Археологически фиксируемые функции городов и погостов дополняют набор функций, отраженный письменными источниками: это функции ремесленного производства, торговая (преимущественно внешняя), военная (концентрация дружины), этноконсолидирующая. Историки причисляют к городским функциям политическую, административную, феодальновладельческую, культовую, культурную и т. п. (А. М. Сахаров, В. В. Карлов). Естественно, во-первых, функции эти взаимосвязаны и в некоторых случаях нераздельны, во-вторых, полный их набор не присущ каждому городу (Д. А. Авдусин).
Очевидна взаимосвязь и нераздельность административной и политической, а также, особенно в эпоху становления государственности, военной функций для административных центров округ и столиц княжеств. Напротив, одна и та же функция могла выступать дифференцированно в городах и погостах: ремесло и торговля в центре местной округи обслуживали прежде всего ее интересы, на международных магистралях — в первую очередь внешнюю торговлю. Военная функция могла быть преимущественно оборонительной (наличие укреплений) и преимущественно военно-административной (господство над округой). При том, что все функции были необходимы для нормального существования общего социального организма — государства — и представали в разных поселениях в дифференцированном виде, необходимо поставить вопрос не столько об их абстрактном и полном наборе, сколько об их взаимообусловленности в сети поселений.
Политические взаимосвязи сети поселений в Древней Руси осуществлялись путем дифференциации и иерархизации функций властвования — подчинения, иногда — «компромиссного» сосуществования княжих и «племенных» (вечевых) центров. Собственно в эпоху становления государства вплоть до второй половины X в. великокняжеская власть стремилась подчинить себе старые племенные территории не только путем навязывания «племенным» городам своих посадников, но и насаждением системы погостов — пунктов для сбора дани (полюдья) дружинниками. Несомненная связь перечисленных торгово-ремесленных поселений в Гнёздове, Шестовице, Тимерёве с дружинными курганами, а остатков их торгово-ремесленной деятельности — с обслуживанием дружины позволяет соотнести эти поселения с главными погостами, центрами регулярного сбора дани.
Расположение великокняжеских погостов вблизи древнейших городов, вероятно, указывает на то, что их социальные силы — дружины — призваны были не только взимать дань, но и противостоять центробежным устремлениям племенной верхушки древнерусских городов — центров местной (племенной) округи. Очевидно, что, помимо политической — военно-административной функции, погосты наделялись функцией сбыта дани на международных рынках (Б. А. Рыбаков). Здесь также возможна дифференциация функций погостов и «племенных» городов как, по преимуществу, центров международных связей и центров местной округи (естественно, речь может идти лишь о преобладании той или иной функции, а не об абсолютном их противопоставлении (см. продолжающуюся дискуссию о соотношении городов и «предгородских» поселений — Носов, Горюнова, Плохов 2005. С. 8–32; Толочко 2010)).
Синтез функций осуществлялся в городах, подвластных князю (о его власти свидетельствуют, в частности, обнаруженные там дружинные древности и погребения). Это, прежде всего, Киев, Новгород, а также Чернигов, Ладога, Псков (некрополь которого включал дружинные погребения: Яковлева, Салмина, Королева 2012). Города, синтезировавшие различные функции, в том числе и функцию центра местной округи, оказались наиболее прогрессивными образованиями, тогда как погосты прекратили свое существование на основной государственной территории с прекращением общегосударственного полюдья и началом феодальной эксплуатации «волостей», зависимых от городов, где сидели князья и боярская знать (ср. о формировании волостей и городских центров с позиции существования Славиний — неких «догосударственных» образований у восточных славян Х в.: Горский 2004). Об этих волостях и говорилось в связи с упоминавшейся следующей раздачей городов своим сыновьям Ярославом Мудрым (в 1054 г.) в «Сказании о Борисе и Глебе»: «Ярослав… остави… сыны своя… Изяслава КыевѢ стареишаго, а Святослава ЧьрниговѢ, а Вьсеволода Переяславли, а прокыя по инѢм волостьм» (Усп. сб.: 62).
Традиционный для формационного подхода показатель отделения города от деревни не столь очевиден для эпохи становления городской сети: существеннее, что крупные городские центры, как и центры, относимые к погостам, возникали на пашнях — как показали раскопки в Новгороде и Гнёздове. С пашенными землями связан также Суздаль (Макаров 2007а: 16). Имя киевских жителей — полян — говорит само за себя, напоминая о том, что славянская земледельческая колонизация была основой для формирования городской сети, освоения международных коммуникаций и прочих процессов, сопровождающих становление государственности.
Древнерусские источники свидетельствуют о превращении к XIII в. погостов в сельские поселения, отличные от городов. Лаврентьевская летопись сетует по поводу татарского разорения в 1237 г.: «и нѢ(с) мѢста… идеже не воеваша на Соуждальскои земли, и взята городов 40 опрочь свободъ и по-гостовъ» (ПСРЛ, т. I, стб. 464). В новгородских грамотах формулировка «кто купьць поидеть въ свое сто, а смѢрдъ, поидеть въ свои погостъ» (ГВНП, № 6, 16) отражает, как показал В. А. Кучкин, разделение городской — сотской организации и сельской системы погостов, к которой «тянут» смерды (Кучкин 2008. С. 409 и сл.).
Исторический смысл ряда о призвании князей в летописном контексте заключался в том, что на смену «языческому» (вечевому) — родоплеменному праву (или, с новой точки зрения, бесправию — отсутствию «правды») пришла власть русских князей: не словене, кривичи и меря, и даже не «находники» варяги распоряжались в городах и тянущих к ним волостях, но призванные по ряду князья и их русские мужи (представители дружины — «всей руси»). На смену племенным волостям, об историческом первенстве которых (Новгород прежде Киева) рассуждал еще составитель предисловия к НПЛ (см. главу II) и рассказывалось в летописных сводах: «СловенѢ свою волость имѢли, а Кривици свою, а Мере свою; кождо своим родомъ владяше, а Чюдь своимъ родом» (НПЛ. С. 106), пришла Русская земля — обозначение государства во главе с князьями «от рода русского» и их дружиной. Архаические патронимические названия племен — кривичи, вятичи и т. п. сменило общее наименование — русь, русские (имя русичи осталось «гапаксом», известным лишь «Слову о полку Игореве»).
Действительно, для того, чтобы править в отдаленных от Новгорода волостях, нужен был целый княжеский род — не случайно легенда о призвании упоминает таинственно исчезающих по утверждении Рюрика в Новгороде братьях — Синеусе у веси на Белоозере и Труворе у кривичей в Изборске. Коллективный (родовой, «братский») сюзеренитет правящей династии над подвластными землями — характерная черта государственности в эпоху раннего средневековья (Назаренко 2009. С. 7–88; ср.: Мисюгин 2009), повлиявшая на представления С. М. Соловьева о «родовом строе» начальной русской государственности.
Представление о несовместимости «родового» и «государственного» строя, очевидная с точки зрения теории формаций, остается самодовлеющим в историографии: власть княжеского рода и даже разделение волостей возводятся к обычному (семейному) праву, хотя обычное право не создавало механизмов власти над разноплеменными объединениями. Да и сам род властителей имел экзогенное варяжское происхождение.
Чтобы удержать в своих руках отдаленные волости, Рюрику, который «нача владѢти единъ» (НПЛ. С. 107), пришлось посылать посадников-дружинников — «мужей» в Ростов, Полоцк (ко «всем кривичам»), в Белоозеро к веси, в Муром на Оку к муроме. Как уже говорилось (глава V), верховья Волги и Западной Двины с выходом на Днепр оказались в руках новгородского правителя Русской земли. Однако нужно было освоить эти коммуникации в целом — завладеть выходами в морские бассейны Понта и Каспия. Главной магистралью Русской земли был путь из варяг в греки, где (в отличие от Волги и Дона) не было хазарских городов и крепостей. Таинственный киевский Самватас был пограничной крепостью, отделенной Днепром от Хазарии (см. главу III). Вероятно, этим путем пользовались уже «росы» Бертинских анналов. Естественным был интерес к этому пути и первого русского князя.
Слово «род», обозначающее происхождение («от рода») и любой коллектив сородичей, в том числе народ, оказалось самодовлеющим в текстах уже древнерусского периода: оно стало означать и демона, опасного при рождении ребенка («дѢти бѢгаютъ рода»; ср.: Петрухин 2000б), и любую совокупность объектов с родственными чертами. Этнонимы славянских племен — кривичи, вятичи и т. п. — свидетельствуют о важности родоплеменной памяти для догосударственных объединений: показательно, что популярный в литературе этникон русичи неизвестен древнерусской традиции — это гапакс, известный лишь из «Слова о полку Игореве», имя «Русь» воплощало переход от племенной памяти к государственной (ср.: Петрухин 2011. С. 182–191).
В новаторской для своего времени (опубликована в 1960 г.) статье «Культ рода и земли в княжеской среде XI–XIII вв.» В. Л. Комарович отметил «раздвоенность» официальной традиции: князья носили двойные имена — традиционное родовое, дохристианское (в том числе, скандинавские — Рюрик, Олег, Игорь) и христианское — крещальное. Показательно, однако, что православная церковь канонизировала русских князей Бориса, Глеба, Игоря, Владимира именно под традиционными, а не крещальными именами — они также оказались конфессионально нейтральными. Традиционный княжеский культ был христианизирован, причем останки Ярополка и Олега были крещены (и перезахоронены в Десятинной церкви) в 1044 г. вопреки каноническим запретам, видимо, по настоянию самого князя Ярослава Мудрого (Макарий, т. 2. С. 59; см. далее — в главе XI). Княжеский род, включая и умерших членов, стал, таким образом, христианским.
В. Л. Комарович, однако, обнаружил следы «языческого» культа древнерусского княжеского рода в летописном известии о князе Михалке, сыне Юрия Долгорукого, который чуть было не погиб в схватке с половцами в 1169 г.: «Бог отца его молитвою избави его от смерти». Еще С. М. Соловьев в связи с этим отмечал, что Юрий не был канонизирован, и под «богом отца его» Михалко имел в виду… не христианского Бога. Здесь Комарович вспомнил о пресловутых Роде и Рожаницах, которым «ставят трапезу» наряду с языческими богами в древнерусском «Слове некоего христолюбца», обличающем «двоеверие».
Ассоциации с язычеством основаны в данном случае на явном (но и традиционном для историографических представлений о двоеверии) недоразумении. Дело в том, что фразеологизм «Бог отца моего» имеет вполне отчетливое библейское, точнее — ветхозаветное происхождение: выражает обетование, данное богом роду («лону») Авраама (ср.: «От Бога отца твоего, который и да поможет тебе»: Бытие. 49.25; ср. также: Исход 3.6 и др.). Русская княжеская среда («богоизбранное от варяг княжеское племя» в Каноне кн. Ольге) действительно сохраняла традиционные родовые связи, но Богом отцов русских князей был уже библейский Творец.
Историографическая конструкция Б. А. Рыбакова, объявившего «бога» Рода демиургом и главой славянского пантеона (Рыбаков 1981. С. 438–470), была с энтузиазмом воспринята лишь неоязычниками и отвергнута исследователями славянского язычества (ср.: Клейн 2004. С. 182–196; Петрухин 2000б; см. также о демоническом статусе рода и рожаниц в славянских поверьях о судьбе — Ловмянский 2003. С. 94–95). Тем не менее из представлений о родовом обществе у славян и реликтах этого общества в княжеском (!) роде делается вывод о феноменальном значении «бога Рода» для понимания Древней Руси «как историко-культурного феномена» (Прохоров 2010. С. 95 и сл). Даже генеалогический перечень «Слова о законе и благодати» Илариона воспринимается как похвала роду Владимира — «великааго кагана нашеа земли […] вънука старааго Игоря, сына же славнааго Святослава» (БЛДР, т. 1. С. 42).
Сам перечень, включающий традиционные три поколения, иногда воспринимается как свидетельство отсутствия Рюрика в официальной княжеской генеалогии. Но речь в «Слове» идет о киевских князьях, Рюрик же правил в Новгороде. Показательно, что здесь не упоминается и Олег, провозгласивший Киев «матерью городов русских».
Очевидно, что Иларион следовал в «Слове» той византийской традиции, которой следовало и начальное летописание — в Русской земле законным было «единовластие», единовластцами были Владимир и его сын Ярослав. Как раз сложная для начальной русской истории проблема правления княжеского рода (даже гибель Бориса и Глеба) обходилась киевским ритором Иларионом, ибо была непригодной для жанра похвалы князьям-единовластцам. Похвала благородному рождению Владимира — «славный от слав-ныихъ рожься, благороден от благородныихъ» — завершается прежним титулованием: «каганъ нашь Володимеръ» (БЛДР, т. 1. С. 44).
Претензии на хазарский титул, никак не принадлежавший русским князьям «по рождению», но вожделенный для них со времен Бертинских анналов (см. главу III), обнаруживают, насколько далеки были потомки призванных из-за моря варягов от «родового строя». Для управления «великой и обильной» землей необходим был княжеский род — эта проблема встала остро уже после смерти («по двою лѢту» после призвания) легендарных братьев Рюрика. Став единовластцем, он должен был раздать подвластные города дружинникам — мужам.
«И бяста у него два мужа, не племени его, но боярина», — продолжает ПВЛ рассказ о раздаче Рюриком своим городов мужам, не называя поначалу их имен. Мужи (Аскольд и Дир) «испросились» в поход на Царьград «с родом своим» (см. рис. 27, цв. вкл.). Столица Византии — вожделенная цель варварских нашествий, и русь действительно атаковала Царьград еще в июне 860 г. Об этом походе летописцам было известно из Хронографа по Великому изложению, но хронограф относил поход к царствованию Михаила III (842–867 гг.).
Отсюда — разнобой в летописных датах похода: главка о начале Русской земли привязывает поход к 852 г., ошибочно посчитав этот год началом царствования Михаила. Описание похода помещено под 866 г. (конец царствования Михаила). Причем составитель ПВЛ явно заменил именами Аскольда и Дира собственно русь, ибо глагол, обозначающий поход, поставлен в единственном, а не в двойственном числе: «Иде Аскольд и Дир на греки» (хронографу неизвестны были имена предводителей похода). Этот разнобой послужил источником представлений о нескольких походах руси на Царьград в середине IX в. (см. Творогов 1992).
Как уже предполагалось (глава II), текст об Аскольде и Дире был сконструирован летописцем, знавшим их имена по киевским урочищам — сохранившимся могилам; их имена «всплывают» в ПВЛ лишь в контексте рассказа о захвате ими Киева. Текст НПЛ бессвязен: варяги Аскольд и Дир приходят в Киев неведомо откуда до призвания князей и «нарекостася князема», комментирует новгородский летописец свою конструкцию, чтобы объяснить последующий пассаж, в котором Олег и Игорь обвиняют двух варягов в узурпации княжеской власти. А. А. Шахматов стремился усмотреть в войске Аскольда и Дира «полчища» тех скандинавов, которые и были исконной русью, обосновавшейся в Киеве до призвания варяжских князей в Новгород. Но в НПЛ, на которую опирался Шахматов как на Начальный свод, Аскольд и Дир названы варягами, а не русью. Эта безосновательная гипотеза послужила основой для многочисленных дальнейших конструкций, представляющих «Аскольдову Русь» южной (киевской) предшественницей новгородской Русской земли и т. п. (см. во Введении о ранней конструкции Яна Длугоша; ср. многочисленные попытки реконструировать южный Русский каганат IX в. и т. п.).
Археологически фиксируемые функции городов и погостов дополняют набор функций, отраженный письменными источниками: это функции ремесленного производства, торговая (преимущественно внешняя), военная (концентрация дружины), этноконсолидирующая. Историки причисляют к городским функциям политическую, административную, феодальновладельческую, культовую, культурную и т. п. (А. М. Сахаров, В. В. Карлов). Естественно, во-первых, функции эти взаимосвязаны и в некоторых случаях нераздельны, во-вторых, полный их набор не присущ каждому городу (Д. А. Авдусин).
Очевидна взаимосвязь и нераздельность административной и политической, а также, особенно в эпоху становления государственности, военной функций для административных центров округ и столиц княжеств. Напротив, одна и та же функция могла выступать дифференцированно в городах и погостах: ремесло и торговля в центре местной округи обслуживали прежде всего ее интересы, на международных магистралях — в первую очередь внешнюю торговлю. Военная функция могла быть преимущественно оборонительной (наличие укреплений) и преимущественно военно-административной (господство над округой). При том, что все функции были необходимы для нормального существования общего социального организма — государства — и представали в разных поселениях в дифференцированном виде, необходимо поставить вопрос не столько об их абстрактном и полном наборе, сколько об их взаимообусловленности в сети поселений.
Политические взаимосвязи сети поселений в Древней Руси осуществлялись путем дифференциации и иерархизации функций властвования — подчинения, иногда — «компромиссного» сосуществования княжих и «племенных» (вечевых) центров. Собственно в эпоху становления государства вплоть до второй половины X в. великокняжеская власть стремилась подчинить себе старые племенные территории не только путем навязывания «племенным» городам своих посадников, но и насаждением системы погостов — пунктов для сбора дани (полюдья) дружинниками. Несомненная связь перечисленных торгово-ремесленных поселений в Гнёздове, Шестовице, Тимерёве с дружинными курганами, а остатков их торгово-ремесленной деятельности — с обслуживанием дружины позволяет соотнести эти поселения с главными погостами, центрами регулярного сбора дани.
Расположение великокняжеских погостов вблизи древнейших городов, вероятно, указывает на то, что их социальные силы — дружины — призваны были не только взимать дань, но и противостоять центробежным устремлениям племенной верхушки древнерусских городов — центров местной (племенной) округи. Очевидно, что, помимо политической — военно-административной функции, погосты наделялись функцией сбыта дани на международных рынках (Б. А. Рыбаков). Здесь также возможна дифференциация функций погостов и «племенных» городов как, по преимуществу, центров международных связей и центров местной округи (естественно, речь может идти лишь о преобладании той или иной функции, а не об абсолютном их противопоставлении (см. продолжающуюся дискуссию о соотношении городов и «предгородских» поселений — Носов, Горюнова, Плохов 2005. С. 8–32; Толочко 2010)).
Синтез функций осуществлялся в городах, подвластных князю (о его власти свидетельствуют, в частности, обнаруженные там дружинные древности и погребения). Это, прежде всего, Киев, Новгород, а также Чернигов, Ладога, Псков (некрополь которого включал дружинные погребения: Яковлева, Салмина, Королева 2012). Города, синтезировавшие различные функции, в том числе и функцию центра местной округи, оказались наиболее прогрессивными образованиями, тогда как погосты прекратили свое существование на основной государственной территории с прекращением общегосударственного полюдья и началом феодальной эксплуатации «волостей», зависимых от городов, где сидели князья и боярская знать (ср. о формировании волостей и городских центров с позиции существования Славиний — неких «догосударственных» образований у восточных славян Х в.: Горский 2004). Об этих волостях и говорилось в связи с упоминавшейся следующей раздачей городов своим сыновьям Ярославом Мудрым (в 1054 г.) в «Сказании о Борисе и Глебе»: «Ярослав… остави… сыны своя… Изяслава КыевѢ стареишаго, а Святослава ЧьрниговѢ, а Вьсеволода Переяславли, а прокыя по инѢм волостьм» (Усп. сб.: 62).
Традиционный для формационного подхода показатель отделения города от деревни не столь очевиден для эпохи становления городской сети: существеннее, что крупные городские центры, как и центры, относимые к погостам, возникали на пашнях — как показали раскопки в Новгороде и Гнёздове. С пашенными землями связан также Суздаль (Макаров 2007а: 16). Имя киевских жителей — полян — говорит само за себя, напоминая о том, что славянская земледельческая колонизация была основой для формирования городской сети, освоения международных коммуникаций и прочих процессов, сопровождающих становление государственности.
Древнерусские источники свидетельствуют о превращении к XIII в. погостов в сельские поселения, отличные от городов. Лаврентьевская летопись сетует по поводу татарского разорения в 1237 г.: «и нѢ(с) мѢста… идеже не воеваша на Соуждальскои земли, и взята городов 40 опрочь свободъ и по-гостовъ» (ПСРЛ, т. I, стб. 464). В новгородских грамотах формулировка «кто купьць поидеть въ свое сто, а смѢрдъ, поидеть въ свои погостъ» (ГВНП, № 6, 16) отражает, как показал В. А. Кучкин, разделение городской — сотской организации и сельской системы погостов, к которой «тянут» смерды (Кучкин 2008. С. 409 и сл.).
Исторический смысл ряда о призвании князей в летописном контексте заключался в том, что на смену «языческому» (вечевому) — родоплеменному праву (или, с новой точки зрения, бесправию — отсутствию «правды») пришла власть русских князей: не словене, кривичи и меря, и даже не «находники» варяги распоряжались в городах и тянущих к ним волостях, но призванные по ряду князья и их русские мужи (представители дружины — «всей руси»). На смену племенным волостям, об историческом первенстве которых (Новгород прежде Киева) рассуждал еще составитель предисловия к НПЛ (см. главу II) и рассказывалось в летописных сводах: «СловенѢ свою волость имѢли, а Кривици свою, а Мере свою; кождо своим родомъ владяше, а Чюдь своимъ родом» (НПЛ. С. 106), пришла Русская земля — обозначение государства во главе с князьями «от рода русского» и их дружиной. Архаические патронимические названия племен — кривичи, вятичи и т. п. сменило общее наименование — русь, русские (имя русичи осталось «гапаксом», известным лишь «Слову о полку Игореве»).
Действительно, для того, чтобы править в отдаленных от Новгорода волостях, нужен был целый княжеский род — не случайно легенда о призвании упоминает таинственно исчезающих по утверждении Рюрика в Новгороде братьях — Синеусе у веси на Белоозере и Труворе у кривичей в Изборске. Коллективный (родовой, «братский») сюзеренитет правящей династии над подвластными землями — характерная черта государственности в эпоху раннего средневековья (Назаренко 2009. С. 7–88; ср.: Мисюгин 2009), повлиявшая на представления С. М. Соловьева о «родовом строе» начальной русской государственности.
Представление о несовместимости «родового» и «государственного» строя, очевидная с точки зрения теории формаций, остается самодовлеющим в историографии: власть княжеского рода и даже разделение волостей возводятся к обычному (семейному) праву, хотя обычное право не создавало механизмов власти над разноплеменными объединениями. Да и сам род властителей имел экзогенное варяжское происхождение.
Чтобы удержать в своих руках отдаленные волости, Рюрику, который «нача владѢти единъ» (НПЛ. С. 107), пришлось посылать посадников-дружинников — «мужей» в Ростов, Полоцк (ко «всем кривичам»), в Белоозеро к веси, в Муром на Оку к муроме. Как уже говорилось (глава V), верховья Волги и Западной Двины с выходом на Днепр оказались в руках новгородского правителя Русской земли. Однако нужно было освоить эти коммуникации в целом — завладеть выходами в морские бассейны Понта и Каспия. Главной магистралью Русской земли был путь из варяг в греки, где (в отличие от Волги и Дона) не было хазарских городов и крепостей. Таинственный киевский Самватас был пограничной крепостью, отделенной Днепром от Хазарии (см. главу III). Вероятно, этим путем пользовались уже «росы» Бертинских анналов. Естественным был интерес к этому пути и первого русского князя.
Слово «род», обозначающее происхождение («от рода») и любой коллектив сородичей, в том числе народ, оказалось самодовлеющим в текстах уже древнерусского периода: оно стало означать и демона, опасного при рождении ребенка («дѢти бѢгаютъ рода»; ср.: Петрухин 2000б), и любую совокупность объектов с родственными чертами. Этнонимы славянских племен — кривичи, вятичи и т. п. — свидетельствуют о важности родоплеменной памяти для догосударственных объединений: показательно, что популярный в литературе этникон русичи неизвестен древнерусской традиции — это гапакс, известный лишь из «Слова о полку Игореве», имя «Русь» воплощало переход от племенной памяти к государственной (ср.: Петрухин 2011. С. 182–191).
В новаторской для своего времени (опубликована в 1960 г.) статье «Культ рода и земли в княжеской среде XI–XIII вв.» В. Л. Комарович отметил «раздвоенность» официальной традиции: князья носили двойные имена — традиционное родовое, дохристианское (в том числе, скандинавские — Рюрик, Олег, Игорь) и христианское — крещальное. Показательно, однако, что православная церковь канонизировала русских князей Бориса, Глеба, Игоря, Владимира именно под традиционными, а не крещальными именами — они также оказались конфессионально нейтральными. Традиционный княжеский культ был христианизирован, причем останки Ярополка и Олега были крещены (и перезахоронены в Десятинной церкви) в 1044 г. вопреки каноническим запретам, видимо, по настоянию самого князя Ярослава Мудрого (Макарий, т. 2. С. 59; см. далее — в главе XI). Княжеский род, включая и умерших членов, стал, таким образом, христианским.
В. Л. Комарович, однако, обнаружил следы «языческого» культа древнерусского княжеского рода в летописном известии о князе Михалке, сыне Юрия Долгорукого, который чуть было не погиб в схватке с половцами в 1169 г.: «Бог отца его молитвою избави его от смерти». Еще С. М. Соловьев в связи с этим отмечал, что Юрий не был канонизирован, и под «богом отца его» Михалко имел в виду… не христианского Бога. Здесь Комарович вспомнил о пресловутых Роде и Рожаницах, которым «ставят трапезу» наряду с языческими богами в древнерусском «Слове некоего христолюбца», обличающем «двоеверие».
Ассоциации с язычеством основаны в данном случае на явном (но и традиционном для историографических представлений о двоеверии) недоразумении. Дело в том, что фразеологизм «Бог отца моего» имеет вполне отчетливое библейское, точнее — ветхозаветное происхождение: выражает обетование, данное богом роду («лону») Авраама (ср.: «От Бога отца твоего, который и да поможет тебе»: Бытие. 49.25; ср. также: Исход 3.6 и др.). Русская княжеская среда («богоизбранное от варяг княжеское племя» в Каноне кн. Ольге) действительно сохраняла традиционные родовые связи, но Богом отцов русских князей был уже библейский Творец.
Историографическая конструкция Б. А. Рыбакова, объявившего «бога» Рода демиургом и главой славянского пантеона (Рыбаков 1981. С. 438–470), была с энтузиазмом воспринята лишь неоязычниками и отвергнута исследователями славянского язычества (ср.: Клейн 2004. С. 182–196; Петрухин 2000б; см. также о демоническом статусе рода и рожаниц в славянских поверьях о судьбе — Ловмянский 2003. С. 94–95). Тем не менее из представлений о родовом обществе у славян и реликтах этого общества в княжеском (!) роде делается вывод о феноменальном значении «бога Рода» для понимания Древней Руси «как историко-культурного феномена» (Прохоров 2010. С. 95 и сл). Даже генеалогический перечень «Слова о законе и благодати» Илариона воспринимается как похвала роду Владимира — «великааго кагана нашеа земли […] вънука старааго Игоря, сына же славнааго Святослава» (БЛДР, т. 1. С. 42).
Сам перечень, включающий традиционные три поколения, иногда воспринимается как свидетельство отсутствия Рюрика в официальной княжеской генеалогии. Но речь в «Слове» идет о киевских князьях, Рюрик же правил в Новгороде. Показательно, что здесь не упоминается и Олег, провозгласивший Киев «матерью городов русских».
Очевидно, что Иларион следовал в «Слове» той византийской традиции, которой следовало и начальное летописание — в Русской земле законным было «единовластие», единовластцами были Владимир и его сын Ярослав. Как раз сложная для начальной русской истории проблема правления княжеского рода (даже гибель Бориса и Глеба) обходилась киевским ритором Иларионом, ибо была непригодной для жанра похвалы князьям-единовластцам. Похвала благородному рождению Владимира — «славный от слав-ныихъ рожься, благороден от благородныихъ» — завершается прежним титулованием: «каганъ нашь Володимеръ» (БЛДР, т. 1. С. 44).
Претензии на хазарский титул, никак не принадлежавший русским князьям «по рождению», но вожделенный для них со времен Бертинских анналов (см. главу III), обнаруживают, насколько далеки были потомки призванных из-за моря варягов от «родового строя». Для управления «великой и обильной» землей необходим был княжеский род — эта проблема встала остро уже после смерти («по двою лѢту» после призвания) легендарных братьев Рюрика. Став единовластцем, он должен был раздать подвластные города дружинникам — мужам.
«И бяста у него два мужа, не племени его, но боярина», — продолжает ПВЛ рассказ о раздаче Рюриком своим городов мужам, не называя поначалу их имен. Мужи (Аскольд и Дир) «испросились» в поход на Царьград «с родом своим» (см. рис. 27, цв. вкл.). Столица Византии — вожделенная цель варварских нашествий, и русь действительно атаковала Царьград еще в июне 860 г. Об этом походе летописцам было известно из Хронографа по Великому изложению, но хронограф относил поход к царствованию Михаила III (842–867 гг.).
Отсюда — разнобой в летописных датах похода: главка о начале Русской земли привязывает поход к 852 г., ошибочно посчитав этот год началом царствования Михаила. Описание похода помещено под 866 г. (конец царствования Михаила). Причем составитель ПВЛ явно заменил именами Аскольда и Дира собственно русь, ибо глагол, обозначающий поход, поставлен в единственном, а не в двойственном числе: «Иде Аскольд и Дир на греки» (хронографу неизвестны были имена предводителей похода). Этот разнобой послужил источником представлений о нескольких походах руси на Царьград в середине IX в. (см. Творогов 1992).
Как уже предполагалось (глава II), текст об Аскольде и Дире был сконструирован летописцем, знавшим их имена по киевским урочищам — сохранившимся могилам; их имена «всплывают» в ПВЛ лишь в контексте рассказа о захвате ими Киева. Текст НПЛ бессвязен: варяги Аскольд и Дир приходят в Киев неведомо откуда до призвания князей и «нарекостася князема», комментирует новгородский летописец свою конструкцию, чтобы объяснить последующий пассаж, в котором Олег и Игорь обвиняют двух варягов в узурпации княжеской власти. А. А. Шахматов стремился усмотреть в войске Аскольда и Дира «полчища» тех скандинавов, которые и были исконной русью, обосновавшейся в Киеве до призвания варяжских князей в Новгород. Но в НПЛ, на которую опирался Шахматов как на Начальный свод, Аскольд и Дир названы варягами, а не русью. Эта безосновательная гипотеза послужила основой для многочисленных дальнейших конструкций, представляющих «Аскольдову Русь» южной (киевской) предшественницей новгородской Русской земли и т. п. (см. во Введении о ранней конструкции Яна Длугоша; ср. многочисленные попытки реконструировать южный Русский каганат IX в. и т. п.).