Но Женька не стал принимать участие в борьбе идей, тем более, воплей тети Вали он перестал бояться еще в третьем классе, она была женщина добрая и решительная. Но, временами прикидывал Женька, мужья никак не задерживались, наверно, уши у них отпадали от ее криков.
— Теть Валя, где пеленки, мы щас сделаем.
Тетя Валя — бывшая баскетболистка, стояла у плиты в спортивных трусах, что топорщились вокруг сильных бедер, переминалась бесконечными ногами по растоптанным домашним тапкам. Под растянутой майкой лифчика не наблюдалось, некрасивое, костлявое, как у сына, лицо, было совсем молодым, и не скажешь, что дочке двадцать три, как будто сама она — студентка.
Быстро оглянувшись на Женьку, кивнула и снова уставилась на ковшик, из которого весело выбежала на плиту пышная молочная пенка. Кухня тут же наполнилась запахом горелого молока.
— Да чтоб тебя! — заорала ковшику тетя Валя, резко двигая его по решеткам, — в комоде! Сережка покажет. Две на клееночку, еще одну в ножках. И одну повесить на перильцы! Сережа! Се! Ре! Жа! Мать твою!
— Та иду! — загремел Капча, оскорбленно неся перед собой раненую руку.
— Я еще спрошу, — пообещала тетя Валя, немного убавив громкость, — спрошу, где тебя гада носило, чтоб руки ломать. Танечка! И где там наш хлопчичек, где моя радость, где мое золотое золотко!
Она выключила газ и, шлепая тапками, пронеслась мимо Женьки, почти впечатав того в коридорную стену. Подхватила из рук дочери младенца, который барахтался в складках пеленки.
— Эдюшечка, — фыркнул в большой светлой комнате Капча, тыкая пальцем в комод и в кроватку, то есть, указывая другу, что делать вместо себя, — думаешь, назвали Эдуардом, хотя бы? А вот фиг. Эдвард. Эд-вард, блин. Спохабили пацану всю жизнь.
— Из книжек, что ли? — Женька неловко разворачивал пахнущую мылом и молоком цветную пеленку, укрывая блестящее донышко кроватки.
— Не. Это когда мать за сборную еще играла, от завода. В Латвии у нее был такой. Эдвард. Эдвардус какой-то еще«…ус». Чи в Литве. Я один раз в шкафу лазил, так нашел фоточку старую, прикинь, кодаковскую. Ну я тебе скажу, и рожа у этого Эдварда. Прям, щасте, что она меня не тогда родила, а на год позднее. Чего? Ты чего ржешь?
— Серый, я блин, иногда офигеваю. Ты компы чинишь. Разбираешься там, в винтиках всяких. Даже бабла можешь слакать за починку, да?
— Ну? — мрачно поторопил его Капча, который ростом и сложением был сильно похож на мать, но что интересно — черты некрасивого лица в сыне повторились вполне даже привлекательными.
— Год… Перед тем, как родить, сколько сеструха твоя беременная ходила? Посчитай на пальцах. А потом уже радуйся.
— А… — Капча выпрямился, крутя пальцами край спортивных шортов, — ну… А, блин! Ты думаешь? Ты совсем, чо ли?
— Ничего я не думаю, — Женька примостил на перильце еще одну пеленку и отряхнул руки, словно сбивая с них младенческий запах, — это ты думай. И вообще, не виляй. Если проспоришь, чего мне отдашь, а?
— Во у тебя память, — восхитился Капча, — а пошли пройдемся? Заодно придумаю, чего тебе не отдам. Ма! — заорал в сторону покинутой комнаты, куда уже переместились тетя Валя, Татьяна и сверток с орущим Эдюшечкой, — мы погуляем пойдем. С Женькой.
Мать промолчала, но через полминуты выскочила, таща в руках комок памперса и ворох пеленок. Сказала сдавленно, пытаясь хоть так понизить голос:
— Если за куревом… Я все твои тряпки, в помойку.
— Та ладно, ма, — мирно сказал Капча, прыгая на одной ноге рядом с креслом и стаскивая драные шорты, — тебе каких купить? Парламент? Синий, да?
— Красный, — тетя Валя оглянулась на закрытую дверь.
— Синий, — не согласился Капча, — тебе лайт надо. Если не бросаешь.
Но Женька не стал принимать участие в борьбе идей, тем более, воплей тети Вали он перестал бояться еще в третьем классе, она была женщина добрая и решительная. Но, временами прикидывал Женька, мужья никак не задерживались, наверно, уши у них отпадали от ее криков.
— Теть Валя, где пеленки, мы щас сделаем.
Тетя Валя — бывшая баскетболистка, стояла у плиты в спортивных трусах, что топорщились вокруг сильных бедер, переминалась бесконечными ногами по растоптанным домашним тапкам. Под растянутой майкой лифчика не наблюдалось, некрасивое, костлявое, как у сына, лицо, было совсем молодым, и не скажешь, что дочке двадцать три, как будто сама она — студентка.
Быстро оглянувшись на Женьку, кивнула и снова уставилась на ковшик, из которого весело выбежала на плиту пышная молочная пенка. Кухня тут же наполнилась запахом горелого молока.
— Да чтоб тебя! — заорала ковшику тетя Валя, резко двигая его по решеткам, — в комоде! Сережка покажет. Две на клееночку, еще одну в ножках. И одну повесить на перильцы! Сережа! Се! Ре! Жа! Мать твою!
— Та иду! — загремел Капча, оскорбленно неся перед собой раненую руку.
— Я еще спрошу, — пообещала тетя Валя, немного убавив громкость, — спрошу, где тебя гада носило, чтоб руки ломать. Танечка! И где там наш хлопчичек, где моя радость, где мое золотое золотко!
Она выключила газ и, шлепая тапками, пронеслась мимо Женьки, почти впечатав того в коридорную стену. Подхватила из рук дочери младенца, который барахтался в складках пеленки.
— Эдюшечка, — фыркнул в большой светлой комнате Капча, тыкая пальцем в комод и в кроватку, то есть, указывая другу, что делать вместо себя, — думаешь, назвали Эдуардом, хотя бы? А вот фиг. Эдвард. Эд-вард, блин. Спохабили пацану всю жизнь.
— Из книжек, что ли? — Женька неловко разворачивал пахнущую мылом и молоком цветную пеленку, укрывая блестящее донышко кроватки.
— Не. Это когда мать за сборную еще играла, от завода. В Латвии у нее был такой. Эдвард. Эдвардус какой-то еще«…ус». Чи в Литве. Я один раз в шкафу лазил, так нашел фоточку старую, прикинь, кодаковскую. Ну я тебе скажу, и рожа у этого Эдварда. Прям, щасте, что она меня не тогда родила, а на год позднее. Чего? Ты чего ржешь?
— Серый, я блин, иногда офигеваю. Ты компы чинишь. Разбираешься там, в винтиках всяких. Даже бабла можешь слакать за починку, да?
— Ну? — мрачно поторопил его Капча, который ростом и сложением был сильно похож на мать, но что интересно — черты некрасивого лица в сыне повторились вполне даже привлекательными.
— Год… Перед тем, как родить, сколько сеструха твоя беременная ходила? Посчитай на пальцах. А потом уже радуйся.
— А… — Капча выпрямился, крутя пальцами край спортивных шортов, — ну… А, блин! Ты думаешь? Ты совсем, чо ли?
— Ничего я не думаю, — Женька примостил на перильце еще одну пеленку и отряхнул руки, словно сбивая с них младенческий запах, — это ты думай. И вообще, не виляй. Если проспоришь, чего мне отдашь, а?
— Во у тебя память, — восхитился Капча, — а пошли пройдемся? Заодно придумаю, чего тебе не отдам. Ма! — заорал в сторону покинутой комнаты, куда уже переместились тетя Валя, Татьяна и сверток с орущим Эдюшечкой, — мы погуляем пойдем. С Женькой.
Мать промолчала, но через полминуты выскочила, таща в руках комок памперса и ворох пеленок. Сказала сдавленно, пытаясь хоть так понизить голос:
— Если за куревом… Я все твои тряпки, в помойку.
— Та ладно, ма, — мирно сказал Капча, прыгая на одной ноге рядом с креслом и стаскивая драные шорты, — тебе каких купить? Парламент? Синий, да?
— Красный, — тетя Валя оглянулась на закрытую дверь.
— Синий, — не согласился Капча, — тебе лайт надо. Если не бросаешь.