— Думаешь, я смогу. Или кто-то другой из нас, простых эрхорниотов. Мы знаем только, что сказано в нем, в этом Завете, будто придет из-за гор, из вашего большого мира какое-то смертоносное облако, и спастись от него можно только под землей. Все наши Мудрейшие, весь Орио только об этом и твердят.
— Вот оно что! А кто эти Мудрейшие, что за Орио?
— Эге, сколько вопросов сразу! Но долг платежом красен. Расскажу и я тебе, что знаю. Завет этот оставил нам наш прапредок Дьерть О-Стрем. Но кто он, откуда прибыл, не знает никто. В самом Завете, может, и сказано об этом.
Да никто из нас самого Завета не видел, а если бы и увидел, то ничего в нем не понял. Он предназначен только для трех человек, стоящих во главе общины. Это и есть Орио. Мы их зовем Мудрейшими. Сейчас это О-Брайн, О-Стелли и О-Гейм. В Завете, наверное, сказано и о том, как должен формироваться Орио, как распределяются в нем обязанности. Но об этом опять-таки никто ничего не знает. И на деле вся власть принадлежит главе Орио, Мудрейшему из Мудрейших. Мудрейший из Мудрейших сам назначает двух других членов Орио, как правило, из своих родственников или родственников других Мудрейших. И одного из них нарекает своим преемником. Видишь, какой круг получается! Никто из нас, простых членов общины не может и мечтать попасть в члены Орио. Более того, мы вообще ничего о них не знаем. Не знаем, что едят и пьют Мудрейшие, чем они занимаются, как проводят свободное время, не знаем даже, где и как живут О-Брайн и его помощники. Вход в жилые помещения членов Орио строжайше запрещен для всех. Он и открывается только перед Мудрейшими по какому-то лишь им известному знаку. Старый О-Гримм с минуту помолчал, глядя на черное, усеянное звездами небо, затем провел ладонью по лицу, словно снимая какую-то невидимую пелену, и снова обратил к Артему печальные, слабо светящиеся во тьме глаза:
— Мне иной раз кажется, что это совсем другие люди, живущие какой-то другой, абсолютно не похожей на нашу, жизнью. Я уверен, что они и думают и чувствуют не так, как мы; совсем по-иному, по-своему, смотрят на окружающий мир; и уж, конечно, никогда не смогут понять все горести и заботы простого эрхорниота. А ведь живется нам нелегко, Артем. Работаем мы много, питаемся плохо, не меньше половины из нас мучаются каким-нибудь лютым недугом, многие имеют едва ли не одну смену одежды. Мудрейшие, мне кажется, стараются скрыть это от тебя, окружили тебя роскошью и довольством. А ты загляни в жилища обитателей подземного «города», особенно одиноких женщин.
— Я заходил к трем-четырем из них. Ты прав: всюду убожество, грязь, запустение.
— Да, грязь и запустение. Но разве это их вина? Они вынуждены прямо-таки разрываться между кухонным очагом, прялкой и огородом. А надо еще и растить детей, кормить их, одевать, с пеленок приучать к работе. Каково все это без мужчины в доме!
— Но как же дети… без мужчины в доме? — решился уточнить Артем.
— Э-э, как тебе объяснить… Издавна почему-то сложилось так, что в нашей общине больше женщин, чем мужчин, И рождаются почему-то больше девочки. А умирают дети… Страшно подумать, как часто умирают у нас дети! И вот Мудрейший из Мудрейших обязывает — понимаешь, обязывает! — каждую взрослую женщину иметь хотя бы одного ребенка. Говорят, это предусмотрено Великим заветом. Может, так и надо: община в самом деле тает на глазах; а мужчин действительно становится все меньше и меньше! Да и не велика хитрость — завести ребенка. А как вырастить его? Но это уж мудрейших точно не касается. Они словно нарочно закрывают глаза на все наши беды. Я не знаю, что они делают там, в своих секретных апартаментах. Но, бывает, мы помногу дней подряд не видим их здесь, в городе. А уж чтобы посетить какую-нибудь мастерскую, выйти в поле, заглянуть в жилище бедной женщины — такого вообще надо ждать годами. Единственно куда они хаживают более или менее регулярно, это пастушеские кордоны в лугах. Но для чего? Боюсь, только ради своего удовольствия. Плохо ли подышать иногда горным воздухом, попить свежего борджо! Словом, мы почти не встречаемся с Мудрейшими.
— Странно… Но ведь для того, чтобы осуществлять власть над всеми без исключения сторонами вашей жизни…
— Ясно, что ты хочешь сказать. Так Мудрейшие недаром назвали себя Мудрейшими. Сами они ни словом ни жестом не вмешиваются в нашу жизнь, а властвуют над нами через целую свору своих холуев: надсмотрщиков, соглядатаев, прислужников. Вот оно — самое большое зло общины! Вот кто делает нашу жизнь невыносимой! Злые, ленивые, завистливые, эти выродки готовы каждого из нас продать за лишний кусок пищи, за лишнюю чашку борджо. А для Мудрейших они самые дорогие люди. Не будет же О-Брайн сам следить, кто сколько работает, не будет сам готовить себе пищу. А главное — на них держится вся его власть. Но доступ в личные апартаменты Мудрейших закрыт и для этих холуев. Да и то сказать, надо быть круглым дураком, чтобы доверять таким продажным тварям. А уж чего-чего, а ума у О-Брайна достаточно. Против него лично я вообще ничего бы не сказал. Кто-то должен быть главой всех. А О-Брайн, честно говоря, справедливо правит общиной. Только вот… Сдается мне, не всегда он делает, что считает нужным, кто-то верховодит им не дает поступать, как ему хочется.
— Кто же мажет указывать старейшине? — удивился Артем.
— Не знаю. Это уж не нашего ума дело: кто командует Мудрейшим из Мудрейших, кто следит за ним. А только говорят, иной раз он и с О-Стелли шепотком беседует.
Да и сам я не раз замечал, не сладко ему порой приходится. Особенно когда он задумает потрафить в чем-нибудь нам, простым эрхорниотам. Поэтому народ любит его. И О-Стелли мы все любим. Но вот О-Гейм… Прямо скажу, препакостный это человек. Чем он прельстил О-Брайна, ума не приложу. Неужели только тем, что отец этого выскочки тоже был когда-то Мудрейшим? Так ведь тот, и помню, за всю жизнь ни одного эрхорниота не обидел, этот… Но вот, поди ж ты, приблизил его О-Брайн, назвал своим преемником, собирается даже О-Стелли отдать ему в жены. Видишь, как оборачивается дело. Я к чему все это говорю? А к тому, чтобы ты знал, что О-Гейм ненавидит тебя и пойдет на все, что бы отравить твою жизнь.
— Ненавидит меня?! Но почему?
— Потому, что ты умнее его, добрее его, не станешь гнуть перед ним спину. Потому, что тебе покровительствует сам О-Брайн, симпатизирует О-Стелли…
— Ну, для О-Стелли я всего лишь…
— Кто ты для О-Стелли, — возразил О-Гримм, — знает только она сама. Но будь я на ее месте, я крепко подумал бы, прежде чем окончательно решить, кому вручить свою судьбу. И это тоже не может не учитывать О-Гейм. Но главное… Главное, — что к тебе благоволит наш народ. И чем больше он проявляет к тебе интерес, тем больше злобствует О-Гейм. Я не сомневаюсь, что это он приказал убрать мостик между нашими островами. Он ведь и меня и не терпит.
— Ты-то чем не угодил ему?
— А тем, что рассуждаю много, много знать хочу, не верю слепо тому, что говорят Мудрейшие. Таких они не любят. О-Гейм особенно.
— Но что он может сделать нам с тобой?
— Сейчас-то, конечно, мало, что в его власти. Такую вот только пакость, как мост убрать, он и может провернуть. Но если уйдет из жизни О-Брайн, а О-Стелли станет женой О-Гейма, то трудненько станет нам с тобой. Да не только нам — всем эрхорниотам. Ведь по нашим традициям жена ни в чем не может перечить мужу. И если сейчас О-Гейм слово боится сказать О-Стелли, то что будет потом? Вот о чем болит моя душа. Ну да мы еще потолкуем с тобой об том. А со станком ты здорово придумал! Помочь надо нашим женщинам.
С этого вечера дела в мастерской пошли веселее. Не было мастера, который бы советом или делом не помогал в работе над станком. И вот настал день, когда деревянный маховик привода пришел в движение, челноки сдвинулись с места и устремились навстречу друг другу, станок ожил и, постукивая всеми своими сочленениями, начал набирать обороты. Сдержанный гул одобрения пронесся по помещению мастерской, где не привыкли вслух выражать своих эмоций. Но не прошло и десяти минут, как сюда сбежались все, кто работал или жил поблизости. Обрадованные ткачихи, особенно молодые женщины, обнимали Артема, говорили ему какие-то ласковые слова, наперебой приглашали к себе в гости.
И только О-Стелли, пришедшая вместе с О-Геймом, снисходительно улыбнувшись, заметила:
— Неплохо, конечно, но к звездам на этой машине не улетишь.
А ее будущий супруг разразился грубым смехом и, презрительно плюнув в сторону станка, поспешил вывести свою невесту из переполненной людьми мастерской.
«Симпатизирующая мне О-Стелли…» — не без горечи вспомнил Артем недавний разговор с О-Гриммом. Он сделал вид, что ничего не видел и не слышал. Но вся радость почему-то сразу померкла. Шепнув О-Гримму, что у него разболелась голова, он начал пробираться к выходу и вдруг глаза его встретились с глазами тетушки О-Горди. Она стояла в сторонке, опершись на старый верстак, и по худым морщинистым щекам ее катились слезы.
— Тетушка О-Горди! — Артем протиснулся к ней и взяв за сухонькие натруженные руки, поцеловал в пергаментно-желтую щеку. — Тетушка О-Горди, это для тебя!
Старушка тихо всхлипнула:
— Спасибо, сынок. Спасибо, дорогой! Как бы я хотела чтобы ты нашел свое счастье… — она прижалась трясущиеся головой к его груди и шепнула что-то еще, ласковое и теплое. Но Артем не расслышал что. По мастерской снова пронесся гул возбужденных голосов, и вмиг смолкло. Артем в недоумении обернулся — в мастерскую вошел О-Брайн. Он долго смотрел на работающий станок, потом подошел к Артему и сказал:
— Я рад, что ты нашел свое место в нашей дружной деловой семье. Мы все благодарим тебя и хотим, что наш дом стал и твоим домом. И еще — Слово Мудрейшего из Мудрейших: отныне и до следующего Слова половин резчиков мастерской будет заниматься только изготовлением таких станков. Старшим среди них назначаю О-Гримм. Это была победа! Все стало ясно, что слово О-Брайна означало не просто признание полезности построенной машины. В нем прозвучало намерение Мудрейшего из Мудрейших изменить само отношение к издавна сложившимся нормам труда и быта эрхорниотов. А ведь именно этого и хотел добиться Артем, берясь за работу над своим станком.
И тем не менее к себе в шатер он возвращался в самом дурном расположении духа. Колкое замечание О-Стелли больно хлестнуло по его самолюбию. До сих пор он встречал с ее стороны лишь неизменное внимание и готов был поверить О-Гримму, что если она и не симпатизирует тому, то, по крайней мере, испытывает самое искреннее расположение. Реплика в мастерской была тем более неожиданной, что всего лишь за день до этого О-Стелли сама подробно расспрашивала его о том, как идет работа над станком, попросила даже показать его в действии. И вдруг такое…
Чем же объяснить этот насмешливый сарказм? Желанием покрасоваться перед женихом? Стремлением подчеркнуть свое собственное превосходство над ним, Артемом? Или просто испорченным кем-то настроением?
Поднявшись в шатер, Артем сел к столу и придвинул к себе пачку олотоо, на которых с месяц назад начал вести краткий дневник, занося туда наиболее важные события своей новой жизни.
Но что это? Все без исключения олотоо были абсолютно чистыми! Кто-то либо выкрал исписанные им пластинки, заменив их новыми, либо тщательно стер написанное. А чтобы не осталось никаких сомнений в том, что здесь похозяйничал посторонний человек, на верхнем олотоо красовался более чем выразительный автограф: наспех набросанное изображение трех длинных скрещенных ножей на фоне пронзающей тучу молнии.
Незачем быть хорошим криптологом, чтобы понять, что означал грозный рисунок. Кто-то недвусмысленно предупреждал Артема, что никаких записей здесь делать нельзя. Но кто: О-Брайн, О-Стелли, О-Гейм?
О-Брайна, пожалуй, следовало исключить: слишком не вязалось это с тем, что он только что сказал в мастерской. Незачем было идти на такую низость и О-Стелли: она могла просто сказать обо всем Артему. Тем более, что он и не скрывал от нее своих записей. Значит, О-Гейм? Одно предположение, что этот несимпатичный человек мог в любое время заходить к нему в жилище, рыться в его вещах, вызвало в Артеме чувство беспредельного негодования. Как можно быть столь непорядочным и неразборчивым в средствах? И это будущий муж О-Стелли!
В памяти снова всплыла вся унизительная сцена их визита в мастерскую. Сколько презрительного высокомерия было написано на лицах обоих. Но с какой стати? Если когда-то эрхорниоты и были носителями высокой цивилизации, то теперь… Что стоит одна нищета, о которой рассказывал ему О-Гримм! А эта грязь и запустение во всем городе!
«Нет, дорогая О-Стелли, — без конца повторял он, ворочаясь без сна на узкой жесткой кушетке, — гордиться вам абсолютно нечем. Вы растеряли все, что оставили вам в наследство ушедшие поколения. Вы низвели народ до положения рабов, привели общину на грань вымирания. И я так прямо в глаза и скажу все это!»
Однако наутро О-Стелли вошла к нему с обычной приветливой улыбкой, заговорила, как всегда, в самых теплых дружеских тонах, и единственное, что он позволил высказать из всего приготовленного бессонной ночью, был осторожно заданный вопрос:
— Скажи, О-Стелли, почему ты и другие Мудрейшие, мирятся с такой грязью и захламленностью подземных помещений. Ведь эти груды старых вещей, обломки мебели, обрывки одежды не только портят вид, но и мешают ходить по тоннелям.
— Ну, это тебе кажется. Тоннели легко проходимы.
— Но это некрасиво! Не радует глаз, не создает хорошего настроения. Ведь вот здесь, в моем шатре… Все чисто, уютно, приятно смотреть. А спустись вниз, пройдись по тоннелям, особенно боковым переходам. Я уж не говорю о жилищах одиноких женщин…
— Жилищах одиноких женщин?! — насторожилась О-Стелли. — А что тебя вдруг заинтересовали жилища одиноких женщин?