Звонкий, детский смех разнесся по палате, а я широко улыбнулась, уворачиваясь от попытки посадить мне на нос крупную черную кляксу пушистой кисточкой, измазанной гуашью. И не удержавшись, схватила в охапку это уже не маленькое такое чудо, закружив хихикающего пакостника.
Солнце — это улыбка на лице маленького, такого смелого и не умеющего унывать человечка. Терпеливо сносившего все процедуры, не устававшего познавать окружающий мир, удивляться скромным подаркам и делиться гостинцами с другими детьми, прося их не грустить. Это счастливый взгляд огромных синих глаз, смотревших на меня так, что попроси он у меня все, что угодно — не смогу отказать. Потому что такая бескорыстная, сильная, детская любовь и привязанность дорогого стоят.
Потому что знать, что тебя любят, просто любят за то, что ты есть — бесценно. И я ни на что не променяю и не предам этого чувство.
— Ми-ра, это те-бе, — небольшие паузы в словах давно уже перестали резать слух. А широкая застенчивая улыбка с лихвой компенсирует и ненавистный белый цвет больничной палаты, и непроизвольные движение, которые ребенок как не хотел бы не сможет контролировать никогда.
Детский церебральный паралич дискинетического типа, проявившийся в первые недели жизни из-за иммунной несовместимости матери и ребенка и поражения отдельных частей центральной нервной системы. Длинный, сложный диагноз, звучавший тогда как приговор всему и вся. Малыш, требовавший большого внимания, навсегда получивший ярлык «особенный».
Чистый, солнечный, любимый малыш. Чуть затрудненная речь, немного расфокусированное внимание, непроизвольные движение и легкая неуклюжесть. Вот и все последствия такого страшного диагноза, поставившего крест на нашей семье вообще и материнских чувствах той женщины в частности. Назвать ее мамой у меня язык давно уже не поворачивается, лет с шестнадцати, наверное.
— Спасибо, Дань, — ласково взъерошив светлые волосы мелкого, я осторожно взяла чуть измятый от волнения лист бумаги. На котором резкими, местами неуверенными мазками был нарисован дом, с поднимавшимся над трубой дымом. Рядом с домом две фигуры. Судя по длинным волосам и красной кляксе на голове это я. А рядом сам автор рисунка, с огромной ромашкой, явно превышающей человеческий рост.
И хотя рисунок был совсем не типичным для мальчишки целый двенадцати лет от роду, как любит заявлять сам Даня, привычно растягивая слова и оставляя между ними паузы, чувствовалось, что приложили все старания, все свое терпения и усердие, что бы меня порадовать. А я в ответ улыбалась широко и нежно, смаргивая невольно набежавшие на глаза слезы. Точно зная, что никогда и ни за что не позволю забрать у себя это чудо.
Во всяком случае, уж точно не дам ему вернуться в тот ад, в котором мы оба побывали много лет назад, когда отец, не выдержав навалившейся рутины и диагноза долгожданного сына, просто собрал вещи и ушел.
— Иди сюда, — схватив Даньку в охапку, аккуратно усадила его к себе на колени, сунув ему в руки большую иллюстрированную книгу сказок. Пришлось изрядно попотеть, что бы найти ее и задушить пару раз собственную жабу, что бы купить. Но оного того стоило.
Ради его улыбки и его смеха мне было ничего не жалко.
— Жи-ли бы-ли…
Даня читал медленно, концентрируясь на тексте. По школьной программе он незначительно уступал сверстникам, но упорно двигался дальше. Природная любознательность брала верх над неудачами, заставляя идти дальше. А я, глядя на то, как он жадно рассматривая яркие картинки, непроизвольно жестикулируя и пытаясь придумать свою собственную историю, крепче прижимала его к себе.
Когда нам только озвучили суть заболевания, жизнь раскололась на до и после. Там за чертой осталась счастливая семья, грандиозные планы на будущее и радостное предвкушение пополнения семейства. После…
После были бессонные ночи, ссоры и крики. А когда ушел отец, все покатилось по наклонной окончательно и бесповоротно. Сначала она еще пыталась что-то сделать. Как-то заботится о мелком. Но чем больше, чем дальше, тем страшнее становилось. И страшнее не за себя, хотя и мне порою перепадало.
Безотчетно провела пальцами по татуировке на запястье, скрывавшей старые шрамы. Слово «мама» она вырезала мне в приступе ярости, когда я отобрала у нее пригоршню таблеток, не дала уйти в свои грезы и фантазии. Вот тогда-то я узнала, что моя собственная мать, самый близкий родной человек, уже давно и прочно превратился в фармакологического наркомана. Транквилизаторы, антидепрессанты, обезболивающие. Она находила возможность их купить, украсть, выпросить. Она находила время на то, что бы запить их порцией алкоголя и сидеть на кухне, смеясь и плача. Забывая, что в комнате плачет маленький ребенок, которого надо кормить, купать, ухаживать за ним.
А когда вспоминала, то я находила на нем следы ударов, щипков, синяков. И пряталась от бушующей родительницы во дворе, крепко прижимая к себе ребенка. Все еще лелея напрасную надежду, что все наладится. Все обязательно наладиться.
Криво усмехнулась, потершись щекой о макушку брата. Тот тихо хихикнула, продолжая медленно и с расстановкой рассказывать о приключениях отважного дракона, спасшего маленького принца от глупого рыцаря.
Мои розовые очки разбились в день моего совершеннолетия. Разбились стеклами внутрь, раня больно, оставляя шрамы навсегда. Каким чудом, каким образом мне пришла в голову мысль, зайти после курсов домой, а не пойти сразу в кафе с друзьями — я не знаю, но я еле успела оттолкнуть мать и выхватить у нее брата до того, как она бросила бы его об стенку в пьяном и наркотическом угаре. Она даже не заметила меня, хохоча и ревя, вытирая слезы и воя, шатаясь, падая и шагая из угла в угол. Вот тогда я окончательно поняла, все. Нас с ней ничего не связывает. Ни чувства, ни привязанность, ничего. И если мы останемся в одной квартире, кто-то из нас попросту сдохнет. Либо она от передозировки очередной порцией таблеток, либо я ее просто убью.
И плевать мне на ценность человеческой жизни, на то, что она несчастный зависимый человек, переживший личную трагедию. Если она попробует еще раз тронуть мелкого, я не буду разводить никому ненужную демагогию. Раз я за столько лет не достучалась до нее, не достучусь теперь и подавно. Так что отшибу голову, без лишних слов и не задумываясь.
Это потом мне стало страшно, потом я ревела на кухне сердобольной бабы Нины с первого этажа, а руки еще дня два тряслись после всего случившегося. Это потом я буду сухо и без эмоционально рассказывать все санитарам и врачам, полицейским и органам опеки. А тогда, прижимая к себе плачущего ребенка, глядя широко раскрытыми глазами на то чудовище, в которое превратилась моя мать, я так ей и сказала. Рискнешь — убью.
— Ми-pa, а ког-да я до-мой пое-ду? — отвлекшись от сказок, поинтересовался Данька, пытаясь извернуться так, что бы заглянуть мне в глаза. Не смог и вздохнул тяжело, водя кончиком пальца по рисунку замка и дракона.
Звонкий, детский смех разнесся по палате, а я широко улыбнулась, уворачиваясь от попытки посадить мне на нос крупную черную кляксу пушистой кисточкой, измазанной гуашью. И не удержавшись, схватила в охапку это уже не маленькое такое чудо, закружив хихикающего пакостника.
Солнце — это улыбка на лице маленького, такого смелого и не умеющего унывать человечка. Терпеливо сносившего все процедуры, не устававшего познавать окружающий мир, удивляться скромным подаркам и делиться гостинцами с другими детьми, прося их не грустить. Это счастливый взгляд огромных синих глаз, смотревших на меня так, что попроси он у меня все, что угодно — не смогу отказать. Потому что такая бескорыстная, сильная, детская любовь и привязанность дорогого стоят.
Потому что знать, что тебя любят, просто любят за то, что ты есть — бесценно. И я ни на что не променяю и не предам этого чувство.
— Ми-ра, это те-бе, — небольшие паузы в словах давно уже перестали резать слух. А широкая застенчивая улыбка с лихвой компенсирует и ненавистный белый цвет больничной палаты, и непроизвольные движение, которые ребенок как не хотел бы не сможет контролировать никогда.
Детский церебральный паралич дискинетического типа, проявившийся в первые недели жизни из-за иммунной несовместимости матери и ребенка и поражения отдельных частей центральной нервной системы. Длинный, сложный диагноз, звучавший тогда как приговор всему и вся. Малыш, требовавший большого внимания, навсегда получивший ярлык «особенный».
Чистый, солнечный, любимый малыш. Чуть затрудненная речь, немного расфокусированное внимание, непроизвольные движение и легкая неуклюжесть. Вот и все последствия такого страшного диагноза, поставившего крест на нашей семье вообще и материнских чувствах той женщины в частности. Назвать ее мамой у меня язык давно уже не поворачивается, лет с шестнадцати, наверное.
— Спасибо, Дань, — ласково взъерошив светлые волосы мелкого, я осторожно взяла чуть измятый от волнения лист бумаги. На котором резкими, местами неуверенными мазками был нарисован дом, с поднимавшимся над трубой дымом. Рядом с домом две фигуры. Судя по длинным волосам и красной кляксе на голове это я. А рядом сам автор рисунка, с огромной ромашкой, явно превышающей человеческий рост.
И хотя рисунок был совсем не типичным для мальчишки целый двенадцати лет от роду, как любит заявлять сам Даня, привычно растягивая слова и оставляя между ними паузы, чувствовалось, что приложили все старания, все свое терпения и усердие, что бы меня порадовать. А я в ответ улыбалась широко и нежно, смаргивая невольно набежавшие на глаза слезы. Точно зная, что никогда и ни за что не позволю забрать у себя это чудо.
Во всяком случае, уж точно не дам ему вернуться в тот ад, в котором мы оба побывали много лет назад, когда отец, не выдержав навалившейся рутины и диагноза долгожданного сына, просто собрал вещи и ушел.
— Иди сюда, — схватив Даньку в охапку, аккуратно усадила его к себе на колени, сунув ему в руки большую иллюстрированную книгу сказок. Пришлось изрядно попотеть, что бы найти ее и задушить пару раз собственную жабу, что бы купить. Но оного того стоило.
Ради его улыбки и его смеха мне было ничего не жалко.
— Жи-ли бы-ли…
Даня читал медленно, концентрируясь на тексте. По школьной программе он незначительно уступал сверстникам, но упорно двигался дальше. Природная любознательность брала верх над неудачами, заставляя идти дальше. А я, глядя на то, как он жадно рассматривая яркие картинки, непроизвольно жестикулируя и пытаясь придумать свою собственную историю, крепче прижимала его к себе.
Когда нам только озвучили суть заболевания, жизнь раскололась на до и после. Там за чертой осталась счастливая семья, грандиозные планы на будущее и радостное предвкушение пополнения семейства. После…
После были бессонные ночи, ссоры и крики. А когда ушел отец, все покатилось по наклонной окончательно и бесповоротно. Сначала она еще пыталась что-то сделать. Как-то заботится о мелком. Но чем больше, чем дальше, тем страшнее становилось. И страшнее не за себя, хотя и мне порою перепадало.
Безотчетно провела пальцами по татуировке на запястье, скрывавшей старые шрамы. Слово «мама» она вырезала мне в приступе ярости, когда я отобрала у нее пригоршню таблеток, не дала уйти в свои грезы и фантазии. Вот тогда-то я узнала, что моя собственная мать, самый близкий родной человек, уже давно и прочно превратился в фармакологического наркомана. Транквилизаторы, антидепрессанты, обезболивающие. Она находила возможность их купить, украсть, выпросить. Она находила время на то, что бы запить их порцией алкоголя и сидеть на кухне, смеясь и плача. Забывая, что в комнате плачет маленький ребенок, которого надо кормить, купать, ухаживать за ним.
А когда вспоминала, то я находила на нем следы ударов, щипков, синяков. И пряталась от бушующей родительницы во дворе, крепко прижимая к себе ребенка. Все еще лелея напрасную надежду, что все наладится. Все обязательно наладиться.
Криво усмехнулась, потершись щекой о макушку брата. Тот тихо хихикнула, продолжая медленно и с расстановкой рассказывать о приключениях отважного дракона, спасшего маленького принца от глупого рыцаря.
Мои розовые очки разбились в день моего совершеннолетия. Разбились стеклами внутрь, раня больно, оставляя шрамы навсегда. Каким чудом, каким образом мне пришла в голову мысль, зайти после курсов домой, а не пойти сразу в кафе с друзьями — я не знаю, но я еле успела оттолкнуть мать и выхватить у нее брата до того, как она бросила бы его об стенку в пьяном и наркотическом угаре. Она даже не заметила меня, хохоча и ревя, вытирая слезы и воя, шатаясь, падая и шагая из угла в угол. Вот тогда я окончательно поняла, все. Нас с ней ничего не связывает. Ни чувства, ни привязанность, ничего. И если мы останемся в одной квартире, кто-то из нас попросту сдохнет. Либо она от передозировки очередной порцией таблеток, либо я ее просто убью.
И плевать мне на ценность человеческой жизни, на то, что она несчастный зависимый человек, переживший личную трагедию. Если она попробует еще раз тронуть мелкого, я не буду разводить никому ненужную демагогию. Раз я за столько лет не достучалась до нее, не достучусь теперь и подавно. Так что отшибу голову, без лишних слов и не задумываясь.
Это потом мне стало страшно, потом я ревела на кухне сердобольной бабы Нины с первого этажа, а руки еще дня два тряслись после всего случившегося. Это потом я буду сухо и без эмоционально рассказывать все санитарам и врачам, полицейским и органам опеки. А тогда, прижимая к себе плачущего ребенка, глядя широко раскрытыми глазами на то чудовище, в которое превратилась моя мать, я так ей и сказала. Рискнешь — убью.
— Ми-pa, а ког-да я до-мой пое-ду? — отвлекшись от сказок, поинтересовался Данька, пытаясь извернуться так, что бы заглянуть мне в глаза. Не смог и вздохнул тяжело, водя кончиком пальца по рисунку замка и дракона.