— А стамеска есть? Ну, я точно не знаю, как называется, с плоским таким концом. Мы сделаем ямки… Нет! Я понял, я знаю, как! Но крючок все равно нужен.
Он оглядел белое пространство хозяйским взором.
— Штук десять крючков. Для начала.
Женя покопалась в кармане и протянула на ладони четыре штуки.
— Пока вот.
— Фонарик тащи, — не удивился Женька, — а еще молоток хорошо бы, и плоскогубцы. Или тоже в карманах поищешь?
Она засмеялась и исчезла в лабиринте, а он остался один. Приготовился нетерпеливо ждать, притопывая ногой, так сильно хотелось уже сделать, чтоб она удивилась, как просто все. И зауважала. Правда, еще сильнее хотелось скорее повесить и посмотреть, как оно.
Но Женя не шла, и он сел прямо на шероховатый беленый пол, провел ладонью по еле заметным следам мочальной кисти. И стал смотреть. По сторонам, а еще вдаль, в проем. И в другую сторону, где мягко изгибался угол лабиринта. И — вверх, где стенка нависала цветной белизной, отчерчивая край неба, полного звезд.
Еще он слушал…
Работа заняла у них не меньше часа. Казалось бы, всего-то: вкрутить в мягкие, как черствый хлеб, стены толстые стержни с резьбой. Но сперва нужно было подыскать им правильные места — на стыках камня. И, о чем догадался гордый Женька, утопить крючки целиком, оставляя ямку для пальца с петлей.
— Можно было б вообще крышки приладить, — говорил, с силой вкручивая железку и следя, чтоб побелка не отваливалась, обнажая камень, — тогда совсем будет гладко, ну, когда снимаешь.
— Не надо. Ты аккуратно делаешь, оно не будет видно. А если будет чуть-чуть, оно как будто стена неровная, как будто, так и было.
— Я понимаю, да.
Но и потом пошли сплошные мучения. Полотно не хотело висеть красиво, то растягивалось скучным квадратом, то провисало унылым гамаком. Время шло, а они все еще ползали, садились на корточки, вставали на цыпочки, отбегали, шлепая босыми ногами (перед входом Женя снова попросила разуться). Стояли напротив, кусая губы и соображая.
Но вдруг, в какую-то непонятную секунду все получилось. Уставшему Женьке показалось, он даже услышал щелчок, как бывает с деталькой, которую суешь, а она не входит и страшно поломать, а потом вдруг, р-раз, щелк. И — красота.
Они выпрямились, опуская руки и отступая в сторону входа. Белая плоскость, странно изогнутая, раскинулась, ловя рассеянный по ночным пространствам свет, и от нее белые стены переливались цветными тенями, расширялись, дыша и, казалось, разглядывая тех, кто помог им проснуться, наполняясь жизнью.
Ахренеть, хотел прошептать Женька, но, конечно, не стал говорить это слово, и «офигеть» тоже не сказал. А искать другие слова, которые говорил в реальной жизни, наверное, только учитель литературы Данила, да и то на уроках, не было времени. И желания тоже. Хотелось просто — стоять и быть, наполняя глаза тем, чего не было, но из-за того, что они пару часов делали нудную обыденную работу, вдруг — стало.
— Спасибо, — вполголоса сказала Женя, — пойдем, да?
Он кивнул. И сразу же захотел, чтоб ночь прошла, и проскочил день, чтоб уже был закат, с могучим красным солнцем, и тогда все тут будет… (ахрененное, с ласковой насмешкой подсказал внутренний голос). Женька фыркнул, не обижаясь.
— Нам нужно поспать, — решила за обоих Женя, уводя его в стеклянный домик и зажигая (так я и знал, обрадовался Женька, следя за ее движениями) не электрическую лампу, вкрученную в центр люстры, а одну из свечей, укрепленных венцом по окружности.
Она зажгла три свечи — с одной люстра выглядела кособокой — и качнула сооружение пальцем. Десятки огоньков закачались в черных ночных стеклах. Загудел электрический чайник.
— Съедим по бутику, и я тебя провожу. Домой.
— А стамеска есть? Ну, я точно не знаю, как называется, с плоским таким концом. Мы сделаем ямки… Нет! Я понял, я знаю, как! Но крючок все равно нужен.
Он оглядел белое пространство хозяйским взором.
— Штук десять крючков. Для начала.
Женя покопалась в кармане и протянула на ладони четыре штуки.
— Пока вот.
— Фонарик тащи, — не удивился Женька, — а еще молоток хорошо бы, и плоскогубцы. Или тоже в карманах поищешь?
Она засмеялась и исчезла в лабиринте, а он остался один. Приготовился нетерпеливо ждать, притопывая ногой, так сильно хотелось уже сделать, чтоб она удивилась, как просто все. И зауважала. Правда, еще сильнее хотелось скорее повесить и посмотреть, как оно.
Но Женя не шла, и он сел прямо на шероховатый беленый пол, провел ладонью по еле заметным следам мочальной кисти. И стал смотреть. По сторонам, а еще вдаль, в проем. И в другую сторону, где мягко изгибался угол лабиринта. И — вверх, где стенка нависала цветной белизной, отчерчивая край неба, полного звезд.
Еще он слушал…
Работа заняла у них не меньше часа. Казалось бы, всего-то: вкрутить в мягкие, как черствый хлеб, стены толстые стержни с резьбой. Но сперва нужно было подыскать им правильные места — на стыках камня. И, о чем догадался гордый Женька, утопить крючки целиком, оставляя ямку для пальца с петлей.
— Можно было б вообще крышки приладить, — говорил, с силой вкручивая железку и следя, чтоб побелка не отваливалась, обнажая камень, — тогда совсем будет гладко, ну, когда снимаешь.
— Не надо. Ты аккуратно делаешь, оно не будет видно. А если будет чуть-чуть, оно как будто стена неровная, как будто, так и было.
— Я понимаю, да.
Но и потом пошли сплошные мучения. Полотно не хотело висеть красиво, то растягивалось скучным квадратом, то провисало унылым гамаком. Время шло, а они все еще ползали, садились на корточки, вставали на цыпочки, отбегали, шлепая босыми ногами (перед входом Женя снова попросила разуться). Стояли напротив, кусая губы и соображая.
Но вдруг, в какую-то непонятную секунду все получилось. Уставшему Женьке показалось, он даже услышал щелчок, как бывает с деталькой, которую суешь, а она не входит и страшно поломать, а потом вдруг, р-раз, щелк. И — красота.
Они выпрямились, опуская руки и отступая в сторону входа. Белая плоскость, странно изогнутая, раскинулась, ловя рассеянный по ночным пространствам свет, и от нее белые стены переливались цветными тенями, расширялись, дыша и, казалось, разглядывая тех, кто помог им проснуться, наполняясь жизнью.
Ахренеть, хотел прошептать Женька, но, конечно, не стал говорить это слово, и «офигеть» тоже не сказал. А искать другие слова, которые говорил в реальной жизни, наверное, только учитель литературы Данила, да и то на уроках, не было времени. И желания тоже. Хотелось просто — стоять и быть, наполняя глаза тем, чего не было, но из-за того, что они пару часов делали нудную обыденную работу, вдруг — стало.
— Спасибо, — вполголоса сказала Женя, — пойдем, да?
Он кивнул. И сразу же захотел, чтоб ночь прошла, и проскочил день, чтоб уже был закат, с могучим красным солнцем, и тогда все тут будет… (ахрененное, с ласковой насмешкой подсказал внутренний голос). Женька фыркнул, не обижаясь.
— Нам нужно поспать, — решила за обоих Женя, уводя его в стеклянный домик и зажигая (так я и знал, обрадовался Женька, следя за ее движениями) не электрическую лампу, вкрученную в центр люстры, а одну из свечей, укрепленных венцом по окружности.
Она зажгла три свечи — с одной люстра выглядела кособокой — и качнула сооружение пальцем. Десятки огоньков закачались в черных ночных стеклах. Загудел электрический чайник.
— Съедим по бутику, и я тебя провожу. Домой.