— Царское имя.
И она улыбнулась, как девочка. Дразнят ее что ли, из-за имени? Поправила белые прямые волосы и все поглядывала на него. А он писал рыжую в синем на фоне листвы.
— Спасибо, София. Устал и домой надо позвонить, жене. Так что я в номер.
— У вас, говорят, красивая жена. И вообще, все так романтично. Мне рассказывали.
— Не сомневаюсь, — он усмехнулся, уже уходя и с силой продирая светлые волосы рукой, измазанной высохшей краской.
— Простите, — сказала в спину. Так потерянно, что Макс повернулся, погладил улыбкой.
— Да ничего.
В номере выяснил, что забыл дома зарядное для телефона. Стукнул кулаком по стене и обругал себя разными словами. Пока стоял под душем, все шептал о себе гадости, а потом рассердился на Лельку. Тоже мне, жена, могла бы проверить, с чем муж уходит. Сидит, небось, с ногами в кресле, и смотрит на картинку на стене. Или на часы. Может, плачет, глупая. Глупая Суламифь в синей тунике. Собирала виноград, смеялась с подругами, блестела зубами. И вот поймалась, как рыба-ребенок, на его крючок. И ей с ним больно. Храбрая, все говорит, что ничего, выдержит, но иногда плачет, по пустякам.
Он покопался в шкафу, нашел легкие шорты, чистые, белую тишотку. Надел и вышел из номера, прикидывая, у кого бы попросить телефон, на пару минут разговора.
На вахте было пусто. Макс заглянул в длинный коридор. Сезон кончился, корпус закрыли и уже не селили в него отдыхающих, а дежурная, видно, убежала на лавочку, болтать с подругами. И телефон унесла с собой.
Вечер шел на цыпочках, прикладывал к губам палец черных листьев и потому свет становился мягче, серел жемчужной пылью над тихим морем. По песку бродили редкие люди и тоже слушались вечера, не кричали и не смеялись. Только в столовой светились нахальным электричеством окна, свет их орал и взрывался. Слышался голос Гриши, анекдот, хохот следом.
Макс прошел поодаль, чтоб не заметили курящие на крылечке телевизионщики. Прислушался и рассердился на себя, поняв, что ищет голос Софьи. Просто интересно, смеется ли она тем чудовищным пошлостям, которые конвейерно выдает Грига.
За низким парапетом море переливало себя серым шелком, медленно и сонно. Макс повернул к парусиновому киоску у парапета, там уже закрыто, но изнутри свет и бормотание. Если молодежь не успела залечь на ложе из картонок в углу, то, может, дадут телефон. Он поежился, вспоминая. Сто лет тому приезжал сюда, и в этом самом киоске работала, как же ее звали… Маленькая, как воробей, волосы стрижены коротко, нос с конопушками. От коробок пахло ванилином и специями, маленькая все волновалась, вдруг охрана заметит, что они жгут свечку. Тогда свечку погасили, и выяснилось, что через парусиновый потолок сочится лунный свет. Ему потом пришлось менять симку в телефоне: собралась разводиться с мужем, а муж — мальчишка, в два раза его моложе. Потом Максу рассказали, когда через год приехал, она подожгла киоск, и ее уволили, зарплату забрали в счет сгоревших чипсов и пакетиков с орешками.
— Максим…
Макс чертыхнулся, останавливаясь в тени большого платана. Тонкая фигура на фоне серого шелка, стоит, отвернувшись, смотрит на море. А позвала. Или ему показалось? Подойти? Или сделать вид, что не услышал? Получится — испугался…
Он прошел рядом, на расстоянии вытянутой руки. Кашлянул, замедлив шаги. Софья быстро повернула лицо. В размытых светлых сумерках, в рамке белых волос оно было темным, с неразличимыми чертами.
— А, это вы? Как хорошо, что вышли. Смотрите, как тут!
В женском голосе услышалась Максу давешняя глуповатая восторженность и он разозлился. На то, что крался мимо столовой, пытаясь услышать ее. Что остановился на оклик, который был ли? Или он сам себе его выдумал, чтоб — повод заговорить…
— У вас есть мобильник? — спросил почти грубо, — домой надо позвонить, а мой сел.
— Жена волнуется?
— Да.
Софья протянула ему мобильник и положила пустую руку на парапет. Темная рука и ногти белеют. Макс потыкал в кнопки.
— Царское имя.
И она улыбнулась, как девочка. Дразнят ее что ли, из-за имени? Поправила белые прямые волосы и все поглядывала на него. А он писал рыжую в синем на фоне листвы.
— Спасибо, София. Устал и домой надо позвонить, жене. Так что я в номер.
— У вас, говорят, красивая жена. И вообще, все так романтично. Мне рассказывали.
— Не сомневаюсь, — он усмехнулся, уже уходя и с силой продирая светлые волосы рукой, измазанной высохшей краской.
— Простите, — сказала в спину. Так потерянно, что Макс повернулся, погладил улыбкой.
— Да ничего.
В номере выяснил, что забыл дома зарядное для телефона. Стукнул кулаком по стене и обругал себя разными словами. Пока стоял под душем, все шептал о себе гадости, а потом рассердился на Лельку. Тоже мне, жена, могла бы проверить, с чем муж уходит. Сидит, небось, с ногами в кресле, и смотрит на картинку на стене. Или на часы. Может, плачет, глупая. Глупая Суламифь в синей тунике. Собирала виноград, смеялась с подругами, блестела зубами. И вот поймалась, как рыба-ребенок, на его крючок. И ей с ним больно. Храбрая, все говорит, что ничего, выдержит, но иногда плачет, по пустякам.
Он покопался в шкафу, нашел легкие шорты, чистые, белую тишотку. Надел и вышел из номера, прикидывая, у кого бы попросить телефон, на пару минут разговора.
На вахте было пусто. Макс заглянул в длинный коридор. Сезон кончился, корпус закрыли и уже не селили в него отдыхающих, а дежурная, видно, убежала на лавочку, болтать с подругами. И телефон унесла с собой.
Вечер шел на цыпочках, прикладывал к губам палец черных листьев и потому свет становился мягче, серел жемчужной пылью над тихим морем. По песку бродили редкие люди и тоже слушались вечера, не кричали и не смеялись. Только в столовой светились нахальным электричеством окна, свет их орал и взрывался. Слышался голос Гриши, анекдот, хохот следом.
Макс прошел поодаль, чтоб не заметили курящие на крылечке телевизионщики. Прислушался и рассердился на себя, поняв, что ищет голос Софьи. Просто интересно, смеется ли она тем чудовищным пошлостям, которые конвейерно выдает Грига.
За низким парапетом море переливало себя серым шелком, медленно и сонно. Макс повернул к парусиновому киоску у парапета, там уже закрыто, но изнутри свет и бормотание. Если молодежь не успела залечь на ложе из картонок в углу, то, может, дадут телефон. Он поежился, вспоминая. Сто лет тому приезжал сюда, и в этом самом киоске работала, как же ее звали… Маленькая, как воробей, волосы стрижены коротко, нос с конопушками. От коробок пахло ванилином и специями, маленькая все волновалась, вдруг охрана заметит, что они жгут свечку. Тогда свечку погасили, и выяснилось, что через парусиновый потолок сочится лунный свет. Ему потом пришлось менять симку в телефоне: собралась разводиться с мужем, а муж — мальчишка, в два раза его моложе. Потом Максу рассказали, когда через год приехал, она подожгла киоск, и ее уволили, зарплату забрали в счет сгоревших чипсов и пакетиков с орешками.
— Максим…
Макс чертыхнулся, останавливаясь в тени большого платана. Тонкая фигура на фоне серого шелка, стоит, отвернувшись, смотрит на море. А позвала. Или ему показалось? Подойти? Или сделать вид, что не услышал? Получится — испугался…
Он прошел рядом, на расстоянии вытянутой руки. Кашлянул, замедлив шаги. Софья быстро повернула лицо. В размытых светлых сумерках, в рамке белых волос оно было темным, с неразличимыми чертами.
— А, это вы? Как хорошо, что вышли. Смотрите, как тут!
В женском голосе услышалась Максу давешняя глуповатая восторженность и он разозлился. На то, что крался мимо столовой, пытаясь услышать ее. Что остановился на оклик, который был ли? Или он сам себе его выдумал, чтоб — повод заговорить…
— У вас есть мобильник? — спросил почти грубо, — домой надо позвонить, а мой сел.
— Жена волнуется?
— Да.
Софья протянула ему мобильник и положила пустую руку на парапет. Темная рука и ногти белеют. Макс потыкал в кнопки.