В гуннскую эпоху (V в.) в Норик переселилось германское племя ругиев, имя которых надолго вошло в латинскую традицию: собственно о ругах — германском народе в Верхней Паннонии — нет упоминаний после середины VI в., но сам этникон сохранился и уже в X в. стал употребляться германскими авторами в отношении Руси (Назаренко 2001. С. 11–50). Правда, наименование «руги» было перенесено на русь на основе методов средневековой латинской «этимологии» — по сходству имен (ср. также в средневековой историографии датчане могли именоваться даками и норвежцы — нориками; Гене 2002. С. 203).
Латинская традиция, относящаяся к ругам, осталась неизвестной летописи — у летописца были собственные источники о происхождении руси. Но отождествление дунайских словен и «нарцев» оказалось весьма подходящим для идентификации славян в соответствии с библейской историографией: в географическом пространстве они помещались рядом с Иллириком, где и располагался исторический Норик; в «генеалогическом» смысле — были отождествлены с нарцами. Проблема источника этого отождествления — общего, как показал А. А. Шахматов, для ПВЛ и Толковой палеи — особая проблема (ср.: Ведюшкина 2003. С. 300): напрашивается предположение, что этим источником, синтезирующим греческую и латинскую традиции, могло быть моравское «Сказание о преложении книг».
Значение кирилло-мефодиевской традиции считается очевидным для создания летописной концепции этногенеза славян. В отношении Руси она, по крайней мере, не очевидна. Давно известен, однако, редко используемый источник, который дает удивительно близкую летописной картину расселения славян и народов Северной Европы. Это еврейский хронограф «Иосиппон», составленный в Италии в 960-е гг.: уже основатель российской иудаики А. Гаркави показал, что в «Таблице народов» этого хронографа названия славянских племен в Иафетовой части — Морава, Харвати, Сорбин, Лучанин, Ляхин и т. д., именуемые Склава, — даны в славянской передаче. Они обитают от границ Болгарии до Венеции и Саксонии, но не на Дунае (Дунай также поименован по-славянски), ибо на Дунае — в полном соответствии с летописной традицией — обитают народы Угр (!) и Булгар. Иосиппон только добавляет к ним (в соответствии уже с исторической реальностью X в.) печенегов.
Наконец, разительным сходством с летописным отличается контекст хронографа, в котором упомянута русь. Окраинные народы Европы Иосиппон знает плохо, и естественно, что он отождествляет их с Мешехом — Мосохом греческого перевода саксов. За Мешехом в библейской «Таблице» упомянут Фирас/Тирас, и Иосиппон отождествляет с этим потомком Иафета народ «Руси». «Саксини и Энглиси живут на Великом море, — продолжает Иосиппон, Руси живут на реке Кива, впадающей в море Гурган». Русь таким образом оказывается одновременно рядом с саксами и англами, живущими на Великом море (Балтийское море считалось заливом океана) и на реке Кива, в имени которой видят название днепровской столицы Руси — Киева. То, что Днепр у Иосиппона впадает в Гурган — Каспийское море, можно списать на отдаленность итальянского книжника от Восточной Европы. Интересно, однако, что в ПВЛ варяги, среди которых упоминается русь, обитают «ко въстоку до предела Симова». И «к западу до земли Агнянски и до Волошьски» (ПВЛ. С. 8; см. также главу II.3). Предел Симов в ПВЛ начинается в Персии, за Каспийским — Хвалисским морем: такое растяжение окраинных народов по хорде круга земного характерно для раннесредневековой космографии.
Но, пожалуй, главным совпадением оказывается упоминание руси рядом с англами: в летописном списке варяжских народов это выглядит особенно странным, но если признать, что летописец следовал авторитетному источнику (как в случае с нарцами), то эта странность найдет объяснение. Соблазнительным было бы предположить, что летописцу был известен перевод Иосиппона, тем более что хронограф был популярен в раннесредневековом мире (есть арабский перевод), а в ПВЛ был действительно включен фрагмент еврейского хронографа, в котором говорится об ангеле, явившемся Александру Македонскому (ПВЛ. С. 121–122). Однако «Таблица народов» Иосиппона все же существенно отличается от летописного списка: в летописи отсутствуют далекие от Дуная саксы, Иосиппон не знает никаких волохов — он упоминает хорошо известных еврейской диаспоре франков, знает народ Даниски — датчан, не известных под своим именем ПВЛ, и т. п.
С большим основанием можно полагать, что Иосиппон использовал некий славянский источник, которому была известна и греческая ономастика: об этом свидетельствуют имена печенегов — Пецинак, Толмац, воспроизводящие греческие формы. Наконец, имя козар в Иосиппоне воспроизводит этникон, характерный для кирилло-мефодиевской традиции — собственно для Жития Константина, Шестоднева Иоанна Экзарха и собственно ПВЛ. Это может означать, что Иосиппон использовал кирилло-мефодиевскую космографическую традицию, сходную с той, что была известна летописцу. Как эта космографическая традиция соотносилась со «Сказанием о прело-жении книг» и с еще одним источником летописи — Хронографом по великому изложению — особая проблема. Как бы то ни было, «двойственное» размещение руси на Варяжском море и в Восточной Европе отражает достаточно раннюю космографическую традицию, предшествующую составлению первых летописных сводов (Петрухин 1995. С. 36–41).
Работа по идентификации руси — обнаружению ее генеалогического места среди варяжских народов и историко-географического — среди народов Восточной Европы была выполнена летописцем достаточно последовательно. То же можно сказать и о славянах, но славяне — летописные словене занимали принципиально иное место в этнографической иерархии летописи. Словене сами были группой народов, подобной летописным варягам, или волхве-волохам, и процесс расселения этих народов из единой прародины — Дуная, где они звались своим общим именем, более всего интересовал летописца в космографической части ПВЛ. Показательно при этом, что в космографической экспозиции — перечне потомков Иафета — словене, в отличие от руси, помещенной рядом с чудью, еще отсутствуют в Восточной Европе, ведь они еще сидят на Дунае.
Заметим, что космографический список народов, перечисляющий «русь, чудь и все языци», явно зависит от другого списка — перечня племен, призывавших варягов в легенде о призвании князей. Легенда помещена уже в собственно летописной части ПВЛ, почти сразу за космографическим введением. В космографическом списке сразу за прибалтийской чудью следуют все финно-угорские «языки», начиная с верхневолжской мери: между чудью и мерей обнаруживается географическая лакуна — там в легенде о призвании обитают новгородские словене и кривичи. Стало быть, на построения летописца, помимо космографических источников, оказывало воздействие княжеское предание о призвании «всей руси» — княжеской дружины во главе с варяжскими князьями чудью, словенами, кривичами и мерей. «От тех варяг», согласно легенде, прозвалось государство, Русская земля, и таков был ответ на первый заглавный вопрос ПВЛ: «откуду есть пошла Русская земля».
Ответу на второй вопрос посвящена, собственно говоря, вся летопись, повествующая об истории Русской земли, но в космографической части этот ответ также обозначен. Уже после описания процессов расселения славян от Дуная в Восточной Европе и легенды о киевских полянах летописец утверждает: «Се бе токмо словенеск язык в Руси: поляне, деревляне, ноугородьци, полочане, дреговичи» и т. д. Обратим внимание на то, что здесь русь не отождествляется с полянами; напротив, летописец частично переходит от этнического к географическому «регистру» — вместо словен и кривичей «в Руси» у него упомянуты новгородцы и полочане. О том, что речь идет уже о государственной этногеографии, ясно из следующей фразы: «А се суть инии языци, иже дань дають Руси: чюдь, меря» и т. д. в соответствии с предыдущим космографическим списком (ПВЛ. С. 10). Ясно, что Русь идентифицирована здесь с государственным объединением славянских «языков» и противопоставлена иным языкам как данникам. Заметим, что этот географический регистр задан летописцу не только Амартолом, перечисляющим страны в своей космографии, но и начальным вопросом «Повести временных лет» о Русской земле: ср. переход «от тех варяг прозвася Русская земля».
Но этой «формальной», «политической» — государственной идентификации Руси и словенского языка в широком смысле было явно недостаточно для самоидентификации, понимания того исторического процесса, который привел к тождеству Руси и славян. Ведь летописец конца XI — начала XII вв. считал русь одним из варяжских народов, а не «профессиональным» названием княжеской дружины, как это следует из современных историко-лингвистических реконструкций. Дело осложнялось еще и тем, что славяне и русь противопоставлялись вплоть до XI в. не только «зарубежными» источниками, но и собственно русскими: в летописном предании о походе Олега на Царьград словене оказываются в униженном положении по сравнению с русью (см. главу VIII.2) — им даны непрочные паруса. Наконец, в «Русской правде» Ярослава Мудрого (начало XI в.) словенин еще противопоставлен русину (Петрухин 1995. С. 108 и сл.).
Конечно, монах-летописец хорошо осознавал и специально отметил обширным летописным текстом то событие, которое привело к становлению «нового» русского народа. Это было крещение Руси при Владимире Святославиче, отмена племенных обычаев, введение единого культа и единой культуры с единым словенским языком богослужения во всей Русской земле. Но в распоряжении летописца были источники, которые свидетельствовали о роли на Руси словенского языка — словенской грамоты задолго до крещения. Это были договоры руси с греками, первый из которых — договор Олега 911 г. — был заключен от имени «всей руси», послы которой носили явно неславянские имена, но составлен на славянском языке.
Этот источник и другие исторические соображения летописца предопределили известный парадокс летописной композиции. Уже говорилось, что одним из источников ПВЛ было моравское «Сказание о преложении книг на словенский язык», и славянская грамота интересовала летописца уже в космографическом введении, где рассказывалось о расселении славянских племен после нашествия франков-волохов, в том числе в Восточной Европе (ПВЛ. С. 8). Как эта грамота распространилась у восточных славян, оставалось неясным. Летописец знал из сказания, что Константин и Мефодий были призваны славянскими князьями к дунайским славянам при императоре Михаиле III. Летописцу было известно, когда правил этот император, он знал из греческого хронографа, что при Михаиле после похода Аскольда и Дира стала «прозываться» — получила известность Русская земля, и в его царствование состоялось собственно призвание варягов. Казалось бы, здесь и место для текста «Сказания о преложении книг». Однако летописец, несмотря на явную несообразность с хронологией, помещает рассказ о моравской миссии солунских братьев под 898 г., вслед за рассказом о походе угров мимо Киева на Дунай и Балканы (вплоть до Солуня!). Само повествование о походе угров, изгнавших с Дуная волохов и подчинивших тамошних славян, относится к моравскому «Сказанию», но включение Киева в их маршрут принадлежит летописцу: уграм не нужно было во время своего похода форсировать Днепр и идти мимо Киева — они уже обитали в Ателькузу, междуречье Днепра и Днестра (Константин Багрянородный, глава 38). Но летописцу важно увязать этот поход с Киевом, что можно было сделать, ибо под Киевом было известно урочище Угорское. Правда, оно упоминается раньше, под 882 г., где рассказывается о том, как Олег остановился на Угорском, чтобы захватить Киев. Но это как раз и нужно летописцу, чтобы совместить в едином «хронотопе» правление Олега и происхождение словенской грамоты.
Итак, на пути от Киева к Солуню угры подчиняют себе дунайских словен, воюя «на мораву и на чехи». «БѢ единъ языкъ словѢнескъ, — продолжает цитировать «Сказание» летописец, — словѢни, иже сѢдяху по Дунаеви, их же прияша угри, и морава, и чеси, и ляхове, и поляне, яже ныне зовомая Русь». Последние слова, как уже говорилось, — ремарка летописца, ибо он отождествил польских (ляшских) полян «Сказания» с полянами киевскими, которых в его изложении уже подчинил Олег со своими «варягами, словенами и прочими, прозвавшимися русью» (ПВЛ. С. 14), и которые в его (летописную) эпоху зовутся Русью. Создав эту историческую конструкцию, летописец уже может утверждать: «Симъ бо первое были преложены книги моравѢ, яже прозвася грамота словѢньская, яже грамота есть в Руси и в болгарѢх дунайских» (ПВЛ. С. 15).
Летописец прибегнул тут к традиционному методу средневековой «этимологии», отождествив на основании совпадения племенных названий «дунайских» и днепровских полян. Рассказ о моравской миссии славянских первоучителей, продолжившей миссию Павла в Иллирике, он завершает утверждением, что и «словеньскому языку учитель есть Павелъ, от него же языка и мы есмо Русь, тѢм же и нам Руси учитель есть Павел. […] А словеньскый язык и рускый одно есть, от варягъ бо прозвашася Русью, а первое бѢша словене; аще и поляне звахуся, но словеньскаа рѢчь бѢ».
Нельзя не заметить, что летописец ощущал некоторую искусственность своего построения, несмотря на то, что исторический его итог был вполне документирован: договор Олега, в войско которого входили и поляне, был составлен на словенском языке. Характерна, однако, завершающая рассказ о словенском языке ремарка о полянах: «Полями же прозвани быши, зане в поли седяху, а язык словенски един» (ПВЛ. С. 16). Ремарка как бы лишает полян этнографической специфики, апеллируя к «ландшафтному» значению этнонима.
Показательно, что в киевской легенде летописец характеризует полян как мужей «мудрых и смысленых» (ПВЛ. С. 9) в противоположность древлянам и прочим племенам, живущим «звериньским образом». Отказ от рецидивов племенного сознания в пользу общеславянского и, наконец, общерусского — русско-славянского самосознания и есть определенный итог работы летописца в поисках самоидентификации или самопознания (если пользоваться терминологией Н. С. Трубецкого и Н. И. Толстого — см. Толстой 1993; ср.: Ведюшкина 2003. С. 304 и сл.).
Крещеная Русь, объединившая славянские языки в новый народ, уже не противопоставляла себя грекам, как это было свойственно древним словенам на дунайской границе Византии (см. главу I.3) и языческой руси в договоре Олега. Напротив, возникает тенденция к сближению и даже отождествлению Руси и Греции в скандинавской литературе (ср.: Успенский 2002. С. 286 и сл.): ср. прорицание волхва в ПВЛ (с. 75) — «стати Гречьскы земли на Руской, а РусьскѢй на Гречьской». В ПВЛ, однако, подробно описывается и многократно упоминается европейский «поганый» (языческий) народ, не отнесенный в космографическом введении к потомкам Иафета, но постоянно противопоставляющийся христианской руси. Это половцы, обычай которых «нечист», как и происхождение от Измаила: они — «безбожные сыны Измаиловы» (ср.: Чекин 2000, Ведюшкина 2004). Обретающая христианское самосознание Русь имела на границах собственных варваров.
Представления о начале истории городов в Восточной Европе связано с легендарными известиями средневековых хронистов и географов. В начальном русском летописании доминирует представление о призванном в Новгород (по ряду-договору) роде князей, старший из которых, начиная с Рюрика, является главой княжеского рода, распределяет между своими мужами дани, города и волости (см. главу IV). С летописным рассказом о призвании трех князей-братьев соотносится сюжет группы восточных источников, повествующих о трех группах руси, имеющих три центра, в каждом из которых правит «царь» (малик). Главной считается группа ас-Славийя, которая традиционно в современной историографии отождествляется со словенской волостью новгородского князя. Другой центр, ближайший (с точки зрения восточных географов) к Болгару на Средней Волге, — Куйаба-Киев. Третья группа — ар-Арсанийя, куда не пускают чужеземцев, остается загадочной, хотя опять-таки традиционно отождествляется с Ростовом (Арса, Артаб) в волости кривичей и мери на Верхней Волге.
Если попытаться соотнести этот сюжет с летописными данными, то можно признать вслед за А. П. Новосельцевым (Новосельцев 1965. С. 419), что рассказ о трех группах руси сформировался тогда, когда Новгород был главным городом Рюрика, посадившего своих мужей и в Ростове, а Киев оказался во власти руси Аскольда и Дира, но не стал еще «матерью городов русских» — не был захвачен новгородским князем Олегом. Если так, то в соответствии с летописными датировками сложение рассказа можно отнести к 860–870-м гг. (время Анонимной записки, которой пользовался в Х в. Ибн Руста).
Последние десятилетия развития восточноевропейской «поселенческой археологии» отмечены определенным «прорывом» в понимании начальной истории городов. Это касается как традиционных объектов исследования, связанных с началом истории Руси — поселения на пути из варяг в греки (шведская Бирка, Ладога, Новгородское Городище, Гнёздово, Киев), так и сопредельных с Русью территорий, прежде всего — поселений хазарского времени, ряд которых исследовался в рамках «Хазарского проекта» (крепости Горное эхо в Кисловодске, Правобережная Цимлянская на правом берегу Дона/Цимлянского моря — ср. главу III.2).
Расположение древнейших городов на торговых магистралях позволяло считать торговлю главным импульсом для формирования торговых поселений — городов. В. О. Ключевский, которому были известны и данные нумизматики о торговле в Восточной Европе, именовал древнейшие русские города «торговыми». Правда, великому историку были доступны лишь суммарные данные о монете, появившейся в Восточной Европе: Ключевский знал, что преобладающая часть монет датируется VIII–X вв., и заключил, что «торговые города» возникли в VIII в. (Ключевский, т. 1. С. 138 и сл.).
В советской историографии, основывавшейся на формационном подходе к проблеме градообразования, эта теория была признана антимарксистской, ибо город должен был воплощать становление классового общества, противоположность деревне и т. п. Естественно, в разных исторических условиях та или иная функция города могла быть доминирующей: само праславянское обозначение город — «град» свидетельствовало о важности укреплений, оборонительной функции, но отнюдь не все крепости были «торговыми городами» и центрами ремесла, и не все города имели укрепления, хотя наделялись городскими функциями — таковым было летописное Белоозеро (Захаров 2004. С. 128).
В гуннскую эпоху (V в.) в Норик переселилось германское племя ругиев, имя которых надолго вошло в латинскую традицию: собственно о ругах — германском народе в Верхней Паннонии — нет упоминаний после середины VI в., но сам этникон сохранился и уже в X в. стал употребляться германскими авторами в отношении Руси (Назаренко 2001. С. 11–50). Правда, наименование «руги» было перенесено на русь на основе методов средневековой латинской «этимологии» — по сходству имен (ср. также в средневековой историографии датчане могли именоваться даками и норвежцы — нориками; Гене 2002. С. 203).
Латинская традиция, относящаяся к ругам, осталась неизвестной летописи — у летописца были собственные источники о происхождении руси. Но отождествление дунайских словен и «нарцев» оказалось весьма подходящим для идентификации славян в соответствии с библейской историографией: в географическом пространстве они помещались рядом с Иллириком, где и располагался исторический Норик; в «генеалогическом» смысле — были отождествлены с нарцами. Проблема источника этого отождествления — общего, как показал А. А. Шахматов, для ПВЛ и Толковой палеи — особая проблема (ср.: Ведюшкина 2003. С. 300): напрашивается предположение, что этим источником, синтезирующим греческую и латинскую традиции, могло быть моравское «Сказание о преложении книг».
Значение кирилло-мефодиевской традиции считается очевидным для создания летописной концепции этногенеза славян. В отношении Руси она, по крайней мере, не очевидна. Давно известен, однако, редко используемый источник, который дает удивительно близкую летописной картину расселения славян и народов Северной Европы. Это еврейский хронограф «Иосиппон», составленный в Италии в 960-е гг.: уже основатель российской иудаики А. Гаркави показал, что в «Таблице народов» этого хронографа названия славянских племен в Иафетовой части — Морава, Харвати, Сорбин, Лучанин, Ляхин и т. д., именуемые Склава, — даны в славянской передаче. Они обитают от границ Болгарии до Венеции и Саксонии, но не на Дунае (Дунай также поименован по-славянски), ибо на Дунае — в полном соответствии с летописной традицией — обитают народы Угр (!) и Булгар. Иосиппон только добавляет к ним (в соответствии уже с исторической реальностью X в.) печенегов.
Наконец, разительным сходством с летописным отличается контекст хронографа, в котором упомянута русь. Окраинные народы Европы Иосиппон знает плохо, и естественно, что он отождествляет их с Мешехом — Мосохом греческого перевода саксов. За Мешехом в библейской «Таблице» упомянут Фирас/Тирас, и Иосиппон отождествляет с этим потомком Иафета народ «Руси». «Саксини и Энглиси живут на Великом море, — продолжает Иосиппон, Руси живут на реке Кива, впадающей в море Гурган». Русь таким образом оказывается одновременно рядом с саксами и англами, живущими на Великом море (Балтийское море считалось заливом океана) и на реке Кива, в имени которой видят название днепровской столицы Руси — Киева. То, что Днепр у Иосиппона впадает в Гурган — Каспийское море, можно списать на отдаленность итальянского книжника от Восточной Европы. Интересно, однако, что в ПВЛ варяги, среди которых упоминается русь, обитают «ко въстоку до предела Симова». И «к западу до земли Агнянски и до Волошьски» (ПВЛ. С. 8; см. также главу II.3). Предел Симов в ПВЛ начинается в Персии, за Каспийским — Хвалисским морем: такое растяжение окраинных народов по хорде круга земного характерно для раннесредневековой космографии.
Но, пожалуй, главным совпадением оказывается упоминание руси рядом с англами: в летописном списке варяжских народов это выглядит особенно странным, но если признать, что летописец следовал авторитетному источнику (как в случае с нарцами), то эта странность найдет объяснение. Соблазнительным было бы предположить, что летописцу был известен перевод Иосиппона, тем более что хронограф был популярен в раннесредневековом мире (есть арабский перевод), а в ПВЛ был действительно включен фрагмент еврейского хронографа, в котором говорится об ангеле, явившемся Александру Македонскому (ПВЛ. С. 121–122). Однако «Таблица народов» Иосиппона все же существенно отличается от летописного списка: в летописи отсутствуют далекие от Дуная саксы, Иосиппон не знает никаких волохов — он упоминает хорошо известных еврейской диаспоре франков, знает народ Даниски — датчан, не известных под своим именем ПВЛ, и т. п.
С большим основанием можно полагать, что Иосиппон использовал некий славянский источник, которому была известна и греческая ономастика: об этом свидетельствуют имена печенегов — Пецинак, Толмац, воспроизводящие греческие формы. Наконец, имя козар в Иосиппоне воспроизводит этникон, характерный для кирилло-мефодиевской традиции — собственно для Жития Константина, Шестоднева Иоанна Экзарха и собственно ПВЛ. Это может означать, что Иосиппон использовал кирилло-мефодиевскую космографическую традицию, сходную с той, что была известна летописцу. Как эта космографическая традиция соотносилась со «Сказанием о прело-жении книг» и с еще одним источником летописи — Хронографом по великому изложению — особая проблема. Как бы то ни было, «двойственное» размещение руси на Варяжском море и в Восточной Европе отражает достаточно раннюю космографическую традицию, предшествующую составлению первых летописных сводов (Петрухин 1995. С. 36–41).
Работа по идентификации руси — обнаружению ее генеалогического места среди варяжских народов и историко-географического — среди народов Восточной Европы была выполнена летописцем достаточно последовательно. То же можно сказать и о славянах, но славяне — летописные словене занимали принципиально иное место в этнографической иерархии летописи. Словене сами были группой народов, подобной летописным варягам, или волхве-волохам, и процесс расселения этих народов из единой прародины — Дуная, где они звались своим общим именем, более всего интересовал летописца в космографической части ПВЛ. Показательно при этом, что в космографической экспозиции — перечне потомков Иафета — словене, в отличие от руси, помещенной рядом с чудью, еще отсутствуют в Восточной Европе, ведь они еще сидят на Дунае.
Заметим, что космографический список народов, перечисляющий «русь, чудь и все языци», явно зависит от другого списка — перечня племен, призывавших варягов в легенде о призвании князей. Легенда помещена уже в собственно летописной части ПВЛ, почти сразу за космографическим введением. В космографическом списке сразу за прибалтийской чудью следуют все финно-угорские «языки», начиная с верхневолжской мери: между чудью и мерей обнаруживается географическая лакуна — там в легенде о призвании обитают новгородские словене и кривичи. Стало быть, на построения летописца, помимо космографических источников, оказывало воздействие княжеское предание о призвании «всей руси» — княжеской дружины во главе с варяжскими князьями чудью, словенами, кривичами и мерей. «От тех варяг», согласно легенде, прозвалось государство, Русская земля, и таков был ответ на первый заглавный вопрос ПВЛ: «откуду есть пошла Русская земля».
Ответу на второй вопрос посвящена, собственно говоря, вся летопись, повествующая об истории Русской земли, но в космографической части этот ответ также обозначен. Уже после описания процессов расселения славян от Дуная в Восточной Европе и легенды о киевских полянах летописец утверждает: «Се бе токмо словенеск язык в Руси: поляне, деревляне, ноугородьци, полочане, дреговичи» и т. д. Обратим внимание на то, что здесь русь не отождествляется с полянами; напротив, летописец частично переходит от этнического к географическому «регистру» — вместо словен и кривичей «в Руси» у него упомянуты новгородцы и полочане. О том, что речь идет уже о государственной этногеографии, ясно из следующей фразы: «А се суть инии языци, иже дань дають Руси: чюдь, меря» и т. д. в соответствии с предыдущим космографическим списком (ПВЛ. С. 10). Ясно, что Русь идентифицирована здесь с государственным объединением славянских «языков» и противопоставлена иным языкам как данникам. Заметим, что этот географический регистр задан летописцу не только Амартолом, перечисляющим страны в своей космографии, но и начальным вопросом «Повести временных лет» о Русской земле: ср. переход «от тех варяг прозвася Русская земля».
Но этой «формальной», «политической» — государственной идентификации Руси и словенского языка в широком смысле было явно недостаточно для самоидентификации, понимания того исторического процесса, который привел к тождеству Руси и славян. Ведь летописец конца XI — начала XII вв. считал русь одним из варяжских народов, а не «профессиональным» названием княжеской дружины, как это следует из современных историко-лингвистических реконструкций. Дело осложнялось еще и тем, что славяне и русь противопоставлялись вплоть до XI в. не только «зарубежными» источниками, но и собственно русскими: в летописном предании о походе Олега на Царьград словене оказываются в униженном положении по сравнению с русью (см. главу VIII.2) — им даны непрочные паруса. Наконец, в «Русской правде» Ярослава Мудрого (начало XI в.) словенин еще противопоставлен русину (Петрухин 1995. С. 108 и сл.).
Конечно, монах-летописец хорошо осознавал и специально отметил обширным летописным текстом то событие, которое привело к становлению «нового» русского народа. Это было крещение Руси при Владимире Святославиче, отмена племенных обычаев, введение единого культа и единой культуры с единым словенским языком богослужения во всей Русской земле. Но в распоряжении летописца были источники, которые свидетельствовали о роли на Руси словенского языка — словенской грамоты задолго до крещения. Это были договоры руси с греками, первый из которых — договор Олега 911 г. — был заключен от имени «всей руси», послы которой носили явно неславянские имена, но составлен на славянском языке.
Этот источник и другие исторические соображения летописца предопределили известный парадокс летописной композиции. Уже говорилось, что одним из источников ПВЛ было моравское «Сказание о преложении книг на словенский язык», и славянская грамота интересовала летописца уже в космографическом введении, где рассказывалось о расселении славянских племен после нашествия франков-волохов, в том числе в Восточной Европе (ПВЛ. С. 8). Как эта грамота распространилась у восточных славян, оставалось неясным. Летописец знал из сказания, что Константин и Мефодий были призваны славянскими князьями к дунайским славянам при императоре Михаиле III. Летописцу было известно, когда правил этот император, он знал из греческого хронографа, что при Михаиле после похода Аскольда и Дира стала «прозываться» — получила известность Русская земля, и в его царствование состоялось собственно призвание варягов. Казалось бы, здесь и место для текста «Сказания о преложении книг». Однако летописец, несмотря на явную несообразность с хронологией, помещает рассказ о моравской миссии солунских братьев под 898 г., вслед за рассказом о походе угров мимо Киева на Дунай и Балканы (вплоть до Солуня!). Само повествование о походе угров, изгнавших с Дуная волохов и подчинивших тамошних славян, относится к моравскому «Сказанию», но включение Киева в их маршрут принадлежит летописцу: уграм не нужно было во время своего похода форсировать Днепр и идти мимо Киева — они уже обитали в Ателькузу, междуречье Днепра и Днестра (Константин Багрянородный, глава 38). Но летописцу важно увязать этот поход с Киевом, что можно было сделать, ибо под Киевом было известно урочище Угорское. Правда, оно упоминается раньше, под 882 г., где рассказывается о том, как Олег остановился на Угорском, чтобы захватить Киев. Но это как раз и нужно летописцу, чтобы совместить в едином «хронотопе» правление Олега и происхождение словенской грамоты.
Итак, на пути от Киева к Солуню угры подчиняют себе дунайских словен, воюя «на мораву и на чехи». «БѢ единъ языкъ словѢнескъ, — продолжает цитировать «Сказание» летописец, — словѢни, иже сѢдяху по Дунаеви, их же прияша угри, и морава, и чеси, и ляхове, и поляне, яже ныне зовомая Русь». Последние слова, как уже говорилось, — ремарка летописца, ибо он отождествил польских (ляшских) полян «Сказания» с полянами киевскими, которых в его изложении уже подчинил Олег со своими «варягами, словенами и прочими, прозвавшимися русью» (ПВЛ. С. 14), и которые в его (летописную) эпоху зовутся Русью. Создав эту историческую конструкцию, летописец уже может утверждать: «Симъ бо первое были преложены книги моравѢ, яже прозвася грамота словѢньская, яже грамота есть в Руси и в болгарѢх дунайских» (ПВЛ. С. 15).
Летописец прибегнул тут к традиционному методу средневековой «этимологии», отождествив на основании совпадения племенных названий «дунайских» и днепровских полян. Рассказ о моравской миссии славянских первоучителей, продолжившей миссию Павла в Иллирике, он завершает утверждением, что и «словеньскому языку учитель есть Павелъ, от него же языка и мы есмо Русь, тѢм же и нам Руси учитель есть Павел. […] А словеньскый язык и рускый одно есть, от варягъ бо прозвашася Русью, а первое бѢша словене; аще и поляне звахуся, но словеньскаа рѢчь бѢ».
Нельзя не заметить, что летописец ощущал некоторую искусственность своего построения, несмотря на то, что исторический его итог был вполне документирован: договор Олега, в войско которого входили и поляне, был составлен на словенском языке. Характерна, однако, завершающая рассказ о словенском языке ремарка о полянах: «Полями же прозвани быши, зане в поли седяху, а язык словенски един» (ПВЛ. С. 16). Ремарка как бы лишает полян этнографической специфики, апеллируя к «ландшафтному» значению этнонима.
Показательно, что в киевской легенде летописец характеризует полян как мужей «мудрых и смысленых» (ПВЛ. С. 9) в противоположность древлянам и прочим племенам, живущим «звериньским образом». Отказ от рецидивов племенного сознания в пользу общеславянского и, наконец, общерусского — русско-славянского самосознания и есть определенный итог работы летописца в поисках самоидентификации или самопознания (если пользоваться терминологией Н. С. Трубецкого и Н. И. Толстого — см. Толстой 1993; ср.: Ведюшкина 2003. С. 304 и сл.).
Крещеная Русь, объединившая славянские языки в новый народ, уже не противопоставляла себя грекам, как это было свойственно древним словенам на дунайской границе Византии (см. главу I.3) и языческой руси в договоре Олега. Напротив, возникает тенденция к сближению и даже отождествлению Руси и Греции в скандинавской литературе (ср.: Успенский 2002. С. 286 и сл.): ср. прорицание волхва в ПВЛ (с. 75) — «стати Гречьскы земли на Руской, а РусьскѢй на Гречьской». В ПВЛ, однако, подробно описывается и многократно упоминается европейский «поганый» (языческий) народ, не отнесенный в космографическом введении к потомкам Иафета, но постоянно противопоставляющийся христианской руси. Это половцы, обычай которых «нечист», как и происхождение от Измаила: они — «безбожные сыны Измаиловы» (ср.: Чекин 2000, Ведюшкина 2004). Обретающая христианское самосознание Русь имела на границах собственных варваров.
Представления о начале истории городов в Восточной Европе связано с легендарными известиями средневековых хронистов и географов. В начальном русском летописании доминирует представление о призванном в Новгород (по ряду-договору) роде князей, старший из которых, начиная с Рюрика, является главой княжеского рода, распределяет между своими мужами дани, города и волости (см. главу IV). С летописным рассказом о призвании трех князей-братьев соотносится сюжет группы восточных источников, повествующих о трех группах руси, имеющих три центра, в каждом из которых правит «царь» (малик). Главной считается группа ас-Славийя, которая традиционно в современной историографии отождествляется со словенской волостью новгородского князя. Другой центр, ближайший (с точки зрения восточных географов) к Болгару на Средней Волге, — Куйаба-Киев. Третья группа — ар-Арсанийя, куда не пускают чужеземцев, остается загадочной, хотя опять-таки традиционно отождествляется с Ростовом (Арса, Артаб) в волости кривичей и мери на Верхней Волге.
Если попытаться соотнести этот сюжет с летописными данными, то можно признать вслед за А. П. Новосельцевым (Новосельцев 1965. С. 419), что рассказ о трех группах руси сформировался тогда, когда Новгород был главным городом Рюрика, посадившего своих мужей и в Ростове, а Киев оказался во власти руси Аскольда и Дира, но не стал еще «матерью городов русских» — не был захвачен новгородским князем Олегом. Если так, то в соответствии с летописными датировками сложение рассказа можно отнести к 860–870-м гг. (время Анонимной записки, которой пользовался в Х в. Ибн Руста).
Последние десятилетия развития восточноевропейской «поселенческой археологии» отмечены определенным «прорывом» в понимании начальной истории городов. Это касается как традиционных объектов исследования, связанных с началом истории Руси — поселения на пути из варяг в греки (шведская Бирка, Ладога, Новгородское Городище, Гнёздово, Киев), так и сопредельных с Русью территорий, прежде всего — поселений хазарского времени, ряд которых исследовался в рамках «Хазарского проекта» (крепости Горное эхо в Кисловодске, Правобережная Цимлянская на правом берегу Дона/Цимлянского моря — ср. главу III.2).
Расположение древнейших городов на торговых магистралях позволяло считать торговлю главным импульсом для формирования торговых поселений — городов. В. О. Ключевский, которому были известны и данные нумизматики о торговле в Восточной Европе, именовал древнейшие русские города «торговыми». Правда, великому историку были доступны лишь суммарные данные о монете, появившейся в Восточной Европе: Ключевский знал, что преобладающая часть монет датируется VIII–X вв., и заключил, что «торговые города» возникли в VIII в. (Ключевский, т. 1. С. 138 и сл.).
В советской историографии, основывавшейся на формационном подходе к проблеме градообразования, эта теория была признана антимарксистской, ибо город должен был воплощать становление классового общества, противоположность деревне и т. п. Естественно, в разных исторических условиях та или иная функция города могла быть доминирующей: само праславянское обозначение город — «град» свидетельствовало о важности укреплений, оборонительной функции, но отнюдь не все крепости были «торговыми городами» и центрами ремесла, и не все города имели укрепления, хотя наделялись городскими функциями — таковым было летописное Белоозеро (Захаров 2004. С. 128).