ж, Рябинина, свидетели Лутохин и Петров о непристойных словах на оного Клементьева против извету ево, Рябинина, не показали». Значит, согласно закону, дело выигрывает ответчик — ведь против изветчика показали те свидетели, которых он сам назвал добровольно («слался из воли»). Следователи считали, что дело можно закрывать уже по результатам очных ставок, так как после очных ставок изветчик показался им подозрителен по обстоятельствам возбуждения дела: объявил «Слово и дело», сидя под арестом, в ожидании суда (он обвинялся в убийстве собственного брата) о заявленных «непристойных словах» Клементьева долго недоносил. После этого в Тайной канцелярии вынесли решение: «По силе объявленных уложенных пунктов и указов извету ево, Рябинина, на крестьянина Клементьева, не верить и за то ево ложное показание» наказать кнутом.
Благодаря показаниям свидетелей благополучно вышел из опасной процедуры очной ставки ответчик Клементьев. По мнению следствия, он был достоин наказания, так как признался в говорении (хотя и других) «непристойных слов», но, учитывая, что по признанному ложным извету Рябинина он «претерпевал неповинно», решили выдать ему паспорт и освободить из-под стражи.
Свидетель Петров, благодаря которому спасся ответчик Клементьев, сам «наскочил» на Харибду недоносительства, был обвинен в том, что, «слыша от вышепоказанного крестьянина Клементьева некоторые предерзостные слова…, в том на того Клементьева нигде не донес и уничтожил (т. е. скрыл преступление. — Е.А.)». За это он получил плети. Другой свидетель, Лутохин, был «раздавлен» сразу и Сциллой лжедоносительства (мы помним, что на очной ставке с Петровым Лутохин отказался от первоначальных показаний и тем самым стал лжесвидетелем, соучастником лжедоносчика), и Харибдой недоносительства — его били кнутом за то, что он не донес о слышанных им от Клементьева «других предерзких словах» (42-2, 43–47).
Это дело Лутохина, как и другие, показывает, что порой полученных в очной ставке показаний было вполне достаточно, чтобы закончить дело. Так было в 1732 г. в деле солдата Федора Рытина, который донес в Устюжскую провинциальную канцелярию на земского писаря Андрея Водолеева в говорении им «непристойных слов». После очной ставки следователи в итоговой выписке выделили следующие обстоятельства дела, которые позволяли им закрыть его после серии очных ставок:
1. По доносу изветчика Рытина ответчик Водолеев «в говорении непристойных слов не винился».
2. Указанный изветчиком Рытиным свидетель дьячок Никифор Ушаков «о тех непристойных словах на того Водолеева не показал».
3. «К тому и сам оной Рытин в показании своем объявил разно, а именно: в доношении он, Рытин, написал, якобы оной Водолеев означенные непристойные слова говорил об указе, а в Устюжской провинциальной канцелярии и по присылке в Москву в Тайной канцелярии в роспросе и в очной с оным Водолеевым ставке сказал, что оной Водолеев те непристойные слова говорил о реэстре, а показанный Водолеев и в том не винился…».
Вывод: «Видно, что он, Рытин, о вышеозначенном о всем затеял ложно, вымысля собою… чего ради за оной ево ложной извет учинить ему, Рытину, наказанье: бить кнутом и послать в Сибирь, в Охоцкий острог, а вышеписанного писаря Водолеева свободить, понеже вины ево не явилось, также и вышеписанного свидетеля дьячка Никифора Ушакова… велеть свободить» (42-2, 20 об.-21). Таким образом, мы видим, что уже по итогам очных ставок был вынесен окончательный приговор. При этом нужно помнить, что обычно так завершали дела «маловажные» с точки зрения государственной безопасности.
Весной 1740 г. после длительного расследования, допросов и очных ставок было решено закрыть дело по доносу В.Н. Татищева на полковника С. Д. Давыдова в говорении последним «непристойных слов». В докладной записке об этом Ушаков и Остерман писали императрице Анне Ивановне, что донос Татищева «о некоторых важных злых непристойных словах» Давыдова изветчиком не доказан: «Давыдов в том не винится, а от оного Татищева никакова свидетельства, кроме одного своего показания, не объявлено и при следствии в тех показанных злых словах (Татищев. — Е, А.) не только оного Давыдова ничем не изобличил, но и сам он, Татищев, показал, что и доказательства никакова предложить он не имеет, понеже те злые слова оной Давыдов якобы ему говорил наедине».
И хотя Татищев назвал нескольких свидетелей, при которых Давыдов говорил «непристойные слова», «однакож и оные объявили не против его, Татищева, общей ссылки». По принятой в сыске процедуре дело Татищева и Давыдова следовало направить в розыск и первым на дыбу предстояло отправиться доносчику, т. е. Татищеву: «И тако в важных злых словах, о которых оной Татищев показывает, что Давыдов говорил ему наодин ко изысканию сущей правды кроме наижесточайшего спросу рознять другим нечем».
Однако авторы докладной записки, по-видимому, исходили из каких-то особых указаний свыше, и поэтому они предложили государыне такой вариант решения бесплодного спора изветчика и ответчика на очных ставках: «Ежели Ея и.в. из высочайшего своего милосердия, в рассуждении обоих дряхлостей и слабостей, оттого их всемилостивейше освободить изволит, то останется еще другой способ, чтоб в тех показанных важных злых словах клятвенною присягою себя очистить».
Клятва в церкви на Евангелии и кресте в древности считалась высшим средством достижения истины. Ведь клятвопреступление — призыв Бога подлинным преступником в свидетели своей невиновности — грозило ему в загробной жизни страшными карами. Однако в Новое время цена такой клятве была уже невелика и к ней прибегали в основном в делах веры, и то крайне редко. И это был способ скрытого допроса, средство психологического давления на подследственного, с тем чтобы вынудить его признать свою вину. Так в 1735 г. расследовалось дело Феофилакта Лопатинского. Его первоначальные показания признали неискренними и по инициативе Феофана Прокоповича, злейшего врага Феофилакта, решили поставить его к церковной присяге. Текст присяги написал сам Феофан.
Накануне Феофилакту объявили указ за подписанием кабинет-министров и Синода о том, что они, церковные и светские власти, «согласно приговорили привесть тебя при знатных духовного и мирского чина особах к присяге по приложенной здесь форме». Форма присяги кончалась словами: «И все то сею моею присягою пред всеведущим Богом нелестно, нелицемерно и не за страх какой, но христианскою совестию утверждаю. Буде единый Он, Сердцеведец, Свидетель, яко не лгал в ответах и не лгу в сей клятве моей, а если лгал или лгу той же Бог, яко праведный судия да будет мне отмститель. И в заключение сего целую крест и слова Спасителя моего рукописанием моим сию мою присягу закрепляю» (483, 271–272; 775, 487–488).
К присяге приводили в церкви в присутствии священников и чиновников Тайной канцелярии. Присягавший подходил к аналою, клал присягу на Евангелие и читал ее вслух. Все это было серьезным испытанием для верующего человека. В протоколе о присяге Феофилакта сказано: «И как стал ее оканчивать чтением, дважды плакал. И, окончавтое присягу, поцеловал Слово и Крест Спасителя нашего, отступил от налоя и подписался под присягою своеручно. И по подписке оная присяга у него взята (483, 275; 775, 490). Впрочем, церковной клятве Феофилакта не поверили — вскоре его перевели в тюрьму, и допросы продолжились уже в пыточной камере.
Иначе поступили следователи в деле Давыдова и Татищева По их мнению, извет Татищева все-таки имел под собой основания, по крайней мере, нужно считать, что «сие дело весьма сумнительное и только на обоих их, Татищева и Давыдова, совести останется…». После же присяги «оное уже дело далее изследовано быть не может и… неминуемому суду Божескому предаетца». Императрица Анна по каким-то неизвестным нам соображениям не хотела отправлять в застенок престарелых спорщиков и одобрила мнение докладчиков. Изветчик и ответчик торжественно присягнули в храме. Один из них перед лицом Бога с этого момента становился клятвопреступником (64, 7).
Наконец, повторю то, что сказано выше в отношении доносчика: все люди, оказавшиеся в «роспросе» и на очной ставке, давали расписку, что «о содержании того, в чем он спрашиван в глубочайшем секрете и наикрепчайшею подпискою обязан». Вообще же, с этим документом не все ясно. В одних случаях такую расписку (в виде подписи под прочитанным указом — «чтение указа с запискою и приложением рук их» — 42-2, 59) человек давал в первые часы пребывания в сыске, в другом — накануне очной ставки, в третьем случае — после «роспроса» или очной ставки, когда человека либо выпускали, либо вели на пытку. Но ясно одно: выйдя из сыска (на свободу или на каторгу), человек обязывался по гроб жизни молчать отом, что он видел, слышал, говорил и узнал в сыскном ведомстве (49, 6; 53, 15; 33. 81). Ни одного дела о «разгласителях», подписавших расписку, мне неизвестно, что и немудрено: побывавший хоть раз там будет молчать до гробовой доски.
И оной злодей Пугачев, став на колени, сказал: “Виноват Богу и всеми-лостивейшей государыне. Я на Коровку… показал ложно”» (684-7, 100).
Очная ставка не была сухим допросом одного допрашиваемого в присутствии другого. Следователи позволяли сторонам спорить, уличать друг друга. При этом у каждой из сторон появлялся свой шанс: доносчик на очной ставке мог «довести» извет, а ответчик — оправдаться. И тогда очная ставка оказывалась ему очень выгодной. В 1773 г. управляющий Малыковскими дворцовыми владениями арестовал (по доносу крестьянина Семена Филипова) безвестного тогда донского казака Емельяна Пугачева по обвинению в «говорении непристойных слов» и пытался выбить батогами из него признание вины. По-видимому, неуверенный в доносчике или своем искусстве следователя, управляющий старался не доводить дела до очной ставки. Когда он стал зачитывать Пугачеву запись его показаний, в которых, как потом рассказывал Пугачев, «написано было якобы я во всем показуемом на меня признался, то я управителю говорил: “На что-де то взводить на меня напрасно чего я не говорил и в чем я не признаюсь? а дайте мне с показателем Семеном Филиповым очную ставку, так я его изобличу во лживом на меня показании”. Однакож тот Филипов представлен из слободы не был, а допрос управитель не переписал» (684-3, 135). Даже если Пугачев придумал весь этот разговор (о нем он сообщил на допросе 1774 г.), резон в подобном заявлении ответчика всегда был — по традиции очная ставка в сыске считалась обязательной, без нее работа следствия признавалась неполноценной.
Следователи, проводившие очные ставки, надеялись, что в споре участники процесса проговорятся, нечаянно прояснят какие-то детали или факты, которые ранее скрыли от сыска. Для следствия важно было каждое сказанное допрашиваемыми слово и даже жест. Следователи внимательно наблюдали за участниками очной ставки, отмечая малейшие черточки их поведения. В одном из дел о раскольнике записано, что, войдя в палату, где его допрашивали, этот человек перекрестился на иконы, сложа руку двуперстием, что сразу же уличало в нем раскольника. В протоколе 1722 г. очной ставки монаха Левина с оговоренным им главой Синода Стефаном Яворским записано: «А как он, Левин, перед архиереем приведен, то в словах весьма смутился» (325-1, 40).
Если в дискуссии на очной ставке изветчик отказывался от своего доноса, то в протокол вносили, что он «сговорил» донос с ответчика и тот «очищался» от грязи возведенного на него извета (в приговоре так и записывали: «И потом очистился и свобожден» — 10, 152). После этого уже брались за изветчика. Его начинали пристрастно допрашивать, не подкуплен ли он. Впрочем, на очных ставках нелегко приходилось и ответчику. После долгих отпирательств на допросах на очной ставке он мог сдаться перед уличением изветчика и его свидетелей и признать возведенный на него извет. Конечно, все зависело от множества обстоятельств дела, но психологическая устойчивость человека, его воля, уверенность и напористость могли стать подчас той «соломинкой», с помощью которой удавалось выкарабкаться из смертельной ямы.
На очной ставке трудно было не только изветчику или ответчику, но и свидетелю. В 1732 г. дворянин Иван Рябинин донес на крестьянина Григория Клементьева в говорении им «непристойных слов» и назвал свидетелей преступления. Клементьев в «роспросе» и на очной ставке с изветчиком Рябининым в преступлении сознался частично (сказал, что «непристойные слова» говорил, но не те, о которых доносил Рябинин) и на указанных изветчиком свидетелей «слался» как на людей, которые могут подтвердить его невиновность. Вновь заметим, что в этом деле присутствует состязательный момент. Но сейчас важнее другой аспект дела. Один из свидетелей — дворянин Лутохин — в предварительном допросе и в очной ставке с ответчиком Клементьевым подтвердил извет Рябинина. Другой же свидетель, крестьянин Козьма Петров, в очной ставке с Рябининым, напротив, показал, что от Клементьева «показанных от Рябинина непристойных слов не слыхал, а слышал он, Петров, оттого Клементьева некоторые продерзостные слова, которые не против показания того Рябинина (о чем явно по делу)», т. е. слова-то «непристойные» были Клементьевым сказаны, но это были не те, о которых донес Рябинин. В такой трактовке показания свидетеля совпали с признаниями ответчика.
Примечательно, что в очной ставке следователи сводят Петрова не с ответчиком Клементьевым, ас изветчиком Рябининым, указавшим на Петрова как на своего свидетеля. Эго делается потому, что свидетель Петров не подтвердил извета, и доносчик Рябинин с этого момента стал подозреваться во лжи, точнее — в ложном извете. Затем следователи свели в очной ставке свидетелей Лутохина и Петрова, давших разные показания. Уже на этой очной ставке Лутохин «винился, что он… Клементьева показанных от Рябинина непристойных слов (т. е. приписанных изветчиком Клементьеву слов. — Е.А.) он, Лутохин, не слыхал, а слыхал оттого Клементьева такие слова, о которых показал означенный свидетель Петров». Иначе говоря, первый свидетель (Лутохин) на очной ставке отказался от своих прежних показаний и перешел на позицию второго свидетеля (Петрова), который подтвердил извет частично. Других свидетелей, названных изветчиком, не нашли, так что очная ставка в итоге дала отрицательный для изветчика результат.
Следствие постановило более не искать свидетелей, ибо было решено: «Показанные от него ж, Рябинина, свидетели Лутохин и Петров о непристойных словах на оного Клементьева против извету ево, Рябинина, не показали». Значит, согласно закону, дело выигрывает ответчик — ведь против изветчика показали те свидетели, которых он сам назвал добровольно («слался из воли»). Следователи считали, что дело можно закрывать уже по результатам очных ставок, так как после очных ставок изветчик показался им подозрителен по обстоятельствам возбуждения дела: объявил «Слово и дело», сидя под арестом, в ожидании суда (он обвинялся в убийстве собственного брата) о заявленных «непристойных словах» Клементьева долго недоносил. После этого в Тайной канцелярии вынесли решение: «По силе объявленных уложенных пунктов и указов извету ево, Рябинина, на крестьянина Клементьева, не верить и за то ево ложное показание» наказать кнутом.
Благодаря показаниям свидетелей благополучно вышел из опасной процедуры очной ставки ответчик Клементьев. По мнению следствия, он был достоин наказания, так как признался в говорении (хотя и других) «непристойных слов», но, учитывая, что по признанному ложным извету Рябинина он «претерпевал неповинно», решили выдать ему паспорт и освободить из-под стражи.
Свидетель Петров, благодаря которому спасся ответчик Клементьев, сам «наскочил» на Харибду недоносительства, был обвинен в том, что, «слыша от вышепоказанного крестьянина Клементьева некоторые предерзостные слова…, в том на того Клементьева нигде не донес и уничтожил (т. е. скрыл преступление. — Е.А.)». За это он получил плети. Другой свидетель, Лутохин, был «раздавлен» сразу и Сциллой лжедоносительства (мы помним, что на очной ставке с Петровым Лутохин отказался от первоначальных показаний и тем самым стал лжесвидетелем, соучастником лжедоносчика), и Харибдой недоносительства — его били кнутом за то, что он не донес о слышанных им от Клементьева «других предерзких словах» (42-2, 43–47).
Это дело Лутохина, как и другие, показывает, что порой полученных в очной ставке показаний было вполне достаточно, чтобы закончить дело. Так было в 1732 г. в деле солдата Федора Рытина, который донес в Устюжскую провинциальную канцелярию на земского писаря Андрея Водолеева в говорении им «непристойных слов». После очной ставки следователи в итоговой выписке выделили следующие обстоятельства дела, которые позволяли им закрыть его после серии очных ставок:
1. По доносу изветчика Рытина ответчик Водолеев «в говорении непристойных слов не винился».
2. Указанный изветчиком Рытиным свидетель дьячок Никифор Ушаков «о тех непристойных словах на того Водолеева не показал».
3. «К тому и сам оной Рытин в показании своем объявил разно, а именно: в доношении он, Рытин, написал, якобы оной Водолеев означенные непристойные слова говорил об указе, а в Устюжской провинциальной канцелярии и по присылке в Москву в Тайной канцелярии в роспросе и в очной с оным Водолеевым ставке сказал, что оной Водолеев те непристойные слова говорил о реэстре, а показанный Водолеев и в том не винился…».
Вывод: «Видно, что он, Рытин, о вышеозначенном о всем затеял ложно, вымысля собою… чего ради за оной ево ложной извет учинить ему, Рытину, наказанье: бить кнутом и послать в Сибирь, в Охоцкий острог, а вышеписанного писаря Водолеева свободить, понеже вины ево не явилось, также и вышеписанного свидетеля дьячка Никифора Ушакова… велеть свободить» (42-2, 20 об.-21). Таким образом, мы видим, что уже по итогам очных ставок был вынесен окончательный приговор. При этом нужно помнить, что обычно так завершали дела «маловажные» с точки зрения государственной безопасности.
Весной 1740 г. после длительного расследования, допросов и очных ставок было решено закрыть дело по доносу В.Н. Татищева на полковника С. Д. Давыдова в говорении последним «непристойных слов». В докладной записке об этом Ушаков и Остерман писали императрице Анне Ивановне, что донос Татищева «о некоторых важных злых непристойных словах» Давыдова изветчиком не доказан: «Давыдов в том не винится, а от оного Татищева никакова свидетельства, кроме одного своего показания, не объявлено и при следствии в тех показанных злых словах (Татищев. — Е, А.) не только оного Давыдова ничем не изобличил, но и сам он, Татищев, показал, что и доказательства никакова предложить он не имеет, понеже те злые слова оной Давыдов якобы ему говорил наедине».
И хотя Татищев назвал нескольких свидетелей, при которых Давыдов говорил «непристойные слова», «однакож и оные объявили не против его, Татищева, общей ссылки». По принятой в сыске процедуре дело Татищева и Давыдова следовало направить в розыск и первым на дыбу предстояло отправиться доносчику, т. е. Татищеву: «И тако в важных злых словах, о которых оной Татищев показывает, что Давыдов говорил ему наодин ко изысканию сущей правды кроме наижесточайшего спросу рознять другим нечем».
Однако авторы докладной записки, по-видимому, исходили из каких-то особых указаний свыше, и поэтому они предложили государыне такой вариант решения бесплодного спора изветчика и ответчика на очных ставках: «Ежели Ея и.в. из высочайшего своего милосердия, в рассуждении обоих дряхлостей и слабостей, оттого их всемилостивейше освободить изволит, то останется еще другой способ, чтоб в тех показанных важных злых словах клятвенною присягою себя очистить».
Клятва в церкви на Евангелии и кресте в древности считалась высшим средством достижения истины. Ведь клятвопреступление — призыв Бога подлинным преступником в свидетели своей невиновности — грозило ему в загробной жизни страшными карами. Однако в Новое время цена такой клятве была уже невелика и к ней прибегали в основном в делах веры, и то крайне редко. И это был способ скрытого допроса, средство психологического давления на подследственного, с тем чтобы вынудить его признать свою вину. Так в 1735 г. расследовалось дело Феофилакта Лопатинского. Его первоначальные показания признали неискренними и по инициативе Феофана Прокоповича, злейшего врага Феофилакта, решили поставить его к церковной присяге. Текст присяги написал сам Феофан.
Накануне Феофилакту объявили указ за подписанием кабинет-министров и Синода о том, что они, церковные и светские власти, «согласно приговорили привесть тебя при знатных духовного и мирского чина особах к присяге по приложенной здесь форме». Форма присяги кончалась словами: «И все то сею моею присягою пред всеведущим Богом нелестно, нелицемерно и не за страх какой, но христианскою совестию утверждаю. Буде единый Он, Сердцеведец, Свидетель, яко не лгал в ответах и не лгу в сей клятве моей, а если лгал или лгу той же Бог, яко праведный судия да будет мне отмститель. И в заключение сего целую крест и слова Спасителя моего рукописанием моим сию мою присягу закрепляю» (483, 271–272; 775, 487–488).
К присяге приводили в церкви в присутствии священников и чиновников Тайной канцелярии. Присягавший подходил к аналою, клал присягу на Евангелие и читал ее вслух. Все это было серьезным испытанием для верующего человека. В протоколе о присяге Феофилакта сказано: «И как стал ее оканчивать чтением, дважды плакал. И, окончавтое присягу, поцеловал Слово и Крест Спасителя нашего, отступил от налоя и подписался под присягою своеручно. И по подписке оная присяга у него взята (483, 275; 775, 490). Впрочем, церковной клятве Феофилакта не поверили — вскоре его перевели в тюрьму, и допросы продолжились уже в пыточной камере.
Иначе поступили следователи в деле Давыдова и Татищева По их мнению, извет Татищева все-таки имел под собой основания, по крайней мере, нужно считать, что «сие дело весьма сумнительное и только на обоих их, Татищева и Давыдова, совести останется…». После же присяги «оное уже дело далее изследовано быть не может и… неминуемому суду Божескому предаетца». Императрица Анна по каким-то неизвестным нам соображениям не хотела отправлять в застенок престарелых спорщиков и одобрила мнение докладчиков. Изветчик и ответчик торжественно присягнули в храме. Один из них перед лицом Бога с этого момента становился клятвопреступником (64, 7).
Наконец, повторю то, что сказано выше в отношении доносчика: все люди, оказавшиеся в «роспросе» и на очной ставке, давали расписку, что «о содержании того, в чем он спрашиван в глубочайшем секрете и наикрепчайшею подпискою обязан». Вообще же, с этим документом не все ясно. В одних случаях такую расписку (в виде подписи под прочитанным указом — «чтение указа с запискою и приложением рук их» — 42-2, 59) человек давал в первые часы пребывания в сыске, в другом — накануне очной ставки, в третьем случае — после «роспроса» или очной ставки, когда человека либо выпускали, либо вели на пытку. Но ясно одно: выйдя из сыска (на свободу или на каторгу), человек обязывался по гроб жизни молчать отом, что он видел, слышал, говорил и узнал в сыскном ведомстве (49, 6; 53, 15; 33. 81). Ни одного дела о «разгласителях», подписавших расписку, мне неизвестно, что и немудрено: побывавший хоть раз там будет молчать до гробовой доски.