Билли сидел неподвижно, выражение его лица можно было бы назвать безучастным, если бы не сосредоточенная тоска в глазах. Тоска жила сама по себе, смеялся ли он, слушал ли внимательно кого-нибудь, или сам рассказывал что-то.
— Твоей матери всего тридцать семь, в таком возрасте плохо оставаться одной. То есть, я не хочу сказать, что Уилл чувствует себя намного лучше, оставшись одиноким, — поспешно поправился Уэйд. — Но твоя мать все же женщина, еще молодая женщина, а она вот пропадает в Таре.
В его голосе прозвучала нескрываемая боль, которую Билли мог легко понять, представив себе, что ему сейчас пятьдесят семь, а у него есть любимая старшая дочь, которая так рано овдовела, и он, умудренный жизнью, сделавший уже достаточно много, не может ума приложить, как сделать своего ребенка счастливым — просто потому, что это не в его силах. Он может продать свои почти что триста акров земли, продать два трактора, мулов, лошадей, коров, продать свой пай на хлопкопрядильной фабрике, но все равно это не сделает его дочь счастливой.
— Может быть, ей лучше уехать куда-нибудь? — осторожно спросил Билли, чтобы хоть как-то приглушить ноту боли, слишком отчетливо звучавшую в этой комнате с потрескавшейся старой мебелью, с лимонно-желтыми обоями и неуловимым сладковатым запахом.
— А куда она уедет? Назад, в Бостон? Вряд ли.
— Или к дяде Барту в Чикаго.
— У Барта, похоже, масса проблем и без нее, — покачал головой Уэйд. — С тех пор, как он стал политиком, у него просто ни на что нет времени. Хорошо еще, что успел жениться, — Уэйд погладил свои каштановые, с проседью усы. — Он писал мне в начале года. Ты знаешь, я должен рассказать тебе одну вещь, но ты об этом должен молчать. Уилл ни в коем случае не должен знать этого. В январе этого года казнили его внука, сына твоей двоюродной бабушки Сюсси. Она обращалась к Барту за помощью, он сделал все, что в его силах, но уж слишком много натворил этот парень. Барт, похоже, очень переживал тот случай. Если еще у него под боком будет женщина, у которой сходные проблемы, это не улучшит его самочувствия.
— Если бы у моей матери были другие дети, кроме меня, то, как ни парадоксально, у нее, наверное, было бы меньше проблем, — сказал Билли, словно размышляя вслух и ни к кому не обращаясь.
— Наверное, они с твоим отцом слишком любили тебя. Ты появился у Конни, когда ей было неполных восемнадцать лет. А это уже были совсем не те времена, когда девица обязана была выскочить замуж до двадцати, иначе к слову «дева» обязательно прибавлялось определение «старая».
— Ты хочешь сказать, что я должен остаться здесь, чтобы моя мать имела возможность хоть как-то устроить свою жизнь?
— Я вовсе не хочу этого сказать, — Уэйд протянул свою широкую руку, охватил горлышко кувшина бережно, но крепко, поднял кувшин, вмещавший три кварты и сейчас еще на две трети заполненный, наклонил его, и широкая струя плеснула в стакан. — Я и то мало чем могу помочь ей. — Он долил в стакан воды из другого кувшина. — Совсем ничем не могу помочь, если уж говорить честно. Разве что поверну время вспять, да уговорю этого мексиканского бандита не нападать на Техас. Или президента Вильсона уговорю не посылать туда генерала Першинга. Ты волен поступать, как тебе хочется, малыш. Можешь оставаться здесь, можешь жить сколько угодно в Таре. Моя мать, твоя прабабка, когда — то догадалась завещать мне две трети всех здешних угодий. Одна треть до сих пор принадлежит Уиллу, правда, чисто номинально. У его трех дочерей столько народу, что даже тысячи акров не хватит на всех, я думаю. Так что земля вся моя, можно сказать. И мне просто некому завещать ее. Когда-то мы с Уиллом дорожили ею. И он, и я прожили здесь большую часть жизни.
— Тебе то еще долго жить предстоит, как я полагаю, — сказал Билли. — Но из меня, наверное, путного фермера не получится, дед. И бизнесмена наверняка не получится. Мне всего девятнадцать, дед, но я уже много о себе знаю, потому что достаточно успел повидать. Нет, вовсе не потому, что был на войне — я просто обязан был присутствовать там… ну, чтобы ничего не пропустить. Хотя, когда видишь, как много народа расстается с жизнью в молодом возрасте, волей-неволей начинаешь по-иному относиться и к своей собственной. Понимаешь, я отослал кое-какой материал в «Нью-Йорк джорнел»… И в другие места тоже отсылал, но только в «Нью-Йорк джорнэл» взяли.
— Что за материал? — Уэйд поднял на него взгляд.
— Как бы тебе объяснить… Короче, я написал обо всем, что там было — на Марне, Мез, под Верденом.
— Ага, значит, ты собираешься стать репортером?
— Нет, — рассмеялся Билли. — Думаю, для этого занятия у меня недостаточно нахальства. Это не совсем то же самое, что газетные статьи — то, что я написал.
— В таком случае ты вознамерился стать вторым Марк Твеном.
— Ну, я полагаю, что до него мне никогда не дорасти, — покачал головой Билли. — Доживи он до наших дней, люди многое бы видели в ином свете, чем сейчас видят — я имею в виду тех, кто не потерял способность и охоту читать. Уж Сэм Клеменс наверняка поднял бы большую бучу по поводу того, зачем нам Мексика, как раньше шумел из-за Гавайев и Филиппин. Хотя я, разумеется, не во всем с ним согласен. Понимаешь, там, в Европе, я видел людей, которым нравится воевать. Я думаю, что вообще очень многим нравится воевать. Чувство мести, патриотизм, долг — это скорее предлог, повод. Это как неосторожный толчок или неосторожное слово для драчуна, у которого постоянно кулаки чешутся. Людям нужна война, очень многим людям. Для них это естественное состояние, а уж каким образом они воюют — делают друг другу мелкие пакости или палят в друг друга из пушек — неважно.
Уэйд вдруг подумал, что перед ним сидит еще мальчишка, которому только в конце этого года исполнится двадцать лет. И он, этот мальчишка, говорит такие вещи, в которых его дед Уэйд Хэмптон в свои двадцать не разбирался, как не разбирался и гораздо позже. Конечно, он был взрослым, а в чем-то гораздо более самостоятельным, чем Билли в свои двадцать, но он был другим.
Чтобы попасть в магазинчик Мак-Гроу, надо было подняться по деревянной, довольно шаткой и ненадежной, лесенке на второй этаж здания. На первом этаже размещался склад сельхозинвентаря Джорджианского отделения компании «Интернешнл Харвестер», который, правда, почему-то был закрыт большую часть времени.
Заведение Мак-Гроу представляло из себя узкую комнату с полками, доходившими почти до потолка, по обеим сторонам. Полки эти были заполнены всякой всячиной, начиная от банок с консервированным горошком и заканчивая хлопчатобумажными комбинезонами и огромными болотными сапогами. Консервированный горошек не очень-то ходовая вещь в местах, где этот овощ занимает хотя бы небольшой клочок огорода даже у самого нерадивого фермера. Ходовой товар у Мак-Гроу продавался на веранде, куда можно было попасть через дверь, расположенную в противоположном от входа конце узкой комнаты. Официально на веранде продавался — точнее, подавался, поскольку там было три столика, за которыми могли сидеть посетители, если они того хотели — лимонад. Бутылки с лимонадом и сельтерской водой выносил на веранду негр, убиравший заведение Мак-Гроу.
Естественно, что посетители веранды — все поголовно мужчины — не являлись в массе своей любителями столь несерьезных напитков. И конечно же, в бутылках с лимонадом и сельтерской всегда присутствовала и другая жидкость. Сюда, то есть, в лавку Мак-Гроу как-то наведывался помощник шерифа из Джонсборо. Во всяком случае, несколько очевидцев утверждали это. Но те же очевидцы в один голос заявляли, что на веранду помощник шерифа уж точно не заглядывал.
Билли сидел неподвижно, выражение его лица можно было бы назвать безучастным, если бы не сосредоточенная тоска в глазах. Тоска жила сама по себе, смеялся ли он, слушал ли внимательно кого-нибудь, или сам рассказывал что-то.
— Твоей матери всего тридцать семь, в таком возрасте плохо оставаться одной. То есть, я не хочу сказать, что Уилл чувствует себя намного лучше, оставшись одиноким, — поспешно поправился Уэйд. — Но твоя мать все же женщина, еще молодая женщина, а она вот пропадает в Таре.
В его голосе прозвучала нескрываемая боль, которую Билли мог легко понять, представив себе, что ему сейчас пятьдесят семь, а у него есть любимая старшая дочь, которая так рано овдовела, и он, умудренный жизнью, сделавший уже достаточно много, не может ума приложить, как сделать своего ребенка счастливым — просто потому, что это не в его силах. Он может продать свои почти что триста акров земли, продать два трактора, мулов, лошадей, коров, продать свой пай на хлопкопрядильной фабрике, но все равно это не сделает его дочь счастливой.
— Может быть, ей лучше уехать куда-нибудь? — осторожно спросил Билли, чтобы хоть как-то приглушить ноту боли, слишком отчетливо звучавшую в этой комнате с потрескавшейся старой мебелью, с лимонно-желтыми обоями и неуловимым сладковатым запахом.
— А куда она уедет? Назад, в Бостон? Вряд ли.
— Или к дяде Барту в Чикаго.
— У Барта, похоже, масса проблем и без нее, — покачал головой Уэйд. — С тех пор, как он стал политиком, у него просто ни на что нет времени. Хорошо еще, что успел жениться, — Уэйд погладил свои каштановые, с проседью усы. — Он писал мне в начале года. Ты знаешь, я должен рассказать тебе одну вещь, но ты об этом должен молчать. Уилл ни в коем случае не должен знать этого. В январе этого года казнили его внука, сына твоей двоюродной бабушки Сюсси. Она обращалась к Барту за помощью, он сделал все, что в его силах, но уж слишком много натворил этот парень. Барт, похоже, очень переживал тот случай. Если еще у него под боком будет женщина, у которой сходные проблемы, это не улучшит его самочувствия.
— Если бы у моей матери были другие дети, кроме меня, то, как ни парадоксально, у нее, наверное, было бы меньше проблем, — сказал Билли, словно размышляя вслух и ни к кому не обращаясь.
— Наверное, они с твоим отцом слишком любили тебя. Ты появился у Конни, когда ей было неполных восемнадцать лет. А это уже были совсем не те времена, когда девица обязана была выскочить замуж до двадцати, иначе к слову «дева» обязательно прибавлялось определение «старая».
— Ты хочешь сказать, что я должен остаться здесь, чтобы моя мать имела возможность хоть как-то устроить свою жизнь?
— Я вовсе не хочу этого сказать, — Уэйд протянул свою широкую руку, охватил горлышко кувшина бережно, но крепко, поднял кувшин, вмещавший три кварты и сейчас еще на две трети заполненный, наклонил его, и широкая струя плеснула в стакан. — Я и то мало чем могу помочь ей. — Он долил в стакан воды из другого кувшина. — Совсем ничем не могу помочь, если уж говорить честно. Разве что поверну время вспять, да уговорю этого мексиканского бандита не нападать на Техас. Или президента Вильсона уговорю не посылать туда генерала Першинга. Ты волен поступать, как тебе хочется, малыш. Можешь оставаться здесь, можешь жить сколько угодно в Таре. Моя мать, твоя прабабка, когда — то догадалась завещать мне две трети всех здешних угодий. Одна треть до сих пор принадлежит Уиллу, правда, чисто номинально. У его трех дочерей столько народу, что даже тысячи акров не хватит на всех, я думаю. Так что земля вся моя, можно сказать. И мне просто некому завещать ее. Когда-то мы с Уиллом дорожили ею. И он, и я прожили здесь большую часть жизни.
— Тебе то еще долго жить предстоит, как я полагаю, — сказал Билли. — Но из меня, наверное, путного фермера не получится, дед. И бизнесмена наверняка не получится. Мне всего девятнадцать, дед, но я уже много о себе знаю, потому что достаточно успел повидать. Нет, вовсе не потому, что был на войне — я просто обязан был присутствовать там… ну, чтобы ничего не пропустить. Хотя, когда видишь, как много народа расстается с жизнью в молодом возрасте, волей-неволей начинаешь по-иному относиться и к своей собственной. Понимаешь, я отослал кое-какой материал в «Нью-Йорк джорнел»… И в другие места тоже отсылал, но только в «Нью-Йорк джорнэл» взяли.
— Что за материал? — Уэйд поднял на него взгляд.
— Как бы тебе объяснить… Короче, я написал обо всем, что там было — на Марне, Мез, под Верденом.
— Ага, значит, ты собираешься стать репортером?
— Нет, — рассмеялся Билли. — Думаю, для этого занятия у меня недостаточно нахальства. Это не совсем то же самое, что газетные статьи — то, что я написал.
— В таком случае ты вознамерился стать вторым Марк Твеном.
— Ну, я полагаю, что до него мне никогда не дорасти, — покачал головой Билли. — Доживи он до наших дней, люди многое бы видели в ином свете, чем сейчас видят — я имею в виду тех, кто не потерял способность и охоту читать. Уж Сэм Клеменс наверняка поднял бы большую бучу по поводу того, зачем нам Мексика, как раньше шумел из-за Гавайев и Филиппин. Хотя я, разумеется, не во всем с ним согласен. Понимаешь, там, в Европе, я видел людей, которым нравится воевать. Я думаю, что вообще очень многим нравится воевать. Чувство мести, патриотизм, долг — это скорее предлог, повод. Это как неосторожный толчок или неосторожное слово для драчуна, у которого постоянно кулаки чешутся. Людям нужна война, очень многим людям. Для них это естественное состояние, а уж каким образом они воюют — делают друг другу мелкие пакости или палят в друг друга из пушек — неважно.
Уэйд вдруг подумал, что перед ним сидит еще мальчишка, которому только в конце этого года исполнится двадцать лет. И он, этот мальчишка, говорит такие вещи, в которых его дед Уэйд Хэмптон в свои двадцать не разбирался, как не разбирался и гораздо позже. Конечно, он был взрослым, а в чем-то гораздо более самостоятельным, чем Билли в свои двадцать, но он был другим.
Чтобы попасть в магазинчик Мак-Гроу, надо было подняться по деревянной, довольно шаткой и ненадежной, лесенке на второй этаж здания. На первом этаже размещался склад сельхозинвентаря Джорджианского отделения компании «Интернешнл Харвестер», который, правда, почему-то был закрыт большую часть времени.
Заведение Мак-Гроу представляло из себя узкую комнату с полками, доходившими почти до потолка, по обеим сторонам. Полки эти были заполнены всякой всячиной, начиная от банок с консервированным горошком и заканчивая хлопчатобумажными комбинезонами и огромными болотными сапогами. Консервированный горошек не очень-то ходовая вещь в местах, где этот овощ занимает хотя бы небольшой клочок огорода даже у самого нерадивого фермера. Ходовой товар у Мак-Гроу продавался на веранде, куда можно было попасть через дверь, расположенную в противоположном от входа конце узкой комнаты. Официально на веранде продавался — точнее, подавался, поскольку там было три столика, за которыми могли сидеть посетители, если они того хотели — лимонад. Бутылки с лимонадом и сельтерской водой выносил на веранду негр, убиравший заведение Мак-Гроу.
Естественно, что посетители веранды — все поголовно мужчины — не являлись в массе своей любителями столь несерьезных напитков. И конечно же, в бутылках с лимонадом и сельтерской всегда присутствовала и другая жидкость. Сюда, то есть, в лавку Мак-Гроу как-то наведывался помощник шерифа из Джонсборо. Во всяком случае, несколько очевидцев утверждали это. Но те же очевидцы в один голос заявляли, что на веранду помощник шерифа уж точно не заглядывал.