— Помкомэска Тищенко! — заорал командир. — А ну, кончайте их.
Прежде, чем сабли красноармейцев начали свой танец на телах налётчиков, Мотя Городенко и Вол быстро взмахнули руками, с понтом прощальном салюте. Швайки одновременно вонзились в помкомэска Тищенко и в степи легло больше на одного деятеля, погибшего за самое справедливое дело в истории человечества. Имя героя революции Тищенко осталось в памяти народа навсегда. Его носит один из домов культуры Коминтерновского района…
И прошло время. Весна осыпала акацией выщербленные неаполитанские камни, но солнце светило уже не всем. Эрих Шпицбауэр сидел возле мадам Гликберг, она ни разу не выла, а только изредка смахивала морщинистой рукой слезы, текущие по щеке, похожей на перележавшее зиму яблоко.
— Мама Гликберг, — сказал Эрих и нервно дёрнул глазом. — Теперь мы можем уходить. И уходить спокойно. Кот-таки получил гроб с музыкой, и слово Миши не выпало в осадок.
— Зачем ты мелешь этих идивотствей, — перестала катить слезу по щеке мадам Гликберг. — Ты ещё жить и жить. Разве двадцать пять тот возраст, на который обязательно лезет тень от могильной плиты?
— Молдаванка умирает, мама Гликберг, или нет? Или вы имеете сказать, что всё, как раньше? Где новый король и старый порядок? Кто имели шару выжить, разбежались по мышиным углам и сидят в них тише улитков. Вы что не видите или боитесь рассказать себе — пришла новая жизнь. Одессой командуют деловые при власти. Нас раньше терпели с трудом, но мы были сильные, а они фраера. Теперь нам не будем местов среди жизни.
— Местов есть, но с большим трудом, — откровенно призналась старуха. — Да и то тебе. А мене даром не надо. Я уже имею место на кладбище рядом с Шуркой. И хожу туда часто, чтоб потом быстрее привыкнуть.
— Все там будем. Но прежде, я им сделаю последний заплыв до деревянного бушлата. Потому что в них нет ничего людского. И Бог не станет против этого. Мы били их врагов. Они бьют нас. Но они по натуре не могут без крови. И когда не останется кого бить — будут жрать друг друга. Как те крысы в железной бочке, когда старый Лапидус делал крысобоев на пароходы. Я долго шёл до Одессы… Они вешали людей вниз головой и ногами кверху. Они рубили своими длинными швайками тех, кто подымал руки. Какой урка замочит поднявшего до горы ладони? Им надо рвать горло голыми зубами. Нас мало, но нас ещё есть. Молдаванка живёт, и она умрет вместе с нами.
И Эрих пошёл до Крюка Папастратоса, который всегда был одиночкой и презирал мир.
— Андроник, — сказал Крюку Шлицбауэр. — Тебе не противно жить?
— Мене всегда было противно жить, но у мене дети, — ответил Эриху мудрый Крюк. — Молдаванка изменилась, Эрих, как цвет моря перед зимой. Ты посмотри на Лазарю Чуню — и не найдёшь слов даже с трудом.
И Эрих почапал до Лазаря Портного. Лазарь шёл по улице в длинном лапсердаке без ничего под низом, а до его руки была привязана коротконогая собака, подметавшая ушами пыль улицы.
— Лазарь, в тебе нет интереснее дел, чем таскать на штрике бибирусу с ушами больше, чем я весь? — спросил Эрих.
— Что ты понимаешь, в этот собака текёт почти царский кров. Я дал за неё золотой браслет одной мадам. Она так орала за этот собака, когда бежала до пароход. Я обещал смотреть за её собака. И отдал мадам её золотой браслет назад… Собака маленький, но если б ты знал, скоки он жрёт в себе… И вообще, какие дела, Эрих? Мы открыли с Нестеренкой лавку на паях и мирно не воюем до властей. На кусок хлеба есть даже для этот редкий собака, который стоит больших денег. Прямо-таки не собака, а банковский капитал.
— Торгуй, Лазарь. Флаг тебе в руки, — сказал Эрих. — Хотел бы я знать, когда они доберутся до тебе и этой недобитой шавки? Но разве вся Молдаванка уже умерла, как ты, Лазарь?
Молдаванка была ещё жива, хотя у неё ушло много крови. Через пару дней у чекистов началась запарка, от которой они отвыкли среди мокрых дел. На Общество взаимного кредита и кооперации был сделан налёт, Эрих Шпицбауэр раздавал Молдаванке башмалу мешками. И чекист Черноморский божился Лениным на всю Одессу, что лично прислонит бандюгу Шпицбауэра до стены. Но прошло четыре дня, а Шпицбауэр до стены не прислонялся. Больше того, когда чекист Черноморский важно нёс свою жопу, обтянутую галифе, между двух других краснозвёздных урок в кожанках, к ним подлетела пролётка. И Эрих Шпицбауэр с двух шпаеров одновременно доказал всей этой компании: до стены можно прислониться и посреди мостовой.
Чекисты на всякий случай расстреляли прямо ув тюрьме всего десяток наиболее подозрительных, но Черноморскому и его подельникам от этого камни мостовой не показались мягче, а могильные холмы — легче.
— Эрих, — сказала Шпицбауэру мадам Гликберг. — Перекрати. Ты будешь гробить их, а они — безвинных. Ты что, не можешь найти свою пулю как-то по другому, Эрих? Краснопёрые уже были у мене и сказали своё слово. Они не напугали мене, Эрих. Потому что я и так зажилась здесь без Шурки, и мой Шлёма уже двадцать лет, как лежит после налёта без удачи. Но они обещали такое, что никто бы не поверил, если б не знал с кем имеешь дело. Если не хочешь, чтоб эти волки догрызли Молдаву, беги с Одессы, Эрих. Они не успокоятся.
Эрих Шпицбауэр сидел на берегу моря и смотрел на вспыхнувший огнями город, уходящий в прошлое. Он пришёл до моря улицами, переделанными под клички воров и мокрушников, догоняя: далеко не всем блатным выпадает такой фарт. Эрих ещё раз с грустью посмотрел в сторону города. И тогда до Шпицбауэра подошёл старик в рябчике, с пестрой косынкой на голове, в когда-то ярко-красном кушаке и галошах на босу ногу.
— Я отпускаю тебя, Эрих, — сказал старик, похожий на ломовика и грузчика-банабака одновременно. — Мне тоже нечего делать в этом городе, которого уже нет. Он будет стоять, но осыпется и сгинет. Он будет жить, но жить воспоминаниями. Он захочет возродиться, но не сможет. Потому что среди него не останется тех, кто сумел бы этого сделать. Одесса остается без своего духа. А значит от города будет только название. Пустой звук — и ни разу больше. Мир велик, Эрих. И мы будем бродить по миру, зная, что в нём нам нет места. Потому что остается память.
— Я уйду, старик, — сказал Эрих. — Но оставлю своё сердце здесь.
— Тебе легче. У меня сердца нет, — вздохнул старик и тут же быстро добавил: — Шухер, Эрих!
— Помкомэска Тищенко! — заорал командир. — А ну, кончайте их.
Прежде, чем сабли красноармейцев начали свой танец на телах налётчиков, Мотя Городенко и Вол быстро взмахнули руками, с понтом прощальном салюте. Швайки одновременно вонзились в помкомэска Тищенко и в степи легло больше на одного деятеля, погибшего за самое справедливое дело в истории человечества. Имя героя революции Тищенко осталось в памяти народа навсегда. Его носит один из домов культуры Коминтерновского района…
И прошло время. Весна осыпала акацией выщербленные неаполитанские камни, но солнце светило уже не всем. Эрих Шпицбауэр сидел возле мадам Гликберг, она ни разу не выла, а только изредка смахивала морщинистой рукой слезы, текущие по щеке, похожей на перележавшее зиму яблоко.
— Мама Гликберг, — сказал Эрих и нервно дёрнул глазом. — Теперь мы можем уходить. И уходить спокойно. Кот-таки получил гроб с музыкой, и слово Миши не выпало в осадок.
— Зачем ты мелешь этих идивотствей, — перестала катить слезу по щеке мадам Гликберг. — Ты ещё жить и жить. Разве двадцать пять тот возраст, на который обязательно лезет тень от могильной плиты?
— Молдаванка умирает, мама Гликберг, или нет? Или вы имеете сказать, что всё, как раньше? Где новый король и старый порядок? Кто имели шару выжить, разбежались по мышиным углам и сидят в них тише улитков. Вы что не видите или боитесь рассказать себе — пришла новая жизнь. Одессой командуют деловые при власти. Нас раньше терпели с трудом, но мы были сильные, а они фраера. Теперь нам не будем местов среди жизни.
— Местов есть, но с большим трудом, — откровенно призналась старуха. — Да и то тебе. А мене даром не надо. Я уже имею место на кладбище рядом с Шуркой. И хожу туда часто, чтоб потом быстрее привыкнуть.
— Все там будем. Но прежде, я им сделаю последний заплыв до деревянного бушлата. Потому что в них нет ничего людского. И Бог не станет против этого. Мы били их врагов. Они бьют нас. Но они по натуре не могут без крови. И когда не останется кого бить — будут жрать друг друга. Как те крысы в железной бочке, когда старый Лапидус делал крысобоев на пароходы. Я долго шёл до Одессы… Они вешали людей вниз головой и ногами кверху. Они рубили своими длинными швайками тех, кто подымал руки. Какой урка замочит поднявшего до горы ладони? Им надо рвать горло голыми зубами. Нас мало, но нас ещё есть. Молдаванка живёт, и она умрет вместе с нами.
И Эрих пошёл до Крюка Папастратоса, который всегда был одиночкой и презирал мир.
— Андроник, — сказал Крюку Шлицбауэр. — Тебе не противно жить?
— Мене всегда было противно жить, но у мене дети, — ответил Эриху мудрый Крюк. — Молдаванка изменилась, Эрих, как цвет моря перед зимой. Ты посмотри на Лазарю Чуню — и не найдёшь слов даже с трудом.
И Эрих почапал до Лазаря Портного. Лазарь шёл по улице в длинном лапсердаке без ничего под низом, а до его руки была привязана коротконогая собака, подметавшая ушами пыль улицы.
— Лазарь, в тебе нет интереснее дел, чем таскать на штрике бибирусу с ушами больше, чем я весь? — спросил Эрих.
— Что ты понимаешь, в этот собака текёт почти царский кров. Я дал за неё золотой браслет одной мадам. Она так орала за этот собака, когда бежала до пароход. Я обещал смотреть за её собака. И отдал мадам её золотой браслет назад… Собака маленький, но если б ты знал, скоки он жрёт в себе… И вообще, какие дела, Эрих? Мы открыли с Нестеренкой лавку на паях и мирно не воюем до властей. На кусок хлеба есть даже для этот редкий собака, который стоит больших денег. Прямо-таки не собака, а банковский капитал.
— Торгуй, Лазарь. Флаг тебе в руки, — сказал Эрих. — Хотел бы я знать, когда они доберутся до тебе и этой недобитой шавки? Но разве вся Молдаванка уже умерла, как ты, Лазарь?
Молдаванка была ещё жива, хотя у неё ушло много крови. Через пару дней у чекистов началась запарка, от которой они отвыкли среди мокрых дел. На Общество взаимного кредита и кооперации был сделан налёт, Эрих Шпицбауэр раздавал Молдаванке башмалу мешками. И чекист Черноморский божился Лениным на всю Одессу, что лично прислонит бандюгу Шпицбауэра до стены. Но прошло четыре дня, а Шпицбауэр до стены не прислонялся. Больше того, когда чекист Черноморский важно нёс свою жопу, обтянутую галифе, между двух других краснозвёздных урок в кожанках, к ним подлетела пролётка. И Эрих Шпицбауэр с двух шпаеров одновременно доказал всей этой компании: до стены можно прислониться и посреди мостовой.
Чекисты на всякий случай расстреляли прямо ув тюрьме всего десяток наиболее подозрительных, но Черноморскому и его подельникам от этого камни мостовой не показались мягче, а могильные холмы — легче.
— Эрих, — сказала Шпицбауэру мадам Гликберг. — Перекрати. Ты будешь гробить их, а они — безвинных. Ты что, не можешь найти свою пулю как-то по другому, Эрих? Краснопёрые уже были у мене и сказали своё слово. Они не напугали мене, Эрих. Потому что я и так зажилась здесь без Шурки, и мой Шлёма уже двадцать лет, как лежит после налёта без удачи. Но они обещали такое, что никто бы не поверил, если б не знал с кем имеешь дело. Если не хочешь, чтоб эти волки догрызли Молдаву, беги с Одессы, Эрих. Они не успокоятся.
Эрих Шпицбауэр сидел на берегу моря и смотрел на вспыхнувший огнями город, уходящий в прошлое. Он пришёл до моря улицами, переделанными под клички воров и мокрушников, догоняя: далеко не всем блатным выпадает такой фарт. Эрих ещё раз с грустью посмотрел в сторону города. И тогда до Шпицбауэра подошёл старик в рябчике, с пестрой косынкой на голове, в когда-то ярко-красном кушаке и галошах на босу ногу.
— Я отпускаю тебя, Эрих, — сказал старик, похожий на ломовика и грузчика-банабака одновременно. — Мне тоже нечего делать в этом городе, которого уже нет. Он будет стоять, но осыпется и сгинет. Он будет жить, но жить воспоминаниями. Он захочет возродиться, но не сможет. Потому что среди него не останется тех, кто сумел бы этого сделать. Одесса остается без своего духа. А значит от города будет только название. Пустой звук — и ни разу больше. Мир велик, Эрих. И мы будем бродить по миру, зная, что в нём нам нет места. Потому что остается память.
— Я уйду, старик, — сказал Эрих. — Но оставлю своё сердце здесь.
— Тебе легче. У меня сердца нет, — вздохнул старик и тут же быстро добавил: — Шухер, Эрих!