Тип 2. «Говорил он собою, спьяна», «Говорил в шумстве», «сказывал во пьянстве», «Сказывал в пьянстве», «Говорил он пьяной», «Говорил он во пьянстве с проста»; «Говорил он собою во пьянстве, с проста»; «Говорил во пьянстве, а не с умыслу», «Затеял собой в пьянстве». В дополнение к этому типу довольно часто пояснялось: «Непристойные бранные слова в том своем пьянстве он… и говорил, токмо у трезвого в мысли у него не было» или «Был пьян и незнаемо к чему говорил», «Говорил за пьянством, не упомнит».
Особенно часты были ссылки на чрезмерность, неумеренность пьянства, ставшего причиной «непристойных слов»: «Говорил (или «затеял». — Е А) с безмерного пьянства», «Говорил в безмерном своем пьянстве и в беспамятстве»; «То все чинил ли того, за безмерным своим пьянством, не упомнит»; «Поклепал напрасно от многова своего пьянства». Каменщик Иван Лябзин в 1732 г. обвинялся в кричании ложного «Слова и дела». На следствии он говорил, что пьет он недели по две-три запоем и «случается с ним страх и безумство», от чего он и «кричал неведомо зачем Слою и дело» (42-1, 116).
Это было одно из самых распространенных объяснений: был пьян, и что говорил — не помню! Установить, что произошло на самом деле, оказывалось практически невозможно. Лишь в одном случае можно утверждать, что ссылка на пьяное состояние была явной отговоркой. Выше упоминалось дело Ивана Павлова, который в 1737 г. добровольно отдался в руки следователей политического сыска, чтобы пострадать «за старую веру». По дороге в Преображенское, иначе говоря — на смерть, его провожали жена Ульяна и брат Василий. После этих, в сущности, похоронных проводов Ульяна пришла к своей родственнице Марфе, все ей рассказала, и обе женщины тогда плакали. На следствии, куда их взяли как свидетельниц, Ульяна и Марфа объясняли эти слезы якобы вовсе не жалостью к шедшему на смерть Ивану, а тем, «что плакали с пьяна». Это, судя по делу, было явной ложью во спасение (710, 717).
Объяснение, которое в 1721 г. дал в Тайной канцелярии Петр Раев («Непотребные слова говорил ли — то не помнит, понеже весьма был шумен, и утверждался в том даже до смерти» — 664, 24), было, возможно, чистой правдой, но никак не могло удовлетворить следствие, так как не было равноценно признанию преступником своей вины. Кроме того, следователи смотрели на пьянство не как на причину преступления, а как отягчающее его обстоятельство. Об этом говорилось в указе 1733 г. о ложных изветчиках; они подлежат наказанию, несмотря на отговорки, «что об оном показывали они простотою и с пьянства» (504,114).
Впрочем, не следует преувеличивать значения этого указа. Это был не первый указ такого рода. В указе 30 января 1727 г. пьяным болтунам обещали «за те их вины, несмотря на такие их отговорки, учинена будет смертная казнь без пощады» (633-63, 75–76). Однако против таких суровых решений о человеке под хмельком восставали традиции русской жизни, и они подчас оказывались сильнее даже ужасов застенка. В конечном счете политический сыск, при всей его суровости, не мог игнорировать пьяное состояние как оправдывающий человека фактор. В Тайной канцелярии понимали, что если поступать жестоко с пьяницами, то можно обезлюдить всю русскую землю — ведь, кажется, не было ни одного застолья, где бы не говорили о политике. К тому же долго сохранялась инерция римского права, в котором пьяное состояние человека не трактовалось как обстоятельство, отягчающее преступление. Авторы Уложения 1649 г. еще лояльно относились к пьянству и рассматривали его как смягчающее вину преступника обстоятельство. О том же свидетельствуют и повальные обыски, которые проводили власти, чтобы убедиться, действительно ли обвиненный в говорении «неспристойных слов», как он показывает, горький пьяница (вспомним дело псковитянина Скунилы).
Тут очень важен один нюанс. Свидетели могли подтвердить, что преступник был или «безмерно пьян» (варианты: «Весьма пьян», «Пьян без памяти», «В безмерном пьянстве, не помнит»), или что он был пьян, «но в силе» (или «хотя и пьян, но в памяти» — 42-5, 18 об.). В первом случае это означало, что пьяница действительно не помнил, что говорил. Под влиянием выпитого он находился в состоянии временного идиотизма и тем самым не нес всей полноты ответственности за сказанное. Поэтому участь его следовало облегчить. Так, в 1722 г. Тайная канцелярия постановила бить батогами новгородского помещика Харламова, который сказал «непристойные слова» в застолье, в пьяном вице. В своем признании написал, что ничего не помнит — был «весьма пьян». Свидетели подтвердили, что Харламов в этот момент был действительно сильно пьян и «в пьянстве бранился и означенные слова говорил». «Того ради, — постановил сыск, — ему оное наказание и учинить, дабы впредь, хотя и в пьянстве, таких непристойных слов не говорил» (32, 7).
Елецкий же однодворец Иван Клыков, на которого в 1729 г. донес отец и назвал четырех свидетелей, пытался объяснить следователям, что своей матерной брани об императоре Петре II не помнит «за пьянством… и в безумстве». Однако отец погубил сына тем, что утверждал на следствии: «В то время как тот ево сын те непристойные слова говорил, был пьян, только в силе и в целом уме и не в безумстве». Свидетели подтвердили показания изветчика. Ивана Клыкова били кнутом и сослали в Сибирь (8–1, 375 об.). В 1728 г. дьячок Алексей Попов сказал непристойность о государе. Потом он сказал, что «говорил ли те слова за пьянством не помнит», однако свидетели показали: «Ив то-де время оной дьячок был пьян, токмо в силе». Итог для Попова печален: кнут, Сибирь (8–1, 342 об.). Словом, страсть, стойкая приверженность Бахусу если и не оправдывала преступника, то смягчала его наказание. В 1728 г. ямской сын Кошелков донес на расстригу Аверкия Федорова, что тот «учил ево, Кошелкова отрицаться от Бога и признавать дьяволов». Федоров чудом спасся от костра тем, что на следствии показал: «Говорил [все это]он в пьянстве обманом, чтоб он ево поил вином, а волшебства он не знал». Объяснение это показалось следствию убедительным (8–1, 137).
Весь набор оговорок, особых штампов, которыми протрезвевший человек пояснял происшедшее, наиболее полно выражен в экстракте по делу сержанта Алексея Ерославова. Этими оговорками пропойца как бы отгораживался от плахи: «А в роспросе, також и в застенке с подъему он, Ерославов, показал, что-де ничего не помнит, что был безмерно пьян и трезвой-де ни от кого о том не слыхал, и злого умыслу никакова за собою и за другими не показал, и об оном ево безмерном в то время пьянстве по свидетельству явилось». Тайная канцелярия дала следующее заключение: «Хотя подлежателен был розыскам, а потом и жестокому наказанию кнутом, но вместо того, за безмерным тогда ево пьянством и что он молод — гонять спиц-рутен и написать в салдаты» (8–2, 36). При этом несчастному пьянице нужно было добиться симпатии следствия простодушным раскаянием, в то время как всякое угрюмое «запирательство», защита неких своих прав только ухудшали его участь.
Тип 3: «Те слова говорил он обмолвясь». Такое объяснение говорило, что «непристойные слова» у человека сорвались случайно, спонтанно, как ругательство при неловком движении на скользкой лестнице. Когда человек их произносил, как бы подразумевалось, что у него, конечно, не было никаких сообщников, как и определенной антигосударственной цели. Пояснял ложный донос человек еще и тем, что «сказал показанные им непристойные слова на того Конева… ослышкою», «Говорил спроста, не вслушався»; «Своим пьянством от косности языка, не выговоря того молвил»; «Говорил… простотою своею, невыразумя от горести своей».
Тип 4. «О том о всем затеял он собою напрасно по злобе»; «Вымысля собою по злобе»; «Затеял напрасно, вымысля собою за злобу»; «Затеял собою по злобе»; «Затеял ложно собою за злобы». Тем самым как бы подчеркивалась «напрасность», заведомая, неосознанная бессмысленность и соответственно — непреднамеренность действий, отсутствие замысла и согласия с кем-либо в антигосударственном поступке. Ссылка на «злобу» как скверную, но врожденную черту характера подкрепляла общее «безсознательное» объяснение причины преступления.
Тип 5. В ходу были и ссылки на неграмотность, незнание законов: «Говорил от незнания»; «Сказывалто, не ведая»; «Говорил простотою своею»; «Говорила с самой простоты своей»; «Затеял собою второпях, в беспамятстве, простотою, от безумия своего, а не из злобы и не к поношению какому», «Говорил он пьяной спроста без всякого умыслу (умыш-ления, мысли)»; «Говорил з глупа и с проста»; «Говорил собой спроста, а не из злобы»; «Говорил спроста, а не для какова разглашения»; «Сказал… с сущей простоты».
Тип 6. Нередки были и ссылки на собственное скудоумие, «головную болезнь», расстроенную психику, сумасшествие: «Говорил в забытии ума своего»; «Говорил не в своем уме»; «Говорил, забыв своего разума в черной немощи»; «В уме забывается»; «Говорил во иступлении ума»; «Затеял о том, будучи в падучей болезни и в беспамятстве»; «А с чего-де в мысль его об оном говорить пришло, о том-де и сам он не ведает»; «Говорил беспамятством и дуростью». Весь «набор» объяснений такого рода мы встречаем в деле крестьянина Никиты Антонова в 1732 г.; «Говорил он спроста, издеваючись, для смеху, з глупа, от недознания» (42-1, 59). Матрос Семен Соколов, обсуждавший жизнь Екатерины I (он сказал: «Матушка наша… чаю-де и она не на сухих досках лежит… как-де поест сладкова и изопьет хмельнова, захочет-де и другова»), утверждал, что говорил все это «з глупа и спроста» (8–1, 309 ов.). Естественно, что напрашивался вывод: «Что же можно спрашивать с дурака? Выпороть его да выпустить!». В приговоре 1776 г. о крестьянине Венедикте Журавлеве, сказавшем «непристойные слова», собственно, так и сказано: «От обыкновенной простой и по состоянию его приличной глупости мыслей, и во истребление их вовсе» — дать плетей и выпустить на волю (809, 173).
Вообще, привычной формой защиты была поза самоуничижения, столь привычная рабу вообще и государеву холопу в частности. Артемий Волынский оправдывался, что говорил и писал свой признанный преступным проект государственных реформ «в горести и в горячности и по ссоре», но более упирал на свою «глупость» и сожалел, что прогневил государыню «высокоумием своим», думал, что «писать горазд» (3, 29 об., 210, 66).
Наконец, одно из самых распространенных объяснений, характерных для кричавших «Слово и дело» людей, относится к Типу 7: «О том о всем затеял собою, избывая розыску»; «Он кричал для того мыслил, чтоб тем криком отбыть розыску, а никто ею кричать не научал»; «Затеял напрасно, убоясь в… воровствах своих розыску»; «Говорил оно, испужався розыску второпях»; «Показал было о том о всем неопамятовався, второпях и убоясь себе истязания»; «Непоказал, боясь себе за означенную свою в словах продерзость наказания»; «Сказывал, нестерпя побои». Другим вариантом было объяснение: «Затеял собою, отбывая наказанья», «А показал-де он то, избывая каторжной работы». Объяснения человека, что страх перед сыскным ведомством с его пытками есть причина оговоров, молчания и т. д., были весьма распространенными. И следователи сыска этому, не без оснований, верили: все подданные действительно страшно боялись их ведомства.
Добиться подтверждения прежних, данных в «роспросе» показаний, получить новые признания подследственного, ввести все это в систему указанных «типов» признаний и составляло главную цель розыска в пыточной камере. Здесь применяли самые разнообразные способы физического воздействия, избежать которых попавшему в застенок человеку было практически невозможно. К 1760-м гг. пытки утратили прежнюю средневековую свирепость, хотя взгляд на физические мучения как на вернейший способ добиться истины (или нужных показаний, что в сыске понимали как синонимы) не стал старомодным, не был признан порочным ни во второй половине XVIII в., ни позже. На смену жутким пыткам огнем пришла обыкновенная порка и другие, часто скрытые, вероятно смехотворные для людей типа Ф.Ю. Ромодановского, методы достижения нужного следственного результата Словом, в том или ином виде пытка сохранялась в русской истории, без нее политический сыск всегда был как без рук.
Петровская эпоха реформ вошла в историю России как время кардинальных преобразований системы судопроизводства. В 1718 г. была создана Юстиц-коллегия, а чуть позже — система судов в губерниях, провинциях и городах. В основе создания независимой от администрации судебной иерархии лежали шведские образцы организации юстиции, которые Петр I вообще широко использовал в своей деятельности. Реформа судопроизводства проводилась в комплексе с другими преобразованиями, которые в принципе формировали устойчивую судебную систему. Речь идет не только о создании Юстиц-коллегии, к которой перешли судебные функции большинства приказов, но и о создании системы прокуратуры, составлении нового корпуса законов. Увенчалась эта работа появлением в 1723 г. «Указа о форме суда», восстановившего, как сказано выше, состязательность судебного процесса. Однако для политического сыска судебная реформа мало что значила Те «д ва первых пункта», которые включали в себя корпус государственных преступлений, находились в исключительной компетенции государя. Он сам определял, как и в какой форме будет наказан государственный преступник. Проследим, как решалась судьба государственных преступников.
Завершив расследование преступления, подьячие сыскного ведомства составляли по материалам дела «выписку» или «экстракт» (известны и другие названия: «Краткая выписка», «Изображение»). На основе экстракта готовилось решение, которое отражалось в протоколе в виде «определения» следующего образца: «По указу Его и.в. в Канцелярии тайных розыскных дел слушано дело… Определено…» Или: «Слушав выписку о распопе Савве Дугине, определено: оного распопу Дугина казнить смертью — отсечь голову». Был и такой вариант приговора: «Учинить по всенижайшему Тайной канцелярии мнению…» После этой преамбулы излагалась суть дела (т. е. состав преступления). В конце излагался проект приговора с перечнем законов, на основе которых выносили решение о судьбе преступника (42-1, 6 об.; 56, 27 об.).
Адресатом такого итогового документа был самодержец или высший правительственный орган. В 1733 г. по делу Погуляева и Вершинина было решено следующее: «И о учинении тому Погуляеву за оную важную ево вину смертной казни, учиня из дела краткую выписку, под которою, объявя сие определение, доложить Ея и.в.» (49, 15; 42-4, 183).
Ранее, в XVII в. роль «экстракта» выполнял статейный список по розыскному делу. Выглядел он как листы бумаги, которые были перегнуты надвое. На одной половине листа излагалась суть дела каждого участника процесса, в конце выписывались подходящие к случаю законы. На другой половине листа писали проект резолюции следственного органа (571, 205). Типичным является статейный список 1689 г. по делу Шакловитого и его сообщников. В нем содержится краткое изложение сути дела на основе изветов, допросов, очных ставок и пыточных речей («В изветех, и в роспросех и на очных ставках московских стрелецких полков капитаны… на него, Фед-ку, говорили и на очных ставках уличали: умышлял он, Федка и говорил…» — и т. д.). Ниже шло законодательное обоснование: «Ав Уложенье 157 году, во 2-й главе, в 1-й статье напечатано…» — и, наконец, боярский приговор: «198 году, сентября в 11-й день по указу Великих государей… бояре, слушав сего статейного списка приговорили: Федку Шакловитого за вы-шеписанные ею злые воровские умыслы и дела казнить смертью» (623-1, 209–264). Наиболее часты были ссылки на Соборное уложение 1649 г. (особенно на главы 1 и 2), Артикул воинский 1715 г., входивший в Устав воинский 1720 г., упоминались и некоторые именные указы о государственных преступлениях, названные в главе первой данной монографии. При этом отметим сразу, что ссылка на законы, по которым казнили политических преступников, не была обязательной.
Итак, экстракт, или выписка, поданная государю сыскным ведомством, обычно содержала проект приговора по делу. Роль такого проекта приговора — указа для Екатерины I, решавшей летом 1725 г. судьбу архиепископа Феодосия, сыграла «Предварительная осудительная записка». Этот документ написан как черновик указа с характерными для него сокращениями: «По указу: и проч. и проч. Такой-то имярек сослан, и проч., и проч. Для того: сего 1725 году апреля, в… день, показал он, Феодосий, необычайное и безприкладное на высокую монаршую ея велич. Государыни нашея императрицы честь презорство (пренебрежение. — Е.А.)…» — и далее дано описание преступлений опального иерарха. Заканчивалась «Записка» такими словами: «За который его, Феодосия, страшные и весьма дивные продерзости явился он достоин и проч., и проч. Но всемилостивейшая государыня и проч., и проч.» (573, 205–207). Как мы видим, в последних конспективных фразах проекта приговора предполагалось смягчить наказание преступнику. Так это и было сделано в окончательном приговоре императрицы.
В виде подобного же проекта приговора был составлен документ Тайной канцелярии по делу Лестока, направленный в 1748 г. императрице Елизавете. Начальник Тайной канцелярии А.И. Шувалов вместе с генералом С.Ф. Апраксиным, «слушав экстракт о… Герман Лестоке, о жене его Марье Лестокше, да о племяннике его, Лестоке… Александре Шапизе, дао зяте его, Лестока… Бергере, приказали учинить следующее. Помянутый Лесток, забыв страх Божий, и презря подданическую присягу, и не чувствуя того, что он высочайшею Ея и.в. милостию из ничего в знатнейшие чины возведен и обогащен был, весьма тяжкие и важные, в противность государственных прав, також собственного ему от Ея и.в. изусного повеления преступления учинил…» Далее следует длинный перечень преступлений Лестока и его родственников, а в конце резюмируется: «Итако, оный Лесток по всем выше-обьявленным обстоятельствам не токмо подозрителен, но и в тяжких и важных преступлениях и винах явился, за что он, Лесток, по силе всех государственных прав подлежит смерти. Однакож не соизволитли Ея и.в. из высокоматернего своего милосердия для многолетнего Ея и.в. и высочайшей Ея и.в. фамилии здравия, от смертной казни учинить его, Лестока, свободна, а вместо того не соизволитли же Ея и.в. указать учинить ему, Лестоку, нещадное наказание кнутом и послать его в ссылку в Сибирь в отдаленные города, а именно в Охотск и велеть его там содержать до кончины живота его под крепким караулом… Движимое и недвижимое помянутого Лестока имение все без остатку отписать на Ея и.в.» (663, 9, 17; 760, 57).
На подобный проект приговора обычно следовала собственно резолюция государя (государыни), который либо подписывал подготовленный заранее пространный указ, либо ограничивался краткой пометой на проекте или даже на экстракте. Пожалуй, ярче всего это видно в деле Варлама Левина Весной 1722 г. Петр I уезжал в Персидский поход и поспешно заканчивал оставшиеся важные государственные дела 17 апреля 1722 г. арестанта доставили в Москву, где начались допросы Левина и аресты причастных к делу людей, которых начали свозить в Преображенский приказ. 13 мая А.И. Ушаков в докладе царю, уже плывшему по Оке, вопрошал: «Старцу Левину по окончании розысков какую казнь учинить и где, в Москве или Пензе?» Император начертал всего два слова «На Пензе» (325-1, 31). В сущности, эти два слова и есть смертный приговор Левину, хотя его дело только что стали рассматривать и еще десятки людей, сидевших месяцами в колодничьих палатах, не были допрошены. Между тем судьба человека была уже решена.
Тип 2. «Говорил он собою, спьяна», «Говорил в шумстве», «сказывал во пьянстве», «Сказывал в пьянстве», «Говорил он пьяной», «Говорил он во пьянстве с проста»; «Говорил он собою во пьянстве, с проста»; «Говорил во пьянстве, а не с умыслу», «Затеял собой в пьянстве». В дополнение к этому типу довольно часто пояснялось: «Непристойные бранные слова в том своем пьянстве он… и говорил, токмо у трезвого в мысли у него не было» или «Был пьян и незнаемо к чему говорил», «Говорил за пьянством, не упомнит».
Особенно часты были ссылки на чрезмерность, неумеренность пьянства, ставшего причиной «непристойных слов»: «Говорил (или «затеял». — Е А) с безмерного пьянства», «Говорил в безмерном своем пьянстве и в беспамятстве»; «То все чинил ли того, за безмерным своим пьянством, не упомнит»; «Поклепал напрасно от многова своего пьянства». Каменщик Иван Лябзин в 1732 г. обвинялся в кричании ложного «Слова и дела». На следствии он говорил, что пьет он недели по две-три запоем и «случается с ним страх и безумство», от чего он и «кричал неведомо зачем Слою и дело» (42-1, 116).
Это было одно из самых распространенных объяснений: был пьян, и что говорил — не помню! Установить, что произошло на самом деле, оказывалось практически невозможно. Лишь в одном случае можно утверждать, что ссылка на пьяное состояние была явной отговоркой. Выше упоминалось дело Ивана Павлова, который в 1737 г. добровольно отдался в руки следователей политического сыска, чтобы пострадать «за старую веру». По дороге в Преображенское, иначе говоря — на смерть, его провожали жена Ульяна и брат Василий. После этих, в сущности, похоронных проводов Ульяна пришла к своей родственнице Марфе, все ей рассказала, и обе женщины тогда плакали. На следствии, куда их взяли как свидетельниц, Ульяна и Марфа объясняли эти слезы якобы вовсе не жалостью к шедшему на смерть Ивану, а тем, «что плакали с пьяна». Это, судя по делу, было явной ложью во спасение (710, 717).
Объяснение, которое в 1721 г. дал в Тайной канцелярии Петр Раев («Непотребные слова говорил ли — то не помнит, понеже весьма был шумен, и утверждался в том даже до смерти» — 664, 24), было, возможно, чистой правдой, но никак не могло удовлетворить следствие, так как не было равноценно признанию преступником своей вины. Кроме того, следователи смотрели на пьянство не как на причину преступления, а как отягчающее его обстоятельство. Об этом говорилось в указе 1733 г. о ложных изветчиках; они подлежат наказанию, несмотря на отговорки, «что об оном показывали они простотою и с пьянства» (504,114).
Впрочем, не следует преувеличивать значения этого указа. Это был не первый указ такого рода. В указе 30 января 1727 г. пьяным болтунам обещали «за те их вины, несмотря на такие их отговорки, учинена будет смертная казнь без пощады» (633-63, 75–76). Однако против таких суровых решений о человеке под хмельком восставали традиции русской жизни, и они подчас оказывались сильнее даже ужасов застенка. В конечном счете политический сыск, при всей его суровости, не мог игнорировать пьяное состояние как оправдывающий человека фактор. В Тайной канцелярии понимали, что если поступать жестоко с пьяницами, то можно обезлюдить всю русскую землю — ведь, кажется, не было ни одного застолья, где бы не говорили о политике. К тому же долго сохранялась инерция римского права, в котором пьяное состояние человека не трактовалось как обстоятельство, отягчающее преступление. Авторы Уложения 1649 г. еще лояльно относились к пьянству и рассматривали его как смягчающее вину преступника обстоятельство. О том же свидетельствуют и повальные обыски, которые проводили власти, чтобы убедиться, действительно ли обвиненный в говорении «неспристойных слов», как он показывает, горький пьяница (вспомним дело псковитянина Скунилы).
Тут очень важен один нюанс. Свидетели могли подтвердить, что преступник был или «безмерно пьян» (варианты: «Весьма пьян», «Пьян без памяти», «В безмерном пьянстве, не помнит»), или что он был пьян, «но в силе» (или «хотя и пьян, но в памяти» — 42-5, 18 об.). В первом случае это означало, что пьяница действительно не помнил, что говорил. Под влиянием выпитого он находился в состоянии временного идиотизма и тем самым не нес всей полноты ответственности за сказанное. Поэтому участь его следовало облегчить. Так, в 1722 г. Тайная канцелярия постановила бить батогами новгородского помещика Харламова, который сказал «непристойные слова» в застолье, в пьяном вице. В своем признании написал, что ничего не помнит — был «весьма пьян». Свидетели подтвердили, что Харламов в этот момент был действительно сильно пьян и «в пьянстве бранился и означенные слова говорил». «Того ради, — постановил сыск, — ему оное наказание и учинить, дабы впредь, хотя и в пьянстве, таких непристойных слов не говорил» (32, 7).
Елецкий же однодворец Иван Клыков, на которого в 1729 г. донес отец и назвал четырех свидетелей, пытался объяснить следователям, что своей матерной брани об императоре Петре II не помнит «за пьянством… и в безумстве». Однако отец погубил сына тем, что утверждал на следствии: «В то время как тот ево сын те непристойные слова говорил, был пьян, только в силе и в целом уме и не в безумстве». Свидетели подтвердили показания изветчика. Ивана Клыкова били кнутом и сослали в Сибирь (8–1, 375 об.). В 1728 г. дьячок Алексей Попов сказал непристойность о государе. Потом он сказал, что «говорил ли те слова за пьянством не помнит», однако свидетели показали: «Ив то-де время оной дьячок был пьян, токмо в силе». Итог для Попова печален: кнут, Сибирь (8–1, 342 об.). Словом, страсть, стойкая приверженность Бахусу если и не оправдывала преступника, то смягчала его наказание. В 1728 г. ямской сын Кошелков донес на расстригу Аверкия Федорова, что тот «учил ево, Кошелкова отрицаться от Бога и признавать дьяволов». Федоров чудом спасся от костра тем, что на следствии показал: «Говорил [все это]он в пьянстве обманом, чтоб он ево поил вином, а волшебства он не знал». Объяснение это показалось следствию убедительным (8–1, 137).
Весь набор оговорок, особых штампов, которыми протрезвевший человек пояснял происшедшее, наиболее полно выражен в экстракте по делу сержанта Алексея Ерославова. Этими оговорками пропойца как бы отгораживался от плахи: «А в роспросе, також и в застенке с подъему он, Ерославов, показал, что-де ничего не помнит, что был безмерно пьян и трезвой-де ни от кого о том не слыхал, и злого умыслу никакова за собою и за другими не показал, и об оном ево безмерном в то время пьянстве по свидетельству явилось». Тайная канцелярия дала следующее заключение: «Хотя подлежателен был розыскам, а потом и жестокому наказанию кнутом, но вместо того, за безмерным тогда ево пьянством и что он молод — гонять спиц-рутен и написать в салдаты» (8–2, 36). При этом несчастному пьянице нужно было добиться симпатии следствия простодушным раскаянием, в то время как всякое угрюмое «запирательство», защита неких своих прав только ухудшали его участь.
Тип 3: «Те слова говорил он обмолвясь». Такое объяснение говорило, что «непристойные слова» у человека сорвались случайно, спонтанно, как ругательство при неловком движении на скользкой лестнице. Когда человек их произносил, как бы подразумевалось, что у него, конечно, не было никаких сообщников, как и определенной антигосударственной цели. Пояснял ложный донос человек еще и тем, что «сказал показанные им непристойные слова на того Конева… ослышкою», «Говорил спроста, не вслушався»; «Своим пьянством от косности языка, не выговоря того молвил»; «Говорил… простотою своею, невыразумя от горести своей».
Тип 4. «О том о всем затеял он собою напрасно по злобе»; «Вымысля собою по злобе»; «Затеял напрасно, вымысля собою за злобу»; «Затеял собою по злобе»; «Затеял ложно собою за злобы». Тем самым как бы подчеркивалась «напрасность», заведомая, неосознанная бессмысленность и соответственно — непреднамеренность действий, отсутствие замысла и согласия с кем-либо в антигосударственном поступке. Ссылка на «злобу» как скверную, но врожденную черту характера подкрепляла общее «безсознательное» объяснение причины преступления.
Тип 5. В ходу были и ссылки на неграмотность, незнание законов: «Говорил от незнания»; «Сказывалто, не ведая»; «Говорил простотою своею»; «Говорила с самой простоты своей»; «Затеял собою второпях, в беспамятстве, простотою, от безумия своего, а не из злобы и не к поношению какому», «Говорил он пьяной спроста без всякого умыслу (умыш-ления, мысли)»; «Говорил з глупа и с проста»; «Говорил собой спроста, а не из злобы»; «Говорил спроста, а не для какова разглашения»; «Сказал… с сущей простоты».
Тип 6. Нередки были и ссылки на собственное скудоумие, «головную болезнь», расстроенную психику, сумасшествие: «Говорил в забытии ума своего»; «Говорил не в своем уме»; «Говорил, забыв своего разума в черной немощи»; «В уме забывается»; «Говорил во иступлении ума»; «Затеял о том, будучи в падучей болезни и в беспамятстве»; «А с чего-де в мысль его об оном говорить пришло, о том-де и сам он не ведает»; «Говорил беспамятством и дуростью». Весь «набор» объяснений такого рода мы встречаем в деле крестьянина Никиты Антонова в 1732 г.; «Говорил он спроста, издеваючись, для смеху, з глупа, от недознания» (42-1, 59). Матрос Семен Соколов, обсуждавший жизнь Екатерины I (он сказал: «Матушка наша… чаю-де и она не на сухих досках лежит… как-де поест сладкова и изопьет хмельнова, захочет-де и другова»), утверждал, что говорил все это «з глупа и спроста» (8–1, 309 ов.). Естественно, что напрашивался вывод: «Что же можно спрашивать с дурака? Выпороть его да выпустить!». В приговоре 1776 г. о крестьянине Венедикте Журавлеве, сказавшем «непристойные слова», собственно, так и сказано: «От обыкновенной простой и по состоянию его приличной глупости мыслей, и во истребление их вовсе» — дать плетей и выпустить на волю (809, 173).
Вообще, привычной формой защиты была поза самоуничижения, столь привычная рабу вообще и государеву холопу в частности. Артемий Волынский оправдывался, что говорил и писал свой признанный преступным проект государственных реформ «в горести и в горячности и по ссоре», но более упирал на свою «глупость» и сожалел, что прогневил государыню «высокоумием своим», думал, что «писать горазд» (3, 29 об., 210, 66).
Наконец, одно из самых распространенных объяснений, характерных для кричавших «Слово и дело» людей, относится к Типу 7: «О том о всем затеял собою, избывая розыску»; «Он кричал для того мыслил, чтоб тем криком отбыть розыску, а никто ею кричать не научал»; «Затеял напрасно, убоясь в… воровствах своих розыску»; «Говорил оно, испужався розыску второпях»; «Показал было о том о всем неопамятовався, второпях и убоясь себе истязания»; «Непоказал, боясь себе за означенную свою в словах продерзость наказания»; «Сказывал, нестерпя побои». Другим вариантом было объяснение: «Затеял собою, отбывая наказанья», «А показал-де он то, избывая каторжной работы». Объяснения человека, что страх перед сыскным ведомством с его пытками есть причина оговоров, молчания и т. д., были весьма распространенными. И следователи сыска этому, не без оснований, верили: все подданные действительно страшно боялись их ведомства.
Добиться подтверждения прежних, данных в «роспросе» показаний, получить новые признания подследственного, ввести все это в систему указанных «типов» признаний и составляло главную цель розыска в пыточной камере. Здесь применяли самые разнообразные способы физического воздействия, избежать которых попавшему в застенок человеку было практически невозможно. К 1760-м гг. пытки утратили прежнюю средневековую свирепость, хотя взгляд на физические мучения как на вернейший способ добиться истины (или нужных показаний, что в сыске понимали как синонимы) не стал старомодным, не был признан порочным ни во второй половине XVIII в., ни позже. На смену жутким пыткам огнем пришла обыкновенная порка и другие, часто скрытые, вероятно смехотворные для людей типа Ф.Ю. Ромодановского, методы достижения нужного следственного результата Словом, в том или ином виде пытка сохранялась в русской истории, без нее политический сыск всегда был как без рук.
Петровская эпоха реформ вошла в историю России как время кардинальных преобразований системы судопроизводства. В 1718 г. была создана Юстиц-коллегия, а чуть позже — система судов в губерниях, провинциях и городах. В основе создания независимой от администрации судебной иерархии лежали шведские образцы организации юстиции, которые Петр I вообще широко использовал в своей деятельности. Реформа судопроизводства проводилась в комплексе с другими преобразованиями, которые в принципе формировали устойчивую судебную систему. Речь идет не только о создании Юстиц-коллегии, к которой перешли судебные функции большинства приказов, но и о создании системы прокуратуры, составлении нового корпуса законов. Увенчалась эта работа появлением в 1723 г. «Указа о форме суда», восстановившего, как сказано выше, состязательность судебного процесса. Однако для политического сыска судебная реформа мало что значила Те «д ва первых пункта», которые включали в себя корпус государственных преступлений, находились в исключительной компетенции государя. Он сам определял, как и в какой форме будет наказан государственный преступник. Проследим, как решалась судьба государственных преступников.
Завершив расследование преступления, подьячие сыскного ведомства составляли по материалам дела «выписку» или «экстракт» (известны и другие названия: «Краткая выписка», «Изображение»). На основе экстракта готовилось решение, которое отражалось в протоколе в виде «определения» следующего образца: «По указу Его и.в. в Канцелярии тайных розыскных дел слушано дело… Определено…» Или: «Слушав выписку о распопе Савве Дугине, определено: оного распопу Дугина казнить смертью — отсечь голову». Был и такой вариант приговора: «Учинить по всенижайшему Тайной канцелярии мнению…» После этой преамбулы излагалась суть дела (т. е. состав преступления). В конце излагался проект приговора с перечнем законов, на основе которых выносили решение о судьбе преступника (42-1, 6 об.; 56, 27 об.).
Адресатом такого итогового документа был самодержец или высший правительственный орган. В 1733 г. по делу Погуляева и Вершинина было решено следующее: «И о учинении тому Погуляеву за оную важную ево вину смертной казни, учиня из дела краткую выписку, под которою, объявя сие определение, доложить Ея и.в.» (49, 15; 42-4, 183).
Ранее, в XVII в. роль «экстракта» выполнял статейный список по розыскному делу. Выглядел он как листы бумаги, которые были перегнуты надвое. На одной половине листа излагалась суть дела каждого участника процесса, в конце выписывались подходящие к случаю законы. На другой половине листа писали проект резолюции следственного органа (571, 205). Типичным является статейный список 1689 г. по делу Шакловитого и его сообщников. В нем содержится краткое изложение сути дела на основе изветов, допросов, очных ставок и пыточных речей («В изветех, и в роспросех и на очных ставках московских стрелецких полков капитаны… на него, Фед-ку, говорили и на очных ставках уличали: умышлял он, Федка и говорил…» — и т. д.). Ниже шло законодательное обоснование: «Ав Уложенье 157 году, во 2-й главе, в 1-й статье напечатано…» — и, наконец, боярский приговор: «198 году, сентября в 11-й день по указу Великих государей… бояре, слушав сего статейного списка приговорили: Федку Шакловитого за вы-шеписанные ею злые воровские умыслы и дела казнить смертью» (623-1, 209–264). Наиболее часты были ссылки на Соборное уложение 1649 г. (особенно на главы 1 и 2), Артикул воинский 1715 г., входивший в Устав воинский 1720 г., упоминались и некоторые именные указы о государственных преступлениях, названные в главе первой данной монографии. При этом отметим сразу, что ссылка на законы, по которым казнили политических преступников, не была обязательной.
Итак, экстракт, или выписка, поданная государю сыскным ведомством, обычно содержала проект приговора по делу. Роль такого проекта приговора — указа для Екатерины I, решавшей летом 1725 г. судьбу архиепископа Феодосия, сыграла «Предварительная осудительная записка». Этот документ написан как черновик указа с характерными для него сокращениями: «По указу: и проч. и проч. Такой-то имярек сослан, и проч., и проч. Для того: сего 1725 году апреля, в… день, показал он, Феодосий, необычайное и безприкладное на высокую монаршую ея велич. Государыни нашея императрицы честь презорство (пренебрежение. — Е.А.)…» — и далее дано описание преступлений опального иерарха. Заканчивалась «Записка» такими словами: «За который его, Феодосия, страшные и весьма дивные продерзости явился он достоин и проч., и проч. Но всемилостивейшая государыня и проч., и проч.» (573, 205–207). Как мы видим, в последних конспективных фразах проекта приговора предполагалось смягчить наказание преступнику. Так это и было сделано в окончательном приговоре императрицы.
В виде подобного же проекта приговора был составлен документ Тайной канцелярии по делу Лестока, направленный в 1748 г. императрице Елизавете. Начальник Тайной канцелярии А.И. Шувалов вместе с генералом С.Ф. Апраксиным, «слушав экстракт о… Герман Лестоке, о жене его Марье Лестокше, да о племяннике его, Лестоке… Александре Шапизе, дао зяте его, Лестока… Бергере, приказали учинить следующее. Помянутый Лесток, забыв страх Божий, и презря подданическую присягу, и не чувствуя того, что он высочайшею Ея и.в. милостию из ничего в знатнейшие чины возведен и обогащен был, весьма тяжкие и важные, в противность государственных прав, також собственного ему от Ея и.в. изусного повеления преступления учинил…» Далее следует длинный перечень преступлений Лестока и его родственников, а в конце резюмируется: «Итако, оный Лесток по всем выше-обьявленным обстоятельствам не токмо подозрителен, но и в тяжких и важных преступлениях и винах явился, за что он, Лесток, по силе всех государственных прав подлежит смерти. Однакож не соизволитли Ея и.в. из высокоматернего своего милосердия для многолетнего Ея и.в. и высочайшей Ея и.в. фамилии здравия, от смертной казни учинить его, Лестока, свободна, а вместо того не соизволитли же Ея и.в. указать учинить ему, Лестоку, нещадное наказание кнутом и послать его в ссылку в Сибирь в отдаленные города, а именно в Охотск и велеть его там содержать до кончины живота его под крепким караулом… Движимое и недвижимое помянутого Лестока имение все без остатку отписать на Ея и.в.» (663, 9, 17; 760, 57).
На подобный проект приговора обычно следовала собственно резолюция государя (государыни), который либо подписывал подготовленный заранее пространный указ, либо ограничивался краткой пометой на проекте или даже на экстракте. Пожалуй, ярче всего это видно в деле Варлама Левина Весной 1722 г. Петр I уезжал в Персидский поход и поспешно заканчивал оставшиеся важные государственные дела 17 апреля 1722 г. арестанта доставили в Москву, где начались допросы Левина и аресты причастных к делу людей, которых начали свозить в Преображенский приказ. 13 мая А.И. Ушаков в докладе царю, уже плывшему по Оке, вопрошал: «Старцу Левину по окончании розысков какую казнь учинить и где, в Москве или Пензе?» Император начертал всего два слова «На Пензе» (325-1, 31). В сущности, эти два слова и есть смертный приговор Левину, хотя его дело только что стали рассматривать и еще десятки людей, сидевших месяцами в колодничьих палатах, не были допрошены. Между тем судьба человека была уже решена.