— И пусть. Если кто смотрит на цветки дурмана. Это приз.
Они вернулись в большой двор и Женя повела его снова в обход дома, ступила на внешнюю лесенку, светя фонариком на узкие деревянные ступеньки. Женька, стараясь не пыхтеть, считал окна, то есть — этажи. По окнам считалось плохо, выше больших были разбросаны самые разные окошки — вытянутые и квадратные, а наверху, в ряд — несколько совсем круглых, похожих на иллюминаторы.
Выбираясь на крышу, он озадачился, как же так, вроде лечила его Женя на первом этаже, оттуда они выходили сразу на задний двор. Но в потолке он ясно видел через стекла белые полотна, которые таскал ветер — на крыше ведь.
Оказалось, крыша не плоская, а расположена террасами, и пройдя мимо антенн, кирпичных труб с нахлобученными на них ведерками, они спустились еще по одной лесенке, как раз на плоскость, в центре которой выпирала застекленная горбушка. Паруса выглядели обычными белыми простынями, развешанными во множестве в невысоком квадрате, закрытом с трех сторон стенками других частей дома. Женя пошарила по стене, зажегся свет — висячая лампа под жестяным абажуром, вполне яркая. У стены располагался стол с пластиковой столешницей и лавки. На столе валялись всякие мелочи — для шитья — догадался Женька. Клубки капроновых толстых ниток, коробка с большими иголками, органайзер со всякой металлической и пластмассовой мелочевкой.
— Не голодный? — Женя положила фонарик на стол, села, придвигая к себе коробку.
— Нет. Я арбуз ел, дома.
— Тоже мне, еда, — засмеялась Женя, отматывая с картонки кусок белой тесьмы, — ладно, тогда пару часов поработаем, потом я тебя домой провожу.
— Как домой, — сказал Женька упавшим голосом. Хотел добавить, а приключения? Но постеснялся, что он, как маленький, будет канючить. И потом — если обещал. Отану. Нужно сделать.
— Принеси простыню. Они уже высохли хорошо. Одну, что с краю висит.
В спину ему добавила:
— Не провались в стекло!
Женька осторожно стащил с натянутой проволоки пахнущее свежестью белейшее полотно, оставив пустые прищепки. Принес, подхватывая концы, чтоб не наступить. Женя расстелила край по столу, оглядела, задумываясь. Потом показала пальцем:
— Я тебе нитку вдену, и вот тесьма, делаешь петлю и пришиваешь, вот сюда. Потом такую же — подальше. Шей крепко, хорошо?
— Угу, — Женька проследил, чтоб голос казался бодрым.
Когда домучил первую петлю, понял, все-таки это не совсем простыни. Цыганская игла туго входила в ткань, пальцы болели. Даже спрашивать о чем-то, два раза ужалив себе ладонь, не стал, хотя вопросов было — миллион. Сосредоточился, и когда Женя заканчивала на своем краю третью аккуратную петельку, гордо показал и свою работу. Заодно вспомнил, когда последний раз иголку в руках держал, кажется в пятом классе, в лагере пришивал пуговицу к рубашке. А так — все мама. У которой — золотые руки, все так говорили.
— Это для чего? — спросил, воюя со второй петлей.
— Увидишь, — иголка в руках девочки ходила мерно, блестел наперсток на среднем пальце. Снизу со двора слышно было, как квохчет петух, приговаривая что-то на своем петушином языке — слегка угрожающе, будто сейчас заорет. Женька всякий раз замедлял работу, боясь — вздрогнет и уколется острейшей иглой. Поняв, девочка слегка улыбнулась. Подняла голову от шитья.
— Арамис, — позвала строго, но негромко.
С голосом соединился внезапный порыв свежего ветра, захлопали развешанные полотнища, мерцая сумрачной белизной. Кинувшись вниз, ветер подхватил какую-то пустую жестянку и на полукрике петух умолк, словно получил подзатыльник. А ветер — утих.
Женька, держа в одной руке иглу, а в другой обрезок тесемки, поднял брови, вопросительно глядя на девочку. Та опускала лицо все ниже, но потом подняла, не переставая улыбаться.
— Арг, ой, Отан его купил у соседей, на нижней улице. Они собирались продать его другим соседям, что во дворе через стенку. На куриный бульон. Потому что орет дурачок, когда не надо. Тут он никому не мешает. Смешной, да?
— Жень? А как мы тут оказались? Ну, с Молодежки, как? Я позвал, — (орал, как тот Арамис, подумал с легким стыдом), — и вдруг мы уже тут. А?
— И пусть. Если кто смотрит на цветки дурмана. Это приз.
Они вернулись в большой двор и Женя повела его снова в обход дома, ступила на внешнюю лесенку, светя фонариком на узкие деревянные ступеньки. Женька, стараясь не пыхтеть, считал окна, то есть — этажи. По окнам считалось плохо, выше больших были разбросаны самые разные окошки — вытянутые и квадратные, а наверху, в ряд — несколько совсем круглых, похожих на иллюминаторы.
Выбираясь на крышу, он озадачился, как же так, вроде лечила его Женя на первом этаже, оттуда они выходили сразу на задний двор. Но в потолке он ясно видел через стекла белые полотна, которые таскал ветер — на крыше ведь.
Оказалось, крыша не плоская, а расположена террасами, и пройдя мимо антенн, кирпичных труб с нахлобученными на них ведерками, они спустились еще по одной лесенке, как раз на плоскость, в центре которой выпирала застекленная горбушка. Паруса выглядели обычными белыми простынями, развешанными во множестве в невысоком квадрате, закрытом с трех сторон стенками других частей дома. Женя пошарила по стене, зажегся свет — висячая лампа под жестяным абажуром, вполне яркая. У стены располагался стол с пластиковой столешницей и лавки. На столе валялись всякие мелочи — для шитья — догадался Женька. Клубки капроновых толстых ниток, коробка с большими иголками, органайзер со всякой металлической и пластмассовой мелочевкой.
— Не голодный? — Женя положила фонарик на стол, села, придвигая к себе коробку.
— Нет. Я арбуз ел, дома.
— Тоже мне, еда, — засмеялась Женя, отматывая с картонки кусок белой тесьмы, — ладно, тогда пару часов поработаем, потом я тебя домой провожу.
— Как домой, — сказал Женька упавшим голосом. Хотел добавить, а приключения? Но постеснялся, что он, как маленький, будет канючить. И потом — если обещал. Отану. Нужно сделать.
— Принеси простыню. Они уже высохли хорошо. Одну, что с краю висит.
В спину ему добавила:
— Не провались в стекло!
Женька осторожно стащил с натянутой проволоки пахнущее свежестью белейшее полотно, оставив пустые прищепки. Принес, подхватывая концы, чтоб не наступить. Женя расстелила край по столу, оглядела, задумываясь. Потом показала пальцем:
— Я тебе нитку вдену, и вот тесьма, делаешь петлю и пришиваешь, вот сюда. Потом такую же — подальше. Шей крепко, хорошо?
— Угу, — Женька проследил, чтоб голос казался бодрым.
Когда домучил первую петлю, понял, все-таки это не совсем простыни. Цыганская игла туго входила в ткань, пальцы болели. Даже спрашивать о чем-то, два раза ужалив себе ладонь, не стал, хотя вопросов было — миллион. Сосредоточился, и когда Женя заканчивала на своем краю третью аккуратную петельку, гордо показал и свою работу. Заодно вспомнил, когда последний раз иголку в руках держал, кажется в пятом классе, в лагере пришивал пуговицу к рубашке. А так — все мама. У которой — золотые руки, все так говорили.
— Это для чего? — спросил, воюя со второй петлей.
— Увидишь, — иголка в руках девочки ходила мерно, блестел наперсток на среднем пальце. Снизу со двора слышно было, как квохчет петух, приговаривая что-то на своем петушином языке — слегка угрожающе, будто сейчас заорет. Женька всякий раз замедлял работу, боясь — вздрогнет и уколется острейшей иглой. Поняв, девочка слегка улыбнулась. Подняла голову от шитья.
— Арамис, — позвала строго, но негромко.
С голосом соединился внезапный порыв свежего ветра, захлопали развешанные полотнища, мерцая сумрачной белизной. Кинувшись вниз, ветер подхватил какую-то пустую жестянку и на полукрике петух умолк, словно получил подзатыльник. А ветер — утих.
Женька, держа в одной руке иглу, а в другой обрезок тесемки, поднял брови, вопросительно глядя на девочку. Та опускала лицо все ниже, но потом подняла, не переставая улыбаться.
— Арг, ой, Отан его купил у соседей, на нижней улице. Они собирались продать его другим соседям, что во дворе через стенку. На куриный бульон. Потому что орет дурачок, когда не надо. Тут он никому не мешает. Смешной, да?
— Жень? А как мы тут оказались? Ну, с Молодежки, как? Я позвал, — (орал, как тот Арамис, подумал с легким стыдом), — и вдруг мы уже тут. А?