Но я только качал головой и менял тему, и через некоторое время они отстали, хотя и поглядывали на меня как на безумца и человека пропащего; может быть, просто решили дождаться, когда Федра забеременеет и мне некуда станет деваться. Я и сам не мог понять, почему я так поступаю; я знал, что это надо сделать, но на следующей недели, или через месяц, или после сбора смокв.
♦
И вот, к моей радости и печали, наступил тот день, когда «Стратег» был закончен, и сколько я не пытался найти причину не ходить к архонту, найти ее не смог. Пьеса была практически совершенна, меня поддерживали несколько влиятельных людей, включая самого Филонида, и я был достаточно взрослым, чтобы получить хор под собственным именем. Кстати говоря, я замечаю, что забыл описать празднование моего совершеннолетия и занесения в списки фратрии. Начиная эту историю, я собирался дать исчерпывающий отчет об упомянутых событиях, чтобы еще нерожденные поколения смогли узнать, каковы были эти церемония во дни афинской славы. Но если честно, все это до того скучно, что я не стану тратить время; поэтому, если вам очень хочется, я бы порекомендовал раскопать рифмованный отчет кого-нибудь из старых лирических поэтов.
В общем, я через нехочу добрался до дядиного дома с толстой кипой египетской бумаги, затребовал к себе его секретаря и продиктовал всю вещь за один присест; затем я заставил бедного парня прочесть, что получилось, исправить ошибки, а затем изготовить пять чистовых копий; все это время я стоял у него над душой и следил, чтобы все было исполнено на совесть. Мысль о том, что мои слова могут быть искажены некомпетентным копиистом, приводит меня в ужас. Стоит ненароком отвлечься — и весь свиток погублен, так я считаю; в копировальных лавках меня просто ненавидят.
Когда свитки были закончены, обрезаны, высушены, сложены и натерты пемзой, я упаковал их в маленькие бронзовые цилиндры с выгравированной на них надписью « «Стратег» Эвполида, сына Эвхора из демы Паллена» и первой строкой пьесы, которые специально для это заказал в Паллене — и направился к дому Архонта. Мой дорогой брат Калликрат видел, как сильно я волнуюсь, и предложил себя в компаньоны, но я отказался. Я должен был пойти один, даже без Зевсика. Я чувствовал себя Тезеем на пороге Лабиринта.
Уже почти стемнело и я страшно боялся встретить грабителей, которые могли отобрать свитки из-за бронзовых футляров; но в тот день на другом конце города проходили похороны, и поэтому на улицах было пусто и безопасно. Я подошел к дому архонта и громко постучал, мысленно подбадривая сам себя.
Дверь отворилась и выглянувшая служанка осведомилась, кто это так шумит в такое позднее время. Я назвался и сказал, что хочу видеть архонта.
— Это важно? — спросила она. — У него посетители. Они поют Гармодия.
Мысль о том, что придется уйти и вернуться завтра, была невыносима.
— Да, — сказал я. — Это очень важно, лучше впусти меня.
Едва переступив порог, я передумал. Что, как не внезапное вторжение на дружескую попойку, может разъярить архонта? Чудо, если он хотя бы примет свитки. Я в отчаянии оглядел комнату. К моему ужасу, я увидел гостей, которые все таращились на меня, и среди них были люди, которые в моей пьесе подвергались самым грубым и непристойным нападкам. Здесь, например, был Гипербол, рядом с ним — Клеоним-Стервятник, и сам Клеон улыбался мне приветливой и дружелюбной улыбкой. Я выпалил суть своего дела, всучил свитки архонту (имя которого я почему-то забыл, хотя все прочие детали той сцены отпечатались в моем мозгу так отчетливо, будто были выгравированы на тех проклятых футлярах) и приготовился к бегству.
— Так это, стало быть, твой знаменитый «Стратег», сын Эвхора, — произнес архонт сонно — он достиг той стадии расслабленности, которую нетрудно перепутать с опьянением. — Приляг и выпей с нами чашу. Мы все слышали о твоей чудесной пьесе, так ведь?
Гости пробормотали неразборчивое согласие и я начал потеть. Все в точности как в том дефиле на Самосе, решил я, только на сей раз я прямо в зоне поражения.
— Давайте прочтем несколько строк, — сказал Клеоним, вытирая с подбородка устричный соус. — Чуточку поэзии сейчас не помешает.
— В пекло! — сказал Клеон. — Еще рано, и у нас здесь автор. Прочтем пьесу целиком. Ты сегодня не занят, Эвполид?
Я начал что-то говорить об ужине, на который приглашен и уже опаздываю.
— Ну что же, — произнес кто-то. — Раз ты все равно опоздал, лучше вообще не ходить. Крайне невежливо являться поздно. Останься здесь и давай послушаем пьесу. Не из нее ли та сцена со старухой и горшком чечевицы?
Я проклял про себя мать за то, что родила меня, уселся на кушетке и опрокинул чашу крепкого вина, которую мне кто-то передал. Затем я неловко выковырнул свиток из футляра (что на меня нашло, когда я заказывал эти дурацкие бронзовые цилиндры?) и развернул его на коленях. Разумеется, я даже на взглянул на него, поскольку помнил пьесу наизусть; позже Клеоним сказал мне, что я держал свиток вверх ногами.
Вступление было принято очень хорошо, Клеон, в частности, посмеялся над старой шуткой о размере некоторых частей его тела — что я могу отнести только на счет его инстинктов политика, ибо это была совершенно не смешная шутка, и я использовал ее только потому, что подобные остроты в наше время просто обязаны присутствовать во вступлениях к комедиям. Выход хора вызвал шумный восторг. Я был в полном ужасе: вот-вот должны были прозвучать совершенно непростительные личные нападки, после чего мне, вероятно, откромсают уши ножами для мяса. Я не решался взглянуть на слушателей; я скорчился над свитком и весь отдался чтению. Мои любимые строки, с которыми я нянчился с тех пор, когда они были не более чем набором созвучий в моей голове, сыпались у меня с языка, как оливки из прохудившейся корзины, и я всем сердцем жалел, что сочинил их.
Сцена про Клеонима началась и закончилась, а за ней сцена, в которой Гипербол продает свою бабушку надсмотрщику каменоломни за фунт соли и две головки чеснока — а хохот все не смолкал. Я как раз добрался до сцены про Клеона, когда он положил мне руку на плечо и спросил:
— А про меня здесь есть?
Это спрашивал единственный человек в истории, предавший комедиографа суду.
Но я только качал головой и менял тему, и через некоторое время они отстали, хотя и поглядывали на меня как на безумца и человека пропащего; может быть, просто решили дождаться, когда Федра забеременеет и мне некуда станет деваться. Я и сам не мог понять, почему я так поступаю; я знал, что это надо сделать, но на следующей недели, или через месяц, или после сбора смокв.
♦
И вот, к моей радости и печали, наступил тот день, когда «Стратег» был закончен, и сколько я не пытался найти причину не ходить к архонту, найти ее не смог. Пьеса была практически совершенна, меня поддерживали несколько влиятельных людей, включая самого Филонида, и я был достаточно взрослым, чтобы получить хор под собственным именем. Кстати говоря, я замечаю, что забыл описать празднование моего совершеннолетия и занесения в списки фратрии. Начиная эту историю, я собирался дать исчерпывающий отчет об упомянутых событиях, чтобы еще нерожденные поколения смогли узнать, каковы были эти церемония во дни афинской славы. Но если честно, все это до того скучно, что я не стану тратить время; поэтому, если вам очень хочется, я бы порекомендовал раскопать рифмованный отчет кого-нибудь из старых лирических поэтов.
В общем, я через нехочу добрался до дядиного дома с толстой кипой египетской бумаги, затребовал к себе его секретаря и продиктовал всю вещь за один присест; затем я заставил бедного парня прочесть, что получилось, исправить ошибки, а затем изготовить пять чистовых копий; все это время я стоял у него над душой и следил, чтобы все было исполнено на совесть. Мысль о том, что мои слова могут быть искажены некомпетентным копиистом, приводит меня в ужас. Стоит ненароком отвлечься — и весь свиток погублен, так я считаю; в копировальных лавках меня просто ненавидят.
Когда свитки были закончены, обрезаны, высушены, сложены и натерты пемзой, я упаковал их в маленькие бронзовые цилиндры с выгравированной на них надписью « «Стратег» Эвполида, сына Эвхора из демы Паллена» и первой строкой пьесы, которые специально для это заказал в Паллене — и направился к дому Архонта. Мой дорогой брат Калликрат видел, как сильно я волнуюсь, и предложил себя в компаньоны, но я отказался. Я должен был пойти один, даже без Зевсика. Я чувствовал себя Тезеем на пороге Лабиринта.
Уже почти стемнело и я страшно боялся встретить грабителей, которые могли отобрать свитки из-за бронзовых футляров; но в тот день на другом конце города проходили похороны, и поэтому на улицах было пусто и безопасно. Я подошел к дому архонта и громко постучал, мысленно подбадривая сам себя.
Дверь отворилась и выглянувшая служанка осведомилась, кто это так шумит в такое позднее время. Я назвался и сказал, что хочу видеть архонта.
— Это важно? — спросила она. — У него посетители. Они поют Гармодия.
Мысль о том, что придется уйти и вернуться завтра, была невыносима.
— Да, — сказал я. — Это очень важно, лучше впусти меня.
Едва переступив порог, я передумал. Что, как не внезапное вторжение на дружескую попойку, может разъярить архонта? Чудо, если он хотя бы примет свитки. Я в отчаянии оглядел комнату. К моему ужасу, я увидел гостей, которые все таращились на меня, и среди них были люди, которые в моей пьесе подвергались самым грубым и непристойным нападкам. Здесь, например, был Гипербол, рядом с ним — Клеоним-Стервятник, и сам Клеон улыбался мне приветливой и дружелюбной улыбкой. Я выпалил суть своего дела, всучил свитки архонту (имя которого я почему-то забыл, хотя все прочие детали той сцены отпечатались в моем мозгу так отчетливо, будто были выгравированы на тех проклятых футлярах) и приготовился к бегству.
— Так это, стало быть, твой знаменитый «Стратег», сын Эвхора, — произнес архонт сонно — он достиг той стадии расслабленности, которую нетрудно перепутать с опьянением. — Приляг и выпей с нами чашу. Мы все слышали о твоей чудесной пьесе, так ведь?
Гости пробормотали неразборчивое согласие и я начал потеть. Все в точности как в том дефиле на Самосе, решил я, только на сей раз я прямо в зоне поражения.
— Давайте прочтем несколько строк, — сказал Клеоним, вытирая с подбородка устричный соус. — Чуточку поэзии сейчас не помешает.
— В пекло! — сказал Клеон. — Еще рано, и у нас здесь автор. Прочтем пьесу целиком. Ты сегодня не занят, Эвполид?
Я начал что-то говорить об ужине, на который приглашен и уже опаздываю.
— Ну что же, — произнес кто-то. — Раз ты все равно опоздал, лучше вообще не ходить. Крайне невежливо являться поздно. Останься здесь и давай послушаем пьесу. Не из нее ли та сцена со старухой и горшком чечевицы?
Я проклял про себя мать за то, что родила меня, уселся на кушетке и опрокинул чашу крепкого вина, которую мне кто-то передал. Затем я неловко выковырнул свиток из футляра (что на меня нашло, когда я заказывал эти дурацкие бронзовые цилиндры?) и развернул его на коленях. Разумеется, я даже на взглянул на него, поскольку помнил пьесу наизусть; позже Клеоним сказал мне, что я держал свиток вверх ногами.
Вступление было принято очень хорошо, Клеон, в частности, посмеялся над старой шуткой о размере некоторых частей его тела — что я могу отнести только на счет его инстинктов политика, ибо это была совершенно не смешная шутка, и я использовал ее только потому, что подобные остроты в наше время просто обязаны присутствовать во вступлениях к комедиям. Выход хора вызвал шумный восторг. Я был в полном ужасе: вот-вот должны были прозвучать совершенно непростительные личные нападки, после чего мне, вероятно, откромсают уши ножами для мяса. Я не решался взглянуть на слушателей; я скорчился над свитком и весь отдался чтению. Мои любимые строки, с которыми я нянчился с тех пор, когда они были не более чем набором созвучий в моей голове, сыпались у меня с языка, как оливки из прохудившейся корзины, и я всем сердцем жалел, что сочинил их.
Сцена про Клеонима началась и закончилась, а за ней сцена, в которой Гипербол продает свою бабушку надсмотрщику каменоломни за фунт соли и две головки чеснока — а хохот все не смолкал. Я как раз добрался до сцены про Клеона, когда он положил мне руку на плечо и спросил:
— А про меня здесь есть?
Это спрашивал единственный человек в истории, предавший комедиографа суду.