— Фиг тебе, — сказал Женька, прыгая на одной ноге и ловя другую в полотенце, — ты и так толстый.
Боцман согласно замурчал еще громче и побежал впереди Женьки в кухню, с надеждой оглядываясь. Но Женька на полпути коварно развернулся и пошел по коридору к маминой комнате. Вернее, к бывшей родительской спальне, зачем-то мысленно поправил себя, хотя уже год специально старался про эту комнату так не говорить и не думать. Тоже мне горе, думал иногда Женька, сердясь на материны мокрые глаза и что снова смотрела альбом со старыми фотками, радоваться надо, что разошлись, пока молодая и красивая, он не дурак, видит, как на мать мужики смотрят, когда по улице идет. И еще радоваться, что ушел к своей Оленьке, когда Женька уже вырос, а не пацан десяти лет, чтоб матери мозг высасывать, ой ихде наш папа, ой мама, где жеж наш папочка. Хотя… Тут Женька честно подумал, держась за круглую граненую стекляшку на двери, что и в свои десять не стал бы так ныть. Да и мама, она конечно, страдает, но он-то видит больше соседей и подруг ее — дома стала совсем другая, не как раньше. Может полдня проваляться на диване, установив рядом на широкой спинке лаптоп. А может целый день готовить какой-то замечательный торт, чтобы потом половину раздать соседкам. И еще — берет Женьку, когда он согласен, и вместе они усвистывают в прикольные места, куда раньше почему-то и не придумывали. Женька не дурак, конечно. Он в первую очередь присмотрелся, а вдруг мать пытается тоску-печаль задавить. Но нет, когда торчали у борта катера, где, оказывается, капитанит матери бывший одноклассник, смотрели на пенные усы по зеленой воде — она смеялась, как девчонка. Потом типа спохватилась, когда прощаться, и вся такая томная, в смысле серьезная. Женька тогда психанул просто, будто батя ушел — это похороны и надо траурную рожу кроить, а то вдруг кто чего скажет.
Он так матери и сказал в тот раз, когда обратно шли…
— Мам? — он легонько постукал в белую дверь, а то вдруг она там переодевается, и приоткрыв, сунул внутрь голову.
Вздрогнул, когда по ноге прошлось мягкое, лохматое.
— Боцман!
Кот вспрыгнул на застланный диван, который мама Лариса с тех пор, как ушел муж, не раскладывала в двуспальное ложе, и тут же задрал толстую ногу, сунул к животу голову и оттуда посмотрел на Женьку с великим неодобрением. Не дал жрать, дай красоту навести спокойно — написано было на расписном, как у индейца, лице в роскошных белых усах.
Женька осмотрел раскрытый шкаф, кинутые на стул платья и кофточки. Упавшие флаконы на полке перед высоким зеркалом — еще бабкиным. Повернулся — на двери, где он самолично привинтил вешалочку с крючками, висели рядом с фартуком и халатом сумка-шоппер и маленький рюкзачок. А вот дамской мелкой сумочки, годной только, чтобы дезик с помадой туда запихать, ее — не было. Значит, мать ускакала куда-то в гости. Или с Маринчиком на выставку какую. А могла бы и позвонить.
Он присмотрелся и поднял с пола листок бумаги, который сквозняком унесло почти под письменный стол.
«Женчик, каша гр. в х-ке, кота не корми. Телефон сел. Витамины! Я буду поздно. Мама».
Машинально Женька отметил, оказывается в дурацком «Женчик» нет мягкого знака, а думал все время — есть. Значит, мать с Маринчиком, наверное, в гостях. Ну и правильно, ну и молодец.
— Приказано тебя не кормить, — сообщил Боцману.
Тот сразу же бросил ногу, вскочил, выгибая спину, и с надеждой уставился на Женьку.
— Пошли уже, — сказал тот.
Из витаминов в холодильнике оказались помидоры и арбуз. Кашу Женька, разумеется, отверг, и вытащив початый арбуз, отнес в кухню, отрезал от него ломтик, вернее, ломоть шириной в свою ладонь, остатки арбуза снова унес в холодильник. А Боцману вывалил в мисочку половинку кошачьей консервы, чисто из мужской солидарности.
Поедая арбуз, думал. Вернее, пытался выбрать, о чем бы подумать, столько всего за последнее время наслучалось. Надо, наверное, про Капчу, вон уже седьмой час, к восьми он по-дурацки должен приехать на Молодежку. Конечно, не поеду, решил Женька, выковыривая из сахарной мякоти черные косточки, позвоню, извинюсь. И стал вспоминать склон горы, серый валун и Женю, как она стояла неподалеку, обратив к небу лицо и раскинув руки с раскрытыми ладонями. Было так здорово, что он тут же расстроился. Потому что убежала, даже телефон не дала свой, ну и что — связи там нет, сама же говорила, если уйти повыше — она есть. Он бы смску написал, а она прочитала бы. Когда сможет.
В тарелке уже стояла розовая лужица сока, в ней плавали стаей крошечных рыбок арбузные семечки. Женька поднес тарелку ко рту и выцедил сок через стиснутые зубы. Вытирая губы и щеки салфеткой, вспомнил сколотый зуб Жени. Вообще, если шагнуть в сторону от суеты, и все увидеть, как есть, то получается все очень странно.
Это мать его так учила. Шагни в сторону от суеты. Увидишь, все как есть. И вот тоже — он отвлекся от мыслей о Жене — она недавно стала так говорить, а раньше — никогда. Когда отец дома жил. Как будто он ей запрещал что-то, но ведь не запрещал? Другая стала. Хотя, как заведет со своим Маринчиком, ах, какой, ах Мариночка, и как же теперь… Будто урок отвечает, что всем одинаковый задали выучить.
Но — Женя. Женька сидел, глядя на черный смартфон, уложенный подальше от тарелки. Думал. Имена у них одинаковые. Бывает, да. Всякие Валентин и Валентина, а еще Саши-Александры. Но тот лохматый в бороде от ушей, он ее почти ругал, подкалывал сердито, насчет фамилии, что ли? Дразнил усадьбой и полисом. Может, у нее тоже родители развелись и нужно было выбрать, чью фамилию себе взять? Так бывает, кивнул сам себе Женька, крутанув смартфон на бамбуковой салфеточке. Тогда интересно, какая же вторая фамилия? Если выбрала — Местечко. Не дурочка, понимала же, дразнить будут всегда. Вон мать рассказывает, у них в конторе, взрослый же народ, и то постоянно чего-то ржут и придумывают вокруг фамилий. Олега Дмитрича, который внезапно поменял паспорт, взяв фамилию жены, теперь постоянно называют очень длинно — а, Колышкин, который в девичестве Филькинштейн? Хорошо, сам Олег Дмитрич понимает, что не со зла и не потому что он еврей, та все двадцать лет там знают, что он еврей, а вот когда взял фамилию жены, то и стали шутки шутить.
Женька надавил на кнопку, проверяя время. Пора звонить Ане, но совсем неохота слушать ее шуточки.
Ладно, решил, трогая пальцем рыжий нос Боцмана, который вылизал мисочку и уселся на соседнюю табуретку, положил мохнатый подбородок на край стола, принимая участие в мысленной беседе.
…Допустим, выбрала, потому что сильно любит. Мать там. Которая Местечко. Или наоборот, батю. Но в семейной жизни у них точно чего-то не так, если не могут дочери зуб починить. Хотя, она боится. Может, не идет просто. А их вообще нет, если она хозяйничает в стеклянной кухне.
— Фиг тебе, — сказал Женька, прыгая на одной ноге и ловя другую в полотенце, — ты и так толстый.
Боцман согласно замурчал еще громче и побежал впереди Женьки в кухню, с надеждой оглядываясь. Но Женька на полпути коварно развернулся и пошел по коридору к маминой комнате. Вернее, к бывшей родительской спальне, зачем-то мысленно поправил себя, хотя уже год специально старался про эту комнату так не говорить и не думать. Тоже мне горе, думал иногда Женька, сердясь на материны мокрые глаза и что снова смотрела альбом со старыми фотками, радоваться надо, что разошлись, пока молодая и красивая, он не дурак, видит, как на мать мужики смотрят, когда по улице идет. И еще радоваться, что ушел к своей Оленьке, когда Женька уже вырос, а не пацан десяти лет, чтоб матери мозг высасывать, ой ихде наш папа, ой мама, где жеж наш папочка. Хотя… Тут Женька честно подумал, держась за круглую граненую стекляшку на двери, что и в свои десять не стал бы так ныть. Да и мама, она конечно, страдает, но он-то видит больше соседей и подруг ее — дома стала совсем другая, не как раньше. Может полдня проваляться на диване, установив рядом на широкой спинке лаптоп. А может целый день готовить какой-то замечательный торт, чтобы потом половину раздать соседкам. И еще — берет Женьку, когда он согласен, и вместе они усвистывают в прикольные места, куда раньше почему-то и не придумывали. Женька не дурак, конечно. Он в первую очередь присмотрелся, а вдруг мать пытается тоску-печаль задавить. Но нет, когда торчали у борта катера, где, оказывается, капитанит матери бывший одноклассник, смотрели на пенные усы по зеленой воде — она смеялась, как девчонка. Потом типа спохватилась, когда прощаться, и вся такая томная, в смысле серьезная. Женька тогда психанул просто, будто батя ушел — это похороны и надо траурную рожу кроить, а то вдруг кто чего скажет.
Он так матери и сказал в тот раз, когда обратно шли…
— Мам? — он легонько постукал в белую дверь, а то вдруг она там переодевается, и приоткрыв, сунул внутрь голову.
Вздрогнул, когда по ноге прошлось мягкое, лохматое.
— Боцман!
Кот вспрыгнул на застланный диван, который мама Лариса с тех пор, как ушел муж, не раскладывала в двуспальное ложе, и тут же задрал толстую ногу, сунул к животу голову и оттуда посмотрел на Женьку с великим неодобрением. Не дал жрать, дай красоту навести спокойно — написано было на расписном, как у индейца, лице в роскошных белых усах.
Женька осмотрел раскрытый шкаф, кинутые на стул платья и кофточки. Упавшие флаконы на полке перед высоким зеркалом — еще бабкиным. Повернулся — на двери, где он самолично привинтил вешалочку с крючками, висели рядом с фартуком и халатом сумка-шоппер и маленький рюкзачок. А вот дамской мелкой сумочки, годной только, чтобы дезик с помадой туда запихать, ее — не было. Значит, мать ускакала куда-то в гости. Или с Маринчиком на выставку какую. А могла бы и позвонить.
Он присмотрелся и поднял с пола листок бумаги, который сквозняком унесло почти под письменный стол.
«Женчик, каша гр. в х-ке, кота не корми. Телефон сел. Витамины! Я буду поздно. Мама».
Машинально Женька отметил, оказывается в дурацком «Женчик» нет мягкого знака, а думал все время — есть. Значит, мать с Маринчиком, наверное, в гостях. Ну и правильно, ну и молодец.
— Приказано тебя не кормить, — сообщил Боцману.
Тот сразу же бросил ногу, вскочил, выгибая спину, и с надеждой уставился на Женьку.
— Пошли уже, — сказал тот.
Из витаминов в холодильнике оказались помидоры и арбуз. Кашу Женька, разумеется, отверг, и вытащив початый арбуз, отнес в кухню, отрезал от него ломтик, вернее, ломоть шириной в свою ладонь, остатки арбуза снова унес в холодильник. А Боцману вывалил в мисочку половинку кошачьей консервы, чисто из мужской солидарности.
Поедая арбуз, думал. Вернее, пытался выбрать, о чем бы подумать, столько всего за последнее время наслучалось. Надо, наверное, про Капчу, вон уже седьмой час, к восьми он по-дурацки должен приехать на Молодежку. Конечно, не поеду, решил Женька, выковыривая из сахарной мякоти черные косточки, позвоню, извинюсь. И стал вспоминать склон горы, серый валун и Женю, как она стояла неподалеку, обратив к небу лицо и раскинув руки с раскрытыми ладонями. Было так здорово, что он тут же расстроился. Потому что убежала, даже телефон не дала свой, ну и что — связи там нет, сама же говорила, если уйти повыше — она есть. Он бы смску написал, а она прочитала бы. Когда сможет.
В тарелке уже стояла розовая лужица сока, в ней плавали стаей крошечных рыбок арбузные семечки. Женька поднес тарелку ко рту и выцедил сок через стиснутые зубы. Вытирая губы и щеки салфеткой, вспомнил сколотый зуб Жени. Вообще, если шагнуть в сторону от суеты, и все увидеть, как есть, то получается все очень странно.
Это мать его так учила. Шагни в сторону от суеты. Увидишь, все как есть. И вот тоже — он отвлекся от мыслей о Жене — она недавно стала так говорить, а раньше — никогда. Когда отец дома жил. Как будто он ей запрещал что-то, но ведь не запрещал? Другая стала. Хотя, как заведет со своим Маринчиком, ах, какой, ах Мариночка, и как же теперь… Будто урок отвечает, что всем одинаковый задали выучить.
Но — Женя. Женька сидел, глядя на черный смартфон, уложенный подальше от тарелки. Думал. Имена у них одинаковые. Бывает, да. Всякие Валентин и Валентина, а еще Саши-Александры. Но тот лохматый в бороде от ушей, он ее почти ругал, подкалывал сердито, насчет фамилии, что ли? Дразнил усадьбой и полисом. Может, у нее тоже родители развелись и нужно было выбрать, чью фамилию себе взять? Так бывает, кивнул сам себе Женька, крутанув смартфон на бамбуковой салфеточке. Тогда интересно, какая же вторая фамилия? Если выбрала — Местечко. Не дурочка, понимала же, дразнить будут всегда. Вон мать рассказывает, у них в конторе, взрослый же народ, и то постоянно чего-то ржут и придумывают вокруг фамилий. Олега Дмитрича, который внезапно поменял паспорт, взяв фамилию жены, теперь постоянно называют очень длинно — а, Колышкин, который в девичестве Филькинштейн? Хорошо, сам Олег Дмитрич понимает, что не со зла и не потому что он еврей, та все двадцать лет там знают, что он еврей, а вот когда взял фамилию жены, то и стали шутки шутить.
Женька надавил на кнопку, проверяя время. Пора звонить Ане, но совсем неохота слушать ее шуточки.
Ладно, решил, трогая пальцем рыжий нос Боцмана, который вылизал мисочку и уселся на соседнюю табуретку, положил мохнатый подбородок на край стола, принимая участие в мысленной беседе.
…Допустим, выбрала, потому что сильно любит. Мать там. Которая Местечко. Или наоборот, батю. Но в семейной жизни у них точно чего-то не так, если не могут дочери зуб починить. Хотя, она боится. Может, не идет просто. А их вообще нет, если она хозяйничает в стеклянной кухне.